- Фира Андреевна! Я к вам по рекомендации ваших родственников.
- Эт каких - таких родственников?
- Не будем вдаваться в подробности. Они не хотели, чтоб я их засветил, - обворожительно улыбаясь, словно весенний рассвет, мужчина отрекомендовался местной знаменитости, одинокой и некрасивой женщине, которой было за сорок, столько и ему.
Она оглядела его снизу до верху. Черные плетёные туфли с лакированными носками. Темно-синий костюм в полоску, белая рубашка. Более всего впечатляла голубая парадная лётная кепка с кокардой и высоким околышком, что подтверждало принадлежность к серьезной профессии.
Фиру Андреевну сразу же покорили его голубые круглые глаза с лазоревым отливом. Она в них утонула и не могла выплыть. Сам он был рыжий и кудрявый. Рыжие ей никогда не нравились, но этот!..
Хозяйка дома слыла передовой дояркой. Награждена медалью «За трудовое отличие» В своем просторном шелеваном доме жила одна, мужика у неё никогда не было, да и кто мог позариться на горбоносую, круглолицую, толстощёкую и нескладную. К тому же на развлечения у неё времени не хватало. С утра и до позднего вечера на ферме. Утренняя дойка в четыре часа утра, вечерняя - в шесть часов вечера. И так изо дня в день, без выходных и праздников. Каторга.
- Я - лётчик, - представился мужчина, - зовут Павлом Платоновичем. Прибыл сюда на месяц в командировку. Сразу скажу, что холост. Буду ездить в аэропорт стажироваться. До города недалеко, каких-то сорок-пятьдесят минут. Ваши «родственники» (он ещё раз выделил это слово) посоветовали обратиться к вам, чтобы приютили на месяц, мол, одна в большом доме, комнату может уступить за хорошую плату.
- А чё ж в гостинице не остановились?
Павел Платонович на слове «гостиница» сразу же выпалил давно подготовленную фразу «нет мест».
- Ну, тогды, милости прошу, «родственнички» похлопотали (сама всё думала, каки таки родственники? Самохин? Двоюродный дядя. Так он на железной дороге работает, откель мог встретица иму? Семёновна? Иво жина? Вечно из дома не вылазит. И хто бы мог быть?)
Свои сомнения Фира Андреевна выказывать постояльцу не стала. Уж больно обходительный такой и сердце подсказывало: «Бери, бери, может, это и есть твоя судьба?»
- О! - воскликнул Павел Платонович, входя по недавно выкрашенным порожкам в дом. - Какая чистота! Какой порядок! Уют!
Парным молоком разлилась радость в душе Фиры Андреевны. Приятно до боли.
- А половички-то! Вот она русская культура, русская душа! - снимая туфли, и обнажая изумительную белизну носков, восхищался квартирант.
- Так я сама вязала, - суетилась Фира Андреевна, сопровождая Павла Платоновича, забегая вперед и поправляя сбившиеся круглые половички и дорожки на ярко-желтых половицах.
- Прекрасно! Золотые руки у вас! Да и сами вы - великая труженица! Всю жизнь мечтал о такой жене, да попадались неумехи, белоручки. Даже борща не могли сварить, не говоря о каких-либо изысках.
- Мойте руки. Умывальник за ширмой, - мягко так предложила хозяйка. - Я как раз сварила свежего борщу. Угощу вас, как чувствовала ваш приезд.
- Славно, славно. Не откажусь.
Фира Андреевна бегала, будто к ней с того света явились родители. Стол наполнился разносолами и всем, что у неё было в холодильнике.
А в холодильнике чего только не было!
- Ну, Фира, ты даёшь! - говорила подруга Машка, когда забегала к ней мимоходом и открывая холодильник, видела горы еды.
Фире Андреевне нравилось угощать подругу, а подруга лезла в холодильник и брала, что ей нравилось.
- Колбасы - то! Пять сортов! Фрукты! - восклицала та, - хошь на рынок выноси. И куда такие запасы, на случай войны что ли?
