Часть 3. Чёрный квадрат (1996-1999)
* * *
Проклятье - жить в эпоху перемен:
Война - и недокормленные дети.
С экрана же - упитанные дяди,
в щеках гемоглобин, прикид а-ля Карден.
Проклятье жить в эпоху перемен
упало на ослабленные плечи,
калеча души и умы увеча,
загнало в нищету, болезней плен.
Несчастье жить в эпоху перемен
постигло старых, малых и убогих,
и я молю, чтоб не оставил Бог их
и уберёг их в роковой момент,
когда недостаёт надежды выжить…
* * *
«Там били женщину кнутом, крестьянку молодую…»
Н. Некрасов.
В переходе метро у Гостиного
слышу голос чудесный и сильный.
Пела женщина измождённая,
с отрешённым и светлым ликом.
И душа разрывалась от крика,
видя зрелище это постыдное.
* * *
Над головой берёзок шум и электричек гул.
Сижу, исполненная дум, а не пустой баул.
В нём мысли о моей стране, о детях, стариках.
В братоубийственной войне нам выдан братьев прах.
И стала армия тюрьмой с повадками братвы.
Не зря её, как и чумы, чураются сыны.
Никто не защитит меня, и беззащитен ты.
На площади средь бела дня - поддатые менты.
И ни к чему моей стране наука и талант:
символизирует вполне Малевича квадрат.
И эта чёрная дыра нас поглотить спешит,
и пенсионные гроши обменит на шиши.
На детский месячный паёк - фломастеры, альбом.
Рисуй же, девочка, раёк -полуголодный дом.
Высокий колокольный звон над городом плывёт.
Он радует, но испокон к смирению зовёт.
В ЭЛЕКТРИЧКЕ
В электричке здоровенные подонки
с вожделеньем избивали мужичонку.
Пьяный, маленький, тщедушный - тот молчал,
лишь лицо от них руками закрывал.
Голос свой не узнавая, вдруг кричу,
словно в яму к зверю-хищнику лечу.
Те, вспугнувшись, огрызаясь, отступили.
Как знобит… И душат слезы от бессилья.
* * *
Воспалённые похотью пьяной глаза -
разве их остановит мольба иль слеза?
Обходи же, коза, тёмны стёжки-дорожки:
от тебя там останутся ножки да рожки.
* * *
На стёклах метрополитена
зарубки свастики видны.
Не ведал дед такой измены,
придя калекою с войны.
Закрыты плейерами уши,
в коровьей жвачке немы рты.
О, Господи, спаси их души
от глухоты и немоты.
ПРОЗА ЖИЗНИ
Затяжная блокада -
годы каких-то реформ.
Деда памятный самовар -
за хлеб на металлолом.
Сына стипендия -
на килограмм сосисок.
Первыми стали последние,
да ходить по земле склизко.
Дорог проезд:
на работу-обратно - пешком.
Две буханки хлеба - в один конец.
Лучше съедим с молоком.
Экскурс в историю -
на ваучер куплен свитер.
Об него свою шерсть вытер
пёс рыжий, дворовый.
Затяжная блокада,
как Молох - утроба реформ.
Деда памятный самовар -
за хлеб, на металлолом…
* * *
Вечером старушка в магазине
с одинокой булочкой в корзине
поднесла к глазам брусочек сыра,
вздрогнула, как будто укусил он.
«Дорого», - промолвив еле слышно,
поскорей из магазина вышла.
Нищета всегда была постыдной.
«Как живём?» - застыла пнём, с обидой.
Милостыней оскорбить не смея,
вслед гляжу и мучаюсь, жалея.
ДОБРОТА
Авоську трясёт, обнажая изнанку
с гостившей покупкою - хлеба буханкой:
последней поделится крошкой
с синицею, голубем, кошкой…
* * *
Кружатся чаинки -
чёрные снежинки.
Чай мешаю ложкой,
их сержу немножко.
А они не злятся
и на дно ложатся
мирно и спокойно,
шепчут мне: довольно...
* * *
Иду-бреду под зонтиком
в кубышке дождевой.
А капли зонтик звонко так
клюют над головой.
* * *
Куплю букет любимых фрезий,
на скатерть белую поставлю
в кувшинчик синий с перламутром.
И аромат душистый, свежий
заполнит комнаты пространство
и сердце радостью наполнит.
Всего за шесть рублей с полтиной
куплю себе случайный праздник.
ТЕНЬ
От тени своей убегает Настюшка,
оглянется - топнет по тощей подружке.
А та собачонкою следом топочет -
расстаться с обидчицей, видно, не хочет.
