У первых строк нелёгкая задача – они обыкновенно носят крест
Художественным блеском обозначить дорогу на бумажный Эверест.
Пускай написан опус мой с натуры, предупредить намерен без купюр:
Увы, в кругах большой литературы ему пылиться; критик-самодур
Слюной с парализующим секретом забрызжет не один печатный лист.
Какая честь безвестному поэту – я заметался… пламенный артист…
Расхлёбывать реакцию народа наверняка возможно без препон,
Коль отстранить от авторской свободы присущий нецензурный лексикон.
История, изложенная ниже, рассчитана под несколько минут,
Не учиняя умственную грыжу иль более – бескомпромиссный суд.
Иронии над нынешним порядком, а впрочем злобы дня как таковой,
Томленья интригующей загадки здесь вовсе нет – лирический герой
Является скорей антигероем, отнюдь не возбуждая интерес.
Он станет лишь надгробною плитою экранизаций, мюзиклов да пьес.
Под гнётом социального укора привыкнется в волнениях живых
Надеяться на искренность фурора средь тех, о ком рассказан этот стих,
Чьей лаской сыт, а похвалой взлелеян – невысохшее сплюнув молоко,
Всех критиков пошлю, не сожалея, куда-нибудь бесстыдно далеко.
И вас к чертям, желающих погрома – почём вам ведать медленную власть
Над своенравным метким русским словом, пока закабаляетесь им всласть?
Зарвался, искушая терпеливых – то просто наболевшие года
Давления предвзятости строптивой к раскалыванью творческого льда.
Пора уж снять замешанное тесто, смахнуть неврастеническую пыль
И, жертвуя надел на Эвересте, начать сию эпическую быль…
* * *
Подобен сон сумраку летаргии, беснуется тут разум аки зверь,
Испуганный упорством вальпургиев, штурмующих мою двойную дверь.
Благое утро, мягкие постели, железный скрежет неподъёмных век,
Тугие чресла, скованные хмелем – лишь декорации, весь человек
Облит волной линованного пола, охвачен смутой желчного нутра,
Ползёт на звук дурного произвола, неадекватный с давнего вчера.
А новый день взорвётся ярким светом – фигурами бубнового туза, –
Когда, согласно логике сюжета, разлепятся опухшие глаза.
Да, аз есмь он, истёкший покаяньем, распластанный листом осенним ниц.
Присуще ползать тошным изысканьем едва ль для главных действующих лиц.
О жизнь по граням собственного мира! – бесчисленное множество хлопот…
Метраж четырёхкомнатной квартиры то в жар бросает, то бросает в пот.
Ты пьяно спишь обутый на кровати, открыт очам непрошеных гостей?
Уж потрудись поставить указатель – где первый вход обители твоей.
Какие там фольклорные ворота! – так ни один не выглядел баран!
Вещал в порогах сдавленной икотой такой же невменяемый друган.
Оскал его – улыбка теропода, приятельских великий символ встреч –
Предупреждает мелкие невзгоды, покуда ножны сдерживают меч.
И взор, несущий проблеск интеллекта, могуч, как у почтовых голубей,
Ждёт хоспис с исключительным респектом из мыслимых почётнейших людей.
Флюиды натурального парфюма терзают нос, как зевсовский орёл –
Наводит шороху, спускает шуму неповторимый этот ореол.
Момент молчанья – не нужны глаголы, здесь челобитно-искренний поклон,
Разученный эпохой средней школы; я буду избегать чужих имён,
Поскольку укоризненные строки влекут ответ за градусный порок.
Мы равно далеко не одиноки, растягивая данный диалог:
– Внемли и ведай, что часов за девять по вечеру сегодняшнего дня
Алкающей душе во мраке чрева мы щедро наливаем на коня.
Лицо моё – мои метаморфозы – свело, как сводит судорогой вас.
Какого сорта должно быть той прозе, не умалить способной смысла фраз?
– Душа вчера твоей внимала песне, тут целый буколический концерт
Устроил ты – теперь же, если честно, владеет ей клиническая смерть!
Невероятно прыток и затейлив был ночью столь знакомый вертолёт.
Ингредиенты адского коктейля морским узлом крутили мой живот.
А ныне мы с тобой самокритичны, способны мыслить трезвой головой.
Как для тебя сейчас эргономично хождение по ломаной кривой?
Печёнка зла, момент нескромно ранний – мне боязно, что чёрствым потрохам
Сегодня угрожает возгоранье – такой пищеварительный бедлам!
Явил себя, довольный перспективой усилить положение вещей.
Нам надобно просохнуть, конь ретивый, не обернувшись парой алкашей.
Равно стыдить бессовестного змея – уж коль моя вселенная черна,
То, очевидно, есть ещё чернее – речь друга аргументами полна:
– Наступит час, умерят три старухи твою неугасаемую прыть,
А у тебя по-прежнему непруха с умением исправно закусить.