- Я люблю, штобы всё в доме было, - гордилась Фира Андреевна. - Вот ты пришла и у меня голова не болит, чем угостить. Ешь чё хошь.
Машка выволакивала всё или почти всё, лишь бы много было на столе.
- Ты вот одна, а у меня как налетят мои «татаро-монголы» (это она о детях), так холодильник вмиг опустошат. Приходит мой с работы, а ему и поесть нечего, надо что-то сварганить, чтобы накормить, заодно и ораву.
- Вот ты говоришь, что я одна, - отвечала она подруге. - А легко ли быть одной? И кому ентот дом, ента красота, еда? Хошь бы хто согрел, приласкал. Всё работа, работа. Кажный день одна заботушка. На каров тошно глидеть. А руки мои, смотри, - плакалась Фира Андреевна.
- На работе почёт, все величают, а мне горько, хошь бы хто суды глянул (она колотнула в грудь) понять мою боль, моё одиночество, нихто не может. Не даром гаварят, иде бес не сможит, туды бабу пошлёт. - Это всё про миня. А более куды гожусь я с шестью классами-то?
Тем временем Павел Платонович обозревал дом. То из одной, то из другой комнаты раздавались его восхищённые возгласы: «Красота!» «Уют!» «Золотые руки!..»
Фире Андреевне это льстило. Она одела новое платье. Уложила волосы. Прыснула на себя «Красной Москвой» и так вежливо:
- Проходите, Павел Платоныч, к столу. Чем богаты…
- Ого! - воскликнул Павел Платонович. - Да здесь царские угощения! В ресторане меню много скромнее!
Фира Андреевна при каждой похвале вспыхивала.
Они выпили по рюмочке. Фира Андреевна всегда пила водку, но для Приличия поставила «Кагор».
- Нет, нет, - отстраняя кагор, решительно заявил Павел Платонович, - по первой - только водочки.
По второй получилось то же самое, а по третей - «по русскому обычаю»…
Лётчик не уставал класть одно красивое слово на другое. То о яствах, приготовленных «золотыми ручками», (взглянув на эти «ручки», можно было сравнить с медвежьими). То насчёт убранства комнат, утопающих в цветах, то на «личико», такое милое, как у Монны Лизы, от которого нельзя отвести взгляда.
Щеки Фиры Андреевны после выпитого полыхали тюльпанами. От похвал, сладостных слов, Фиру Андреевну трясло. В жизни она никогда не слышала столько комплиментов. И сейчас была где-то высоко - высоко. Она вскакивала, украдкой бросала взгляд в зеркало, поправляла платье, волосы, снова падала на стул, который уже оказался рядом с красивым мужчиной, в объятия которого была готова упасть сию минуту.
Павел Платонович не спешил. Он, казалось, смаковал. Не опережая события, вводя в раж хозяйку постепенно, всё глубже и глубже.
Когда выпито было больше, чем положено и ночь развела свой цыганский колер, Фира Андреевна указала комнату Павла Платоновича. Он сначала удалился в умывальню для вечернего моциона, а Фира Андреевна перестилала ему заправленную высокую кровать, меняя совершенно чистое бельё на новое.
Павел Платонович появился в комнате неожиданно в одних плавках. Выключил свет, схватил в охапку Фиру Андреевну, стал целовать. Она ждала этого сладостного мига, ждала всю жизнь. Ей оставалось только отстегнуть единственную пуговицу на юбке - плиссе.
Фира Андреевна задыхалась, она никогда не испытывала ничего подобного: вдыхала запах его тела, обцеловывала, что-то шепча. Вздрагивала, взвизгивала, билась.
Павел Платонович, будто маг-искуситель, преподносил себя изящно, не спеша, давая почувствовать каждое движение, каждое прикосновение, вдох, выдох, сопровождая словами: «любимая», «дорогая», «ненаглядная».
