Когда спускался я по Миссисипи дельте
матросики мои попали к сиу в плен.
А те, обмозговав, пустили в ход не плети -
сковали у столбов, раздев их до колен.
И что за дело мне до каперов и шлюпов
по ватерлинию загруженных зерном
и хлопком. Так, к ним охладев в минуту,
поплыл, забыв резню, без мыслей о святом.
Да, я, в тот зимний день, был, как известно, глуше
младенческого мозга - был готов
без устали дробить родную сушу,
чтоб превратить её в цепь полуостровов.
И пусть я неофит - шторма меня омыли
Я к днищу пригвоздил прибрежную волну
и расплясался на освобождённом киле.
Плевать на маяки. Пускай пойду ко дну.
Но я насыщу всех отборным ананасом
Под цвет его вода все знаки как года
и пятна вин, и рвоту, лужи кваса
Всё смыла за борт враз и, видно, навсегда.
Ещё купаться мне в поэме океана
до млечности его, до утренней зари
последней, вроде той, где зажимая рану
утопленник идёт вперёд своих смотрин.
Где всех небес огонь воздвиг лазурь сквозную.
В туман её одев и рыжий, и седой.
И поднимая тост, хотя бы и штрафную,
Я лирой прозвучу на паперти, любовь.
И, - сгиньте, небеса! Чтоб вычерпать глубины
Необходимо нам познать тайфун и смерч,
как бравой матросне, что почтой голубиной
попутно овладев, презрела боль и смерть.
Не стоит этих зорь огонь лесов горящих
И = что там говорить - лиловых туч покров,
пугающих юнцов как древний первоящер
и вызывающий тоску у моряков.
Сравнится с ним лишь свет ночей стоокий,
солёный поцелуй замедленных морей.
Пусть брошены в Мальстрем живительные соки,
Лечу в твоих камнях я, фосфор-Асмодей.
Чтож, дням потерян счёт, но часто вспоминая
Ту истерию волн, похожих на быков
час возвращаю я, что может лишь морская.
Заступница из недр рундуков.
А так к Флориде я немыслимой пристану.
(Мохнатое зверьё навстречу выйдет мне).
С желаньем получить надёжный полустанок
Для отдыха. И - вновь гарцую на волне!
Остались за спиной гниющие болота,
где в тине был забыт ручной левинафан.
И где-то там вдали, Колумбия, Богота,
Откуда проскакал над бездной ураган.
А севернее - льды и пламя перламутра
Южнее видно мель у берегов гнилых,
Быть может, где-то там раскинулась Калькутта
и змеи падают под гнётом блох морских.
Мне б детям показать восторги рыб летучих
и золотистых рыб, и сказочных дорад...
Ночёрный дождь пошёл из серебристой тучи -
косяк морских волков, что режут наугад.
Меж облаков и волн устав бродить без цели,
Я замирал порой под гнётом бытия.
Да, я похож на ту, чьи годы пролетели.
Но - равно, как она, - вновь оставался я,
Открыв помёту птиц все палубы и тропы,
под клики их вождей, под птичью кутерьму.
Я плыл и сквозь меня утопленник угрюмый
шёл беспробудно спать, меняя свет на тьму.
В морской траве запутавшись летейской,
Я, бурей брошенный в эфир, глухонемой,
Чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
Ни шустрый "Монитор" не сыщет под волной.
Я, всем смертям назло, пою последним летом,
Кромсаю небеса, лиловую их высь.
Все эти лакомства,
К которым льнут поэты,
лишайник розовый, лазоревую слизь.
Я, как виндсерфинг, потерявший парус.
Не в силах утонуть, как моря исполин,
когда небес крушило верхний ярус
светило Алое ударами дубин, -
Пускай я трепещу, во мгле услышав шёпот
всех призраков ночных и бегемотов бег,
Скиталец и гордец, скучаю, о, Европа,
по всем твоим камням, как Богочеловек.
Что из того, что видел звёзд паренье?
Вам вряд ли нужен их малопонятный бред.
Но ты, молю - зачти за мной святое бденье,
где будто бы в яйце спит мощ грядущих лет.
Но нет и слёз. Так невозможны зори.
Свет солнца всюду слеп, везде страшна луна.
Пусть мой взорвётся киль, пусть погружён я в море,
Как некогда одна чудесная страна.
И изо всех морей Европы - только лужа
дороже вод любых, та лужа, где весной
малыш=Рембо,(кому теперь он нужен?!)
пускает по волнам кораблик утлый свой.
Я больше не могу, о воды океанов,
под бременем таким без вздоха плыть опять,
со спесью вымпелов встречаться окаянных
и мимо каторжных баркасов проплывать.