В умах у нас бесчисленные грани – мы топим их отчасти потому,
Что знаем подковырину страданий тургеневских Герасима с Муму.
И ты уродуй ханжескую призму – нам отродясь не свойственна мораль.
Сколь поглощён путами гедонизма, столь отвергаешь всякую печаль.
Сентенции от едкой сигаретки, с большого бодуна да абы-как
Показывают лестничную клетку подобием каких-нибудь клоак.
Однако сколь удачно дополняет картину без навязчивых прикрас,
Играя акварелями Китая подбитый накануне левый глаз,
Способный ярко высветить дорогу, расплавить Ледовитый океан,
Вымаливать прощение у бога, паниковать примерных горожан.
Хоть невозможно видеть состраданье на лицах тех, кто рядом был, когда
Ронялась клякса антисозиданья, сверкала молния, сверхновая звезда.
Но перст судьбы действительно всесилен: единожды вкусив запретный плод,
Мы тонем в софистической трясине, упрямо не нащупывая брод.
На публике нам море по колено – бросаемся в баталию гурьбой…
Подушки утирают эту пену: страшней войны борьба с самим собой.
И мне тщету разменивать не надо, которую милее разбавлять
Парами вино-водочной отрады за идеал, за родину, за мать.
Пусть солнце, мой коварный инквизитор, дырявит нервы тысячью ружей –
Лишь кочка под отчаянным копытом по трассам алкогольных виражей.
Мы – рокеры сибирской лесостепи, живущие не знаемо зачем,
Сжигая электрические цепи дешёвых акустических систем.
Мы – субкультура без особой роли, мы раскрываем пресловутый корень зла.
Мы избегаем меры поневоле – такими нас отчизна подняла.
А место встречи здесь оригинально – гнетёт здравомыслительный некроз
Недаром, если пьянке колоссальной потрёпанный автобус-труповоз
Является пристанищем – исправьте, коль требуется, данный каламбур:
Критиковал бы наши брудершафты апологет веселья Эпикур.
* * *
День пролетал, подобно жирной мухе, жужжа за подзашторенным окном
Остатки умирающего духа насиловал запущенный синдром,
Известный всем, кто завтракал кефиром хотя бы половину раз в году,
Кого тошнит при запахе чифиря, кто извергал вчерашнюю еду
Едва ли канонично по Ньютону – под перевёрнутым прямым углом,
Скривлённый спазматическим поклоном над жёлтым керамическим зрачком.
Но сжалился – мы выступили спешно с благим настроем, просто натощак,
Для гопников протягивая клешни, проведать одомашненный кабак.
И дабы руки не были пустыми, и ор друзей пресыщен торжества,
Наш путь лежал чрез некий чёрный рынок традицию почествовать сперва.
На рынке том ларьковое раздолье – ассортименты бедственно малы.
Там хитростями хвалятся, не голью – шикарности дают из-под полы,
Где выбор, разумеется, огромен, покуда самогонный аппарат
Спонтанные знакомые знакомых используют без всяческих преград,
Чтоб секс случался в зарослях крапивы, чтоб слабый слышал искусы борца,
Чтоб чаще от животности тоскливой освобождались буйные сердца.
* * *
Собратья в алкогольной ойкумене, стремительно полнящие ряды,
Не разделяют очень многих мнений: касательно усов и бороды,
Манер, мировоззренческих догматов, универсалий дамской красоты,
Достатка президентских кандидатов, кому стоять у кухонной плиты.
Однако убеждённых разногласий не хватит на войну из-за кулис –
Пиджак, тельняшку, китель, робу, рясу объединяет древний Дионис,
Который воспевает их устами, как серенаду истый кавалер,
Мотив непреходящей мелодрамы – идейной пользы водки Кулагер.
* * *
Мы вторглись в кущу дьявольского древа не раньше и не позже, но в тот час
Магнитофон орал тюремные напевы попойке, разгоревшейся без нас.
Из-под колёс лохматый цербер Шарик облаивал хозяев и гостей
В опасном фанатическом ударе, шрапнель разнокалиберных костей
Расплёвывая рьяным мегаваттом, ораторствуя, как читая стих,
Гуляющим мальчишкам и девчатам о чувствах недвусмысленных своих.
Идиллия с перчинкой укоризны, где каждый тянет лямку по уму:
Компания – нетрезвый образ жизни, пёс Шарик – партизанскую войну.
Нам чрезвычайно щедро наливали субстанции секретней НЛО,
Не мелочась, в огромные пиалы, в которых утонуло бы весло.
И всё! приходит ощущение полёта со скоростью буквально световой,
Дискретной от спекающей икоты, чем характерен правильный штрафной.