Когда свершилось то, что должно было, Павел Платонович отпрянул, давая отдохнуть душе и телу. Бросил женщине: «Ну, Фирочка, довольно, мне надо отоспаться, завтра с утра на службу, на аэродром».
Фире Андреевне хотелось, чтобы это не кончалось, чтобы любимый не переставал её ласкать и трогать. Повинуясь, «любимая» перешла на свою кровать.
- Ну, её эту дойку, эту работу. Всё, всё - вон из жизни, - думала, - лишь бы был Он! И только Он с его нежностями и запахами. Я готова целовать ему ноги, руки - всё лишь бы быть рядом каждую секунду оставшейся жизни.
Ни на утреннюю (раннюю) дойку, ни на вечернюю она не пошла. Соседке сказала, что приболела и чтобы подменили её.
Павла Платоновича ждала как бога. Жарила и парила. Вечером приезжал с работы лётчик, она поила, кормила и бежала в его кровать. Фира Андреевна обезумела от счастья, которому, как ей казалось, не было ни конца, ни края.
Фира Андреевна вздрогнула, когда в очередной раз постоялец, вернувшись с «полётов», проворковал: «Сегодня, Фирочка, я хочу сказать тебе самое сокровенное, что вот здесь». Он взял её руку и приложил к своей рыжей и волосатой груди.
Фиру Андреевну знобило. Она догадывалась, о чём пойдет речь, но не стала торопиться (научилась у него). «Возлюбленная» до сих пор называла его по имени и отчеству.
- Об чём? - прикинулась дурочкой.
- О главном!
- И чё же енто тако?
- Такое, фирочка, а не «тако». Это - любовь, которую ты зажгла в моём сердце.
И Павла Платоновича понесло.
- С первого взгляда я влюбился в тебя. Ты вкусно готовишь, каждый день я сплю на чистой постели. Ты настоящая хозяюшка! Мне уже за сорок и пора свить гнездышко, только с тобой. Я живу в Питере, там у меня свой особняк, а хозяйки нет. Родишь мне детишек, будем растить вместе. Я хочу жениться на тебе. Ты согласна стать моей женой?..
- А как жить, канешна! - не думая, бухнула Фира Андреевна. - Я ш с перваго взору панила, што ты втюрился в миня, но и я тожить…
- В этом я не сомневаюсь, - усмехнулся Павел Платонович. - Жить будем у меня. Ну её эту деревенщину. Одену тебя, как первую красавицу, пусть завидуют все. Эта халупа нам не нужна. Королева должна жить в замке! Хочешь жить в замке?
- А хто ш ни хочит?
- Сегодня же расквитайся со своим дерьмовым колхозом, продаём твою «сараюшку» и - на волю, в северную столицу! В столицу где Нева, кони Клодта.
- Там чё есть канюшня?
- Какая конюшня? - А! Клодт - это скульптор. Он изваял коней для моста.
- Канешна, канешна, - кивала головой «супруга».
- Там обвенчаемся в храме, распишемся и будем жить - поживать. Я стану летать, а ты выйдешь на балкон многоэтажки и станешь мне махать рукой. Я помашу тебе крыльями самолёта.
- Дак ты сказал, што у тибя дом-то отдельный - «особняк» чё ли?
- Да, да, - поправился Павел Платонович, - особняк на берегу, рядом с Петродвоцом. Есть и квартира в многоэтажке. - Здесь я начинал свою жизнь…
Через десять дней Фира Андреевна удачно продала свой «родительский» шелеваный дом вместе со всем скарбом.
Павел Платонович не стал обременять себя вещами: «Надо взять только документы, ценности, а из одежды - самое необходимое.
- Билеты на самолет я купил, - сообщил он «жене». - Через два дня вылетаем в наш родной Петербург, заживём мы с тобой, Фира! Красна пава перьем, а жена - мужем! - не преминул он втиснуть поговорку в свою тираду.
