Под музыку, сочинённую наркоманами,
Мы заправляемся яблоками и грушами.
Как им должно быть обидно, нам – стыдно,
Другим – странно:
Мёртвые чуваки играют для нас и поют,
А мы их совсем не слушаем.
А если и слушаем, то в пол уха.
К вечеру все бычки добиты, во рту сухо.
Мотыльки начинают нам представляться душами
Умерших рок-легенд.
Пророчим, какой бэнд
Следующий на очереди.
Заряди.
Телефон, не оружие.
Мы здесь живём так дружно,
Как большая чёкнутая семья.
Каждый кому-то нужен,
Но между тем кто-то будет должен
Пристрелить тебя, если ты станешь смешон
Или просто хуже, чем есть.
Кому-то выпадет эта честь.
И этим кто-то, наверное, буду я.
Простите, друзья!
Нет ружья – я бросила.
Скоро осень.
Лежат амбиции у стенки,
Ткнувшись в щебёнку лицами.
Дай свою сигарету ребёнку –
Она прекратит дымиться.
Действует тот же принцип.
Им руководствовался Кобейн,
Когда решил обколоться и застрелиться.
Тот, кто вышиб себе мозги, был, однозначно,
Человеком в себе уверенным.
Что такое вера?
Это когда ты попросишь верить тебе,
И я буду верить.
Но не уверенность.
Ведь для веры в себя всегда не хватает времени.
Тем более я знакома с собой недавно,
И это правда.
Я не знаю, почему застрелили Леннона,
А Летов сдох от долбаной кислоты,
И всё это верно.
Я знаю только, что есть я, есть они,
Может, даже ты.
И если ты есть, мне нравится соприкасаться
С тобой коленями.
По сравнению с этим совсем не имеет значения
Гибель нашего грёбаного поколения…
Ведь треть из них по-прежнему в 9:30 гасит в квартире свет,
Трети нет. В живых, и треть – это мы.
И четыре наши руки бьют под дых всему этому объединению.
Мотылёк садится на исписанные листы.
«- Кто сегодня?»
«- Горшок.
Передаёт привет и просит у нас прощения.»