Идешь деревней, смотришь – двор знакомый
всё тот же, вроде, а осиротел.
Скамейка покосилась возле дома,
оставшись без хозяйки не у дел...
А в остальных дворах, в тени сирени,
очередную зиму пережив,
сидят старушки, руки на коленях
на одеяльцах байковых сложив.
Беспомощны, и, в общем, бесполезны,
вполглаза за внучатами следя,
на лавках и на выгоревших креслах
укутанные бабушки сидят,
удерживая в высохших ладонях
бесценные ушедшие года.
Как будто в обесточенном вагоне
они сидят и едут в никуда,
неся в себе семей своих истоки,
считая одинаковые дни,
ничем не отвечая на упреки
и злое равнодушие родни.
Они сидят и ждут почти смиренно,
когда отступит нехотя жара,
и их вернут из кресельного плена
в кроватный плен до самого утра,
где можно лечь в продавленное ложе —
заброшенный отцепленный вагон,
о чем–нибудь мучительно тревожась,
в поверхностный проваливаясь сон.
И в этом сне, от робости немея,
они узнают гулкие шаги,
и побегут, и бросятся на шею,
как в юности, любимы и легки,
и сильные прокуренные руки
подхватят их, по комнате кружа,
и погрозят и правнукам, и внукам,
чтоб бабушек не смели обижать,
и в темноте бесследно растворятся,
невидимы заплаканным глазам —
их дедушки, которые им снятся,
уехавшие много лет назад...
04.07.2013