* * *
Сдаётся мне, читателя до страху волнует занимательный вопрос:
Что сбросит с нас бравадную папаху – навряд ли даже добрый дихлофос.
Шести квадратных метров гуляй-поля хватает на один микрорайон,
Покуда хулиганы есть на воле, покуда пьётся мутный самогон.
* * *
Земля тряслась, как в древнем катаклизме, когда повымирало всё зверьё.
Под Чёрный обелиск тряслась отчизна, под Арию и прочее старьё.
Магнитофон зажёвывал кассеты; покуда воздух сотрясала брань,
Недуг лентопротяжного секрета усугубляла опытная длань.
И стеклотара звонче звонких звуков – ноль пять, ноль семь и где ноль тридцать три –
Малейшую нечаянную скуку искореняла; все богатыри
Благоговейно слушали те сферы, блюдя диатонический контроль.
Я мог бы сделать стройную карьеру, учи в то время до ре ми фа соль.
Конечности, взаимозаплетаясь, взаимоспотыкались – там навзрыд
Рыдала, как ребёнок, ходовая от тяжести схлопоченных обид.
И так всегда, когда теряет ценность случайный нашей жизни атрибут:
Дубовый стол становится поленом, неблагодарным – благодарный труд,
Учёный муж – беспомощным тупицей, изыск кулинарии – сухарём,
Семейный праздник – притчей во языцех, фотомодель – футбольным вратарём.
Но песнь скончалась, как стихает буря, как подавляется общественный протест.
Черёд великовозрастной культуры, стеснённой дефицитом мягких мест
Закономерность взял; погасли окна, округе разрешили засыпать.
Успела уж и травушка промокнуть, как мы засобирались толковать
О суете мирского вожделенья, куда теоретически идём,
В котором из рутинных шевелений заметны отпрыск, дерево и дом.
Лишился воздух сизой поволоки с растасканным запасом табака,
С которым бестолковая морока порою привлекательно легка.
И выпивка давно уж без остатка растворена в отроческой крови.
Сидят по мягким жёрдочкам ребята, обсасывают новости молвы.
* * *
Воспоминания прочны, что камень, лежащий в исторических пластах,
Летают меж бесчисленными нами, порогами валяются в ногах,
Заведуют моим самосознаньем – их совокупность крайне велика.
Большие мемуарные преданья под рюмку водки или коньяка.
Прочны воспоминания богемы, и белый свет не видит камень сей.
Что сердце прячет, не жалеет время, размазывает образы людей.
Однако неуместна тень последствий в сказаньях о немеркнущем былом.
Не детство есть причина моих бедствий, и стих мой абсолютно не о том!
* * *
Холмы степные мрачно приглашали размять походку, выпуская пар, –
Раздольное братание печалей под покрывалом чистых звёздных чар.
Хотя кому скамья гостеприимна, горизонталью крашеной маня.
Какие буколические гимны слагали мы затем при свете дня!
Тем паче, что влюблённых наползало немало на случайный сабантуй
Стрелять друг в друга влажными глазами, тренировать французский поцелуй,
Каким-нибудь двором неподалёку скрываясь от разгульного котла,
Неосторожно смешивая соки, исследовать амурные дела.
Дружине ж доставался шумный покер – мы и сейчас доили крупный кон.
Ведомые азартным богом Локи, отнюдь не чтимым теми, кто влюблён.
Разгар игры – седой аккумулятор приказывает людям долго жить.
Застигнуты врасплох мои ребята: ни музыки, ни света - виражи
У комаров становятся наглее; я карты свои на пол обронил,
Орудием используя сей веер, расхлопывая тех, что было сил.
Возобновились наши разговоры, влюблённые вернулись в круг друзей.
Ещё сгорают в небе метеоры, ещё горланит в роще соловей.
Посул безэлектрических романтик – общинно-первобытные тычки
Лишь распаляли дремлющий талантик обсасывать разбухшие бычки.
Те в ракурсе звериного азарта похожие на красных светляков,
Пикируя в утерянные карты – ах, друг любезный, чтоб ты был здоров, –
Мне пальцы волдырявили, покуда, расшаривая тьму на риск и страх,
Как правильный такой-сякой зануда, искал полтины в юбках и штанах.
Откликнулась капризная удача под чьей-то беззастенчивой ногой.
Обугленную спрятав недостачу, обрёл самодовольство и покой.
Вскружила ностальгическая вьюга, извилины разматывая вспять –
Я вспомнил панибратскую услугу, что вспоминал уж раз сто двадцать пять.
Земля тогда была чуть попрохладней; она вращала в космосе меня,
Укачивая зло да беспощадно, как черепаха – бедного слона.
Валялось обездвиженное тело; припадок мимикрической любви
К планете балагуры-менестрели – горячие приятели мои –
Без лишних демагогов пресекали, не оставляя одного во мгле,
Зачитывая пылкие морали, слагали в проспиртованном тепле.
