«Не позорься в жизни этой – будет легче в жизни той», –
Так сказал, теряя зренье, мне слепой Мао Цзэдун.
С той поры живу, как учит этот старый монархист,
Эта жертва провиденья, вольнодумец и святой.
И, подобно скарабею, в тишине песчаных дюн,
Свой язык перелагаю на шуршание и свист
И качу свой шар тяжёлый от погоста на погост,
С ним боясь вдвоём остаться, умираю по звезде,
Что держу в руках на небе и её вдыхаю медь,
И теряю – что – не знаю, точно ящерица хвост,
Выходя из разных женщин, не печалясь о хвосте.
Если будет жизнь короче – то длиннее будет смерть.
Между делом заплетаешь, точно сеть, зелёный плющ,
Режешь лезвием колбасным перочинный бутерброд
Или дремлешь под жужжанье своего веретена,
И звезда, что станет светом, лишь замрёт последний луч,
Заговаривает зубы и заглядывает в рот,
И невольно смотришь в точку, где появится она.
Не впервые мне с овчинку небо видится в уме,
Не впервой хватать глазами мне уголья из костра.
Я нашёл её за долгой мглой резиновых зеркал,
Безразмерных, как рейтузы тёти Лошади у М.
С двух сторон стекла стояли тени: дочка, мать, сестра –
Как одно, и непонятно, кто кого из нас искал.
Заливает амальгама говорящие уста,
Но движений не стесняет то, что прячется внутри.
Я могу сказать о счастье, сам не зная – это что.
Я опять возьмусь за шарик сразу, как дойду до ста:
Раз – два – три – четыре – восемь – восемнадцать – двадцать три,
Двадцать восемь – двадцать девять – девяносто девять – сто.
Знаю: бедственно пригожи в ранних сумерках глаза,
Что мгновеньям и минутам свой ведут особый счёт,
Умножая горстку суток на цветочную пыльцу,
На пылинки сладкой му́ки и муки́. Когда оса,
Шершень, шмель, пчела колдуют вместе с ней над чашкой сот,
Я не смею прикоснуться к вдохновенному лицу.
И ничто в сравненье с этим даром все мои дела,
Даром мухи засидели каждый мой благой порыв,
Превращая – в негативе – в остов Млечного пути.
Я качу, качу свой шарик, не деля с ней ни стола,
Ни рассохшегося ложа, только время - вкось и вкривь,
Как умею, как учили до избытка тридцати.
Я не волк, что сыто смотрит в близлежащий лес, но пёс,
Крюк свершающий в пространстве по кратчайшей из прямых –
Между альфой и омегой, между небом и землёй,
И бросаемый вдогонку, но поставленный вопрос:
«Кто-куда-зачем-откуда?» – обгоняет нас, хромых,
На полхолки, отливая свежекрашеной змеей.
Языком играя, точно девкой уличной на вес,
В ослепительной одежде бытового словаря,
Я в карманном поцелуе, как мальчишка, прячу клад,
Фантов, пуговок, монеток с чьим-то профилем и без,
Даже в блеске звёзд молочных мишуру боготворя,
Замечая в каждой капле пятки крохотных наяд.
Средь песка, что гонит ветер, я уже неистребим:
Там мой след уходит в землю и белеет чья-то кость.
Хорошо, что я не знаю наизусть её лица,
Я б иначе не решился вдаль тащиться за слепым,
Завещая запах меди, чёрный шарик, мёртвый хвост
И слова последней песни: «Линца-дрица гоп-ца-ца!»