Не на черной лестнице, у моря
черного живу я, здесь звонки
раздаются: как на велике курортник
мимо едет, и не ходят сапоги
в гуталине по моей душе. Поэта
волны черные судьбинушки взахлест
били по щекам, а он из света
доставал цветенье ясных роз,
ворожил над ними, шил одежду
им из лазурита тишины.
Он заботился о маленьких невеждах:
все его одеты малыши:
звуки, мысли, образы, все в косы,
в нежность - тяжелее царства тьмы,
сплетены, весы - сияют в грозах,
над площадкой лестничной души.
Здесь же сад, есть море, и приличны
тюрьмы: не пытают, пьют вино.
С лестницы сбегая, на отлично
здесь сдают свое людское бытие.
Все сдают туристам комнаты, кровати,
и матрасом пахнет море по утрам,
надувным, надутым, полосатым
ходит небо по туристским головам.
Я на лестнице живу, ведущей к морю,
и считаю списки кораблей:
вот еще один сейчас утонет,
незамеченным у изголовья долгих дней,
вот еще один, невидимый, как память,
падает, колени преклоня,
перед дном морским. Он, может, иностранец
потому невидим пляжу... как и я?
Движимо любовью все поэта,
если б не недвижимость домов,
распродажа лета, света, ветра
маленьких туристских городов.
А Гомер закурит трубочку с улыбкой,
Мандельштам в звоночке велика споет.
И висит невидимая рыбка,
на крючке, забыв, что время - пешеход..