Из повести "ОТЕЛЬ СНОПОВЯЗОВ"
6. Сирокко.
Тупая боль распластала Уна Иелунария на скамье в больничном саду. Только теперь он по-настоящему понял, что жизнь обрывается. Какой-то невидимый кукловод выдёргивал из жил живительные нити и плёл из них паутину вселенского холода. Как немного нужно человеку, чтобы умереть. Как он беззащитен и мал. Как легко его забыть. Его можно оставить в бескрайней чёрной песочнице, точно гуттаперчивую куклу, рядом с формочками для примитивной игры «в куличики», рядом с совочками и колёсиками от разбитых детских машинок…
Ун тяжело вздохнул, точно ему пришлось перелопатить тонну угля, и повернулся на бок. Сломанные крылья упали на снег. В лопатках и ключицах осталась лёгкая тоска по оборванному полёту. Что могут чувствовать кости? Ничего. Но при малейшем движении в мозг ударял железный скрежет, точно какой-то циркач пытался в одиночку сдвинуть зубами железнодорожный состав.
И – холод! Пронизывающий холод. Немели пальцы рук и ног. В них вонзались крохотные иголки, которые прокалывали крохотные капилляры, точно это были воздушные шары. Поначалу мягкие, иголки затвердевали, строили калейдоскопические узоры, разрывающие ненавистную живую ткань. Кристаллики льда ползли по сосудам, прокладывая путь к сердцу.
Бедное сердце! Сердце, которое помнит полёт пчелы, шелест берёзовых листьев в пору их весеннего роста, журчание воды в струнах водорослей, напоминающих абрис арфы, таяние лепестков ромашек, васильковый омут, поцелуи любимой, заставляющие душу парить над странствующими облаками, прикосновение губ – оно запоминается легко, как молитва, оно и есть молитва.
Но ты не слышишь. Ты всё забыла. Ты разучилась плести венки из луговых цветов, ты больше не веришь сказкам. Ты уехала от меня на последней электричке и опрокинула на меня эту чёрную ночь. А нас ждала запряжённая тройка синих стрекоз. Она была готова взмыть в небо по одному только взмаху твоей руки.
Теперь уже ничего не исправишь. В комнате можно переклеить обои, побелить потолки, протереть стёкла, а перелезть через стены этого мира невозможно, как невозможно начать всё сначала. Даже Господь на такое не способен.
Ун Иелунарий почувствовал, как над ним прошелестел ветер. Он из последних сил открыл глаза, чтобы зачерпнуть ими хоть ещё немного пространства и света, и увидел склонившуюся над ним красивую женщину в белом плаще. Он узнал свой плащ, который он отдал нищему сноповязу. Он понял, что его простили.
– Тебе всё приснилось, мой дорогой, - сказала женщина, и тёплыми ладонями провела по его седым вискам и обезображенному лицу, будто снимая с него уродливую маску.
В тело возвращалось ощущение лёгкости.
И вдруг явственно увиделось, как они вдвоём, весёлые и бесшабашные, мчатся по серпантину в белом авто к морю. И серпантин неожиданно уходит в небо…
Почему, почему их пути так надолго разминулись? С просветлением вместе к его сердцу подступало жуткое чувство вины, от которой он так долго прятался…
– Тебе всё приснилось, мой дорогой, повторила его возлюбленная, – теперь мы перелетим вместе через эту чёрную стену.
– Это же так высоко! – прошептал Ун.
Её губы продолжали бродить по его волосам и покрывали поцелуями веки, а ладони, словно лепестки, согретые первыми лучами солнца, парили над его лопатками, ловя восходящие потоки зовущей вечности. По спине Уна пробежали мурашки, и он снова почувствовал свои утраченные крылья.
И он поймал своими руками её прозрачные пальчики с перламутровыми лунками и прижал их к своим губам, боясь, что она может раствориться и исчезнуть так же просто, как появилась.
– Ты помнишь двор, где ты провёл своё детство?
– Да.
– Разве ты не летал над бельевыми верёвками, похожими на морские канаты летучих голландцев? Помнишь, как ты зависал над крышами домов и махал мне рукой?
Я всегда хотела быть рядом. Ты был не такой, как все. Ты рисовал меня в своих альбомах цветными карандашами. Ты вспомнил?
– Я не думал, что ты есть.
– Есть, есть. И мы снова вместе.
– Правда?
– Конечно.
– Разве уже не поздно?
– Ерунда. В нашем мире нет таких слов: «поздно» и «рано». Есть только «всегда» и «никогда». Но «никогда» только для тех, кто вообще не верит ничьим словам, кто забыл, как бьются сердца песчинок, поднятых ветром с земли. Я – твой ласковый ветер. Ты не забыл, как меня зовут?
– Ты – Сирокко.
– Да, я – Сирокко. А теперь поднимайся. Мы возьмёмся за руки и полетим…
Ун Иелунарий собрал последние силы, встал со скамейки и протянул руку Сирокко. Она накрыла его полой белого плаща, и он почувствовал, как они медленно отрываются от земли. «Я люблю тебя, – шептали её губы, – я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…» – «Ветер, ты мой ласковый ветер», – шептал он в ответ.