Фира Андреевна не будь белой вороной, тем же манером ответила «мужу»: «На красивую жину глидеть харашо, а с умнай жить харашо!»
Павел Платонович вскинул брови, но смолчал. Выйдя с крыльца родного дома, где Фира родилась и выросла, где в обнимку с рассветами спешила на ферму, и откуда вынесли отца, после - мать. У неё никого больше не осталось. Она перекрестилась на четыре стороны, поцеловала порожки. Павел Платонович подхватил её под руку, не давая расчувствоваться, заторопил:
- Идём, идём. Нам надо спешить, плюнь ты на эту развалюху и - к светлой вершине.
Солнце смеялось, хохотали на ветках разноголосые птицы, орали песни разухабистые петухи. Мир жил беззаботной сиюминутной жизнью.
Покалывало сердце. В окнах автобуса мелькали знакомые хаты, кирпичные строения, школа, аптека. В душе что-то обрывалось, расплывалось, мутнилось.
Фира Андреевна весь путь молчала. В руках она крепко сжимала ручку чемодана, в которой лежали деньги, паспорт, подаренные матерью фамильные серьги, кольца, медальон.
- Ты вот здесь посиди, Фира, - «муж» указал ей на скамейку в парке, а я пойду в диспетчерский пункт, договорюсь с руководителем полётов, чтобы меня подменили на недельку. Он же мне билеты заказал со скидкой. Как устрою тебя в Москве, тогда и вернусь в это захолустье, закончу стажировку, соединимся окончательно и заживем с тобой, как Иван Царевич с Царевной - лягушкой!
- Вылет - та во скоко?
- Скоро, милая, скоро. Я всё скажу, устрою по высшему классу. Чемоданчик - то дай мне, а то какой-нибудь хмырь выхватит у тебя и поминай, как звали. У меня надежнее будет.
Он легким движением перехватил ручку чемодана, бегло холодным взглядом скользнул по Фире и засеменил к вокзалу. За деревьями Фира Андреевна заметила женщину в красном, которая бежала и кому-то кричала: «Жора! Жора! Это я! Постой!»
Фира Андреевна сидела долго. В её сознание как шуруп ввинчивалось то одно, то другое. Слова, слова. Сказанные её красавцем, они возбуждали. Всё так складно, так толково, необычно. И ето правильно, - думала она, - и ето к месту. Вдруг - дошла до слова «Москва». О какой Москве - то гаварил? Он же в Питер миня везёт? Да и де ш он то? И хто ента краля, не ево ли звала? Можа он Жора?
Она сидела больше часа и всё думала, думала. Поднялась со скамейки, вошла в помещение аэровокзала, по гулу насчитала подъем трех или четырех самолетов, больше не взлетали. Скамейки, на которых сидели пассажиры, опустели.
Голова стала полниться сомнениями, догадками. Глазами обшаривала вокзал. Вся изорвалась, изметалась. Его не было нигде. Простота хуже воровства, - вспомнила слова матери, - кому ж доверилась? Даже паспорт не спросила…
В диспетчерскую её не пустили «не положено». Кассир, собираясь закрывать окошечко, остановилась:
- Мы, дамочка, работу закончили, билет купите завтра.
- Мне не нужон билет, здесь работат, то исть на стажорах Павил Платоныч, не скажите иде он?
- Павел Платонович? - кассирша пробежала глазами по журналу. Ни такого имени, ни такого отчества я не припомню. А вы кем ему будете?
- Жина… - осеклась Фира Андреевна - почти што…
- Сожительница что ли? - По фамилии - то он кто?
- Не знаю… Не гаварел…
- «Не гаварел». Вы с луны что ли? Голову - то мне не морочьте!
Со злом захлопнула окошечко.
Фира Андреевна стояла совершенно опустошенная как скорлупа грецкого ореха. Ещё немного постояла в раздумье, потом медленно побрела к выходу. В мозгу стрекатало:
- Улетела в тартарары … лягушка… царевна… дура - дурой…