* * *
Я на Невском прошла мимо окон «Ланкоме»,
с рук купила букетик засушенных астр.
Светофор над проспектом мигнул, как знакомой:
мол, давай, не зевай и лови этот шанс.
Пробегаю по мосту асфальтовой речки
и вливаюсь в живой многолюдный поток.
Рвутся лошади Клодта в звёздную вечность,
а куда мчимся мы - не ответит никто.
* * *
Зубы портятся, как на беду,
выпадают. Вставлять не иду:
нету денег на эти дела.
А какая б улыбка была!
* * *
Я не люблю эту страну
за то, что она объявила войну
грузинскому вину.
* * *
У моей страны глубоки глаза,
словно щели бронемашины.
Никогда не узнаешь, о чем она
думает или мечтает.
У моей страны крутые бока,
как у подводных лодок.
Представляю, что она мнит о нас,
неблагодарных детях…
За океан друзьям «подарки» шлёт -
стальные стада.
Каков-то у них удой…
* * *
Страна не пишет, не звонит, не едет в гости,
все близкие разведены, как на погосте.
Ни навестить, ни долг последний не отдать им.
Лежит какая-то на всём печать проклятья...
* * *
Приплывёт ли свобода
на облаках причудливых форм
в страну мою светлую,
суровую и безответную,
измученную, голодную,
досыта не евшую,
от политики очумевшую,
из шока не выходящую,
благоухающую и смердящую,
на пьяную тоску обречённую,
на страдания приговорённую,
мою Родину...
* * *
Вот так сенсация - остров Свободы
в ночи покидает немало народа:
десятками, поодиночке плывут,
причём обратно отрезан путь.
Плывут наугад, прямо во тьму,
не страшась акул в опасных водах,
отринув хвалёную Кубы свободу,
а, может быть, тюрьму...
КРЕСТЬЯНКИ
Многострадальная исповедь времени
слышится мне в разговорах старушек.
Доля нелёгкая каждой отмерена -
плачет жалейкой в сердцах простодушных.
Связанных долгом, с землею сроднившихся -
немудрено их пасти погоняючи.
Рук узловатых, в суставах взбугрившихся,
вряд ли коснулся «прогресс созидающий».
За трудодни надрывались, сердечные,
чтили обычаи Троицы, Спаса.
Доля ты русская, долюшка женская, -
тысяча лет этим строчкам Некрасова.
Помнится мамы ладонь заскорузлая,
говор, похожий на плач или пение…
Не из учебников жизнь эта узнана,
в рабстве рождалось такое смирение.
* * *
Напрасно в архивах пророчество прячем:
«Лицо поколения будет собачьим».
Лицо поколений, способных на зверства,
мутантов-терьеров без страха и сердца.
* * *
Одичали собаки. Одинокие люди
одичали во мраке беспробудного пьянства,
бродят возле помоек, обратившись в животных,
и - ау! - где их души в безликом пространстве?
* * *
Кожу рук моих любит земля,
забираясь в канавки морщинок,
только руки грубеют потом.
Разве это любовь?
* * *
По диковинным больницам - с узелком,
мученические лица - в горле ком.
В горе-море погружённые до плеч,
их от скорби балалайкой не отвлечь.
От сумы-тюрьмы зарёкшийся шутя
станет тихим, осторожным, как дитя:
то заплачет, то завоет в теле дух…
Что ж, закончилось свидание до двух,
и в морозную шагаю пустоту,
позавидовав вороне на мосту.
* * *
Вороны на заснеженном канале
счастливее, чем узники больницы.
Под сенью Александро-Невской Лавры
кричат их души - раненые птицы.
Кто этот крик о помощи услышит?
* * *
В Александровской лавре со свечой у иконы
околдованный мальчик отбивает поклоны.
То ль в пример прихожанам молиться поставлен
в этом сумрачном храме, догадаетесь сами.
Двадцать, тридцать минут - но никто не подходит.
Немигающих глаз он с иконы не сводит.
Воск по пальцам течёт, он не чувствует боли,
лишь поклоны кладёт, отрешен и безволен.
Посреди февраля, на ногах же - калоши,
шерстяные носки. Он причёсан, ухожен.
Вышел важный священник, приход оглядел
и укрылся опять в потаённый придел.
Я стою в стороне, наблюдаю тихонько.
Ах, за плечи бы взять и встряхнуть бы ребенка!
Но боюсь - ведь привел его кто-то сюда?
Вот такая беда...
* * *
Поварешку в руках верчу…
Я из дома сбежать хочу,
дочь в охапку, отсюда - прочь!
Принимай свою гостью, ночь!
Укажи хоть какой приют,
погляди, как мне страшно тут!