Рука простёрта театральным жестом, уста вот-вот зайдутся ерундой –
Хвалебной одой, полной пылкой лести, по сути абсолютно никакой…
Ближайший друг, скосив тяжёлы очи, почуяв артистический порыв,
Заверещал, возопил, запророчил – ведь облик мой весьма красноречив!
Свежо воспоминание богемы, свежее лишь ядрёный перегар.
Сентенции скудны на эту тему – наполовину стёрт вокабуляр.
Запачкались мундиры и тальеры, но шибко патетичен Дон Кихот:
Я сбивчиво плутал в высоких сферах, ближайший друг держался за живот.
Раскаты слов с автобусных окраин ошеломили весь честной колхоз.
Кто был его беспечнейший хозяин, ведь голос этот хамски произнёс:
– Пораспускали, знаете ли, нюни – ничтожен свет, коль каждому своё.
Мне волю дай куда-нибудь засунуть, я что угодно суну, ё-маё!
Автобус содрогнулся шквалом смеха, так дрогнул бы проснувшийся вулкан.
За солью непредвиденной потехи посыпались уколы в стыд да срам.
Достойный отзыв на любую ругань, все шутки безобидны, богу ей,
Стрелялись плотным градом в тёмный угол, где жарился большой накал страстей:
– Умолкните, проклятые ублюдки, угомонись, безнравственная рать!
Нормальным людям ваши прибаутки не позволяют скромно подремать…
Пусть речь его сквозила едким горем, пусть будни у него – сплошной аврал…
Пренебрегая перспективой ссоры, тот однозначно грубо продолжал:
– Вопросом о классической дилемме я перепачкал джентльменский фрак –
Устроить дегустацию по теме, каков на вкус мой праведный кулак,
Востребовала шумная орава, и дабы хор ваш нынче поредел,
Клянусь усеять сточную канаву обломками ничтожных ваших тел.
Шаталось эхо бурной суматохи по переулкам лающих трущоб,
Как реквием воинственным эпохам, где воин был и вор, и чтец, и сноб.
Страшнее нет оружия на свете, чем невзначай обидные слова.
Для них плодятся шпаги-пистолеты – мы тоже засучили рукава.
Шаталось эхо буйной потасовки – в углу столпотворился Вавилон.
Как сладостна отчаянная ловкость и непременно рвущийся капрон!
Обогащал прилежно партитуру, как оперный холуй-мордоворот,
Ещё один талант ночной культуры – откуда неизвестно взятый кот…
* * *
Сдавило грудь и члены занемело, за окнами лежит густая тьма.
Гудит, как трансформатор, моё тело – лупцует божью искорку ума.
В токсичной атмосфере перегара, как по весне невытаявший снег,
Покоилась на гулком теле пара мертвецки неподвижных человек,
Чей храп зубодробильным резонансом гремел в парализованных костях.
Стряхнул их на пол – к чёрту реверансы! – помял кривую сажень во плечах…
Ах этот крест во славу злого змия – я тёр запястья, как стирал трусы,
Однако, вместо робкой аритмии нащупал электронные часы.
Сию минуту собран мой товарищ – он хнычет, что за тридевять морей.
Воистину подходит божьей твари синтагма про почтовых голубей!
Отбиты всевозможные баклуши – вменялось лишь отчётливо впихнуть
Прощание в неслышащие уши и далее держать дорогу-путь.
И пусть дорога-путь ведёт в кровати, и пусть мы спотыкаемся притом
О столбики, о грядки, о собратьев, лежащих под каким-нибудь кустом…
Но чу! всегда сладка дорога к дому – любым скитаньям правильный финал,
Пускай проникновение со взломом напоминает этот ритуал.
* * *
Мне три луны сверкали в небе чистом, подрагивая вскользь за шагом шаг.
И ни буддисты, ни евангелисты не знали бы таких духовных благ.
Однако слишком много огородов, столбов бетонных много чересчур
Случаются невзгодой пешеходу, включившему стремительный аллюр,
Покуда градус печень добивает и серое дырявит вещество.
Пространна траектория кривая – становится милее оттого
Тот отчий кров, что стойко переносит познанье жизни отпрыском своим,
Который преждевременную проседь способен вызвать буйством молодым.
И в поисках сортира на рассвете в силках четырёхкомнатных пенат,
Сшибая с мест предметов силуэты, как одноглазый яростный пират,
Рыча определённо инфернально – как фурия, допустим, или чёрт –
Устроив газенваген бедной спальне, влача живописуемый эскорт
Одной полуразодраной штанины, за каждым поворотом чуя глюк, –
В такой трагикомической картине я различил знакомый страшный звук.
В застое без учёбы и работы, не виданном ни после, ни теперь,
Сопровождаясь знатною икотой, стучался друг в мою входную дверь…