Назло холодным мертвенным снегам,
дождю, куда не выгонишь собаку,
я полюбил далёкий Сенегал
и чёрную, как чёртик, сенегалку.
Она в какой-то (где мне все их знать?)
кондовой (имени Лумумбы?) бурсе
училась будто бы болезни врачевать
то ль на втором, то ли на третьем курсе.
Давая волю сердцу и рукам,
я всё любил в ней: круглый зад и кудри,
и вырез белого халатика – и там
две чёрных груди, две волшебных груди.
По мёрзлой твердокаменной Москве
мы в белый снег по чёрным переулкам
гуляли, как по шахматной доске
две разноцветные этюдные фигуры.
Я жил в Текстильщиках, работал в ЖэКэХа,
она – в общаге, где-то там на Пресне,
поэтому сближались кое-как:
в кино, на лавочках, в замызганном подъезде.
Когда я платья мял мясистый шёлк,
вцепившись, как в штурвал, ей в зад руками,
она шептала только «хорошё»,
напрягшись твёрдыми как баклажан грудями.
Пришла весна, и поостыл наш пыл.
Она влюбилась в негра с Украины.
Короче, полный эндшпиль наступил,
как бы сказал бы чемпион Ботвинник.
Я знаю всё, я прожил много карм,
мне выпал дар застенчивый, но прочный.
Я пару раз ей написал в Дакар,
но вы же знаете, как ходит наша почта.
С тех пор прошло немало дней в тоске,
а я всё помню: дрожь в её руке,
смешной акцент, два спелых баклажана
и странную народность «миндинге'»,
к которой вроде бы она принадлежала.
Что ж до любви –
как честный бедуин,
она скитается по свету и поныне.
Ей всё равно – Бишкек или Берлин,
в заплёванных подъездах ли, в пустыне...
И что мне в том? И где там тот Дакар?
Вся жизнь – лишь сон, - ленивый сон коала.
Я знаю всё, мне слишком много карм,
но как мне жить вдали от Сенегала?