Но безмолвием стен глухих
отразился мой крик и стих.
* * *
Наблюдаю в окне: голубь возле голубки танцует.
Приседая, она подставляет упругую спинку,
с безучастьем холодным супружеский долг исполняет,
не затратив ни времени, ни физических сил:
поскорее бы кончил и крылья освободил.
* * *
В полупьяном сне лежит страна,
голодают люди,
а в её амбарах-закромах -
с маслом шиш на блюде.
Упыри, хозяева в избе,
бабе подливают,
а в печной нетопленой трубе
ветер завывает.
Дети смирно на печи сидят,
вниз сойти не смея,
и на мать испуганно глядят:
может, протрезвеет?
Без неё кому они нужны
в доме их порожнем?
Им дожить бы только до весны
и - на корм подножный.
* * *
Жизнь льёт под гусеничный лязг
помои нищеты.
Изъяны тел, уродства язв -
поднято на щиты.
Растленье, разложенье душ -
всё им заражено,
смердит оно…
И хочется под душ.
КУЗЬМИНСКИЙ РУЧЕЙ
Горе-беду небесам поверяю,
на ночь в подушку свою зарываю.
Утром молилась - ручью отдавала,
просьбе же, мнилось, ничуть не внимал он.
Вешней водою шумел недовольно,
мол, и своих-то печалей довольно:
тело смирив, заковали в бетон -
с милой землёю навек разлучён,
не дотянуться к родным берегам,
не прикоснуться к желанным губам.
«Летом умру, по весне оживаю,
Только надеждой и счастлив бываю.
Что же ты ропщешь? Гляди, как живётся,
Как о порог сердце бедное бьётся...»
Больше тревожить его я не смела.
Долго в смущении в воду глядела.
* * *
А ветер гуляет, как волк-санитар,
ломая больные, засохшие ветви.
И жизнью сметает на мокрый асфальт
голодных и сирых. Старухи и дети,
уставшие ждать и уставшие верить…
И смерть на миру всем покажется красной:
одной привилегией больше на свете.
Объявлена гласность…
* * *
Радуется жизни трясогузка
и по луже крылышками бьёт,
в дождевой водичке смочит брюшко,
а хвостишка-веер так и вьёт.
Чистит спинку, грудку и бока,
грациозна птичка и ловка.
Но не попадайся, стрекоза,
этому убийце на глаза!
Опасайся на лету напасти -
сильным клювом разберёт на части.
* * *
Ночь, а не спится. За стенкою слушаю
кашель простуженный.
Слева ребенок захныкал спросонок,
чем-то разбуженный.
Ниже - старушка по мужу заплакала
(царство небесное!).
Звуки ночные звучат одинаково -
грустною песнею.
Пусть поскорее утро настанет,
песня ночная эхом растает,
солнце запляшет в каждой квартире,
сонные стены расставит пошире.
В утренней песне звуки беснуются,
хлопают двери, грохочут перила.
Выпорхнув, детство щебечет на улице -
всё это шумно, скандально и мило…
* * *
Когда ночами бодрствую, бывало,
смотрю в окно на опустевший двор,
на спящий рядом дом и между штор
гляжу картину в темном кинозале
с названьем «жизнь» в светящемся окне.
В ней резкие движения фигур:
извечная трагедия любви -
влюблённые уходят друг от друга.
ОКТЯБРЬ
Откуда-то нахлынувшая грусть...
В ночи проснусь от крика журавлей.
«Я с вами», - перекличке поддаюсь,
что год от года слушать тяжелей.
На этот мир я не держу обид.
От тела отрешившись, был таков
души освободившийся болид -
в ночи летит и слышит предков зов.
* * *
Приснился странный сон: на острове, в ночи.
Река передо мной вспухает половодьем.
Мост под воду ушел, неразличим почти,
как омуты, черны на берегу разводья.
Напрасно брод искать. Свет от луны иль звёзд.
И нет пути назад, и так страшит преграда!
И я совсем одна, - ни крика и ни слёз, -
оцепенев, стою, и в бездну прыгать надо…
Проснулась. Страха нет. Смятение в душе.
И странно, что совсем не рада пробужденью:
ведь ты - как та река, и я плыву уже,
спасительной земли не вижу приближенья.
И обрету ль себя, утраченный покой -
далёкий берег мой?..
* * *
А раньше всё вкусное - с черного входа,
а раньше по блату: к кормушке, врачу,
а нынче, а нынче такая свобода,
хоть к магу иди, коль цена по плечу.
А раньше в продмагах: лишь два сорта масла,
три - сыра, три - рыбы да три - колбасы,
а нынче-то глянь - разбегаются глазки,
зарплату до дома не донести!
А раньше повсюду: «Кто крайний, последний?» -
и очередь-кобру ловили за хвост,
а нынче, коль нужен ковёр или мебель -
не надобно бдеть с номерочком в мороз.
А раньше всем миром - в поля на картошку,
на сено, капусту и черт-те куда,
а нынче на дачах хлебаем окрошку -
солёную радость земного труда.
А раньше, а раньше-то всё по указке:
что сеять, где сеять, кого посадить,
а нынче, а нынче - не жизнь, прямо сказка,
а нынче - всё сам, не мешай только жить!
А нынче, а нынче граница открыта,
а мы остаёмся, мы ищем пока:
и где ж светлой жизни собака зарыта?
А дьявол копыто занёс для пинка.
ЖЕРТВАМ ФАШИЗМА
«Кровь их пролили как воду
и некому было хоронить их…»
Фраза на памятнике работы Вадима Сидура в г. Пушкине
Какая будничная фраза:
«Их кровь пролили, словно воду»,
и хоронить никто не мог их
по той причине, что не мог.
Частицы тел же их невинных,
в дыму концлагерном растаяв,
на землю снова возвратились
с весенним иль грибным дождём.
И даже праха не осталось.
А пепел растворило время,
им землю бюргеров удобрив.
Не равнодушно ли оно?
* * *
В холоде и голоде страна
и от безысходности пьяна.
Жить - накладно,
хорониться - тоже,
а жениться - и того дороже.
Да и где осесть молодоженам?
Не проситься же в гнездо к воронам!
И опять плодятся коммуналки,
а мешаешь жить - пора на свалку!
Не сыскать болезненнее темы:
и на поле куликовом все мы.
* * *
Недалеко от той деревни,
у той же речки на боку,
другое ширится селенье
на невысоком берегу.
Две близких даты на надгробьях,
два узеньких пунктирных шва,
жизнь - прочерк, смерть - не от хворобы,
а будто бы война прошла.
Живя, батрача и дичая,
болота видя лишь окрест,
несут, скорее, от отчаянья
того же пьянства тяжкий крест,
чтоб отключиться и забыться:
вся жизнь у Спаса-на крови.
Царит страна-детоубийца,
одна шестая часть земли,
погрязшая в войне, пороках
и порождающая зло.
И сердце мачехи жестокой
медвежьей шерстью обросло.
Из роддомов выносят деток,
как ангелов, глаза чисты.
Ждут многих к совершеннолетью
могил разверзнутые рты.
Как надо не любить народ свой!
Гуманнее пещерный зверь.
Нигде, пожалуй, не найдётся
таких чудовищных потерь.
И это кладбище простое,
помноженное на страну,
собою истинно откроет
заснеженную колыму.
Нет ни законов, ни защиты,
ни права на достойный быт.
Общается весь мир открытый,
блюдёт границы тролль-бандит.
Оплот наш великодержавный
в венке просталинских идей -
как чрево жадного пожара,
Крон, пожирающий детей.
Ах, сколько жизней поглотила
разноязыкая страна!
Могилу роет за могилой
с ухмылкой пьяной сатана.
Жрецам же милитари-транса
я посоветовала бы -
для экономии пространства
многоэтажные гробы.
* * *
Снова штурмом осаждает жизнь,
будто день военных действий прожит.
Ход часов как минный механизм,
почему-то стал меня тревожить.
Не успею лечь - уже восход,
ночь промаюсь маятником-тенью.
Жаль, моей бессонницы приход
вовсе не обязан вдохновенью.
НЕИСПРАВНЫЙ КРАН
Над раковиной в кухне
склонился старый кран
и капает ей в ухо:
«Простите, я болван,
не знаю, что со мной,
наверное, больной».
А та в ответ, как тать:
«Пора тебя менять».
* * *
В форточку синицы залетели в дом
и по-свойски скачут в кухне над столом.
Юлину овсянку в миске не клюют,
слышу, разговоры меж собой ведут:
семечек не видно, не найти орех…
Нету угощений этих, как на грех!
Видя: в ступе воду незачем толочь,
ревизоры-птахи улетели прочь.
* * *
Ноет желудок - привет от студенческих лет:
старые раны дают о себе знать.
- Что же ты хочешь? - спросила его тет-а-тет.
«Щей со сметаной опять…»
* * *
Три страшных года было прожито,
три страшных года,
как по реке плыла порожистой
сквозь непогоду.
Подвал, больницы, ночь - не отдых,
а полубденье,
и взгляд детей полуголодных,
и хлеб - спасенье!