Чужая красота
Рыбки в кораллах играют со смертью.
Глупые рыбки, гоните их сетью!
Так и снуют на смертельное ложе.
Может быть, смерть красоты невозможна?
Вот подплывает беспечная рыбка.
Бантиком губки, на губках улыбка
Спинку потёрла чешуйкой коралла…
Что-то захлопнулось, рыбка пропала!
В жизни, когда красота исчезает,
Все сожалеют, переживают
И замолкают. В уловке улыбка,
Если появится новая рыбка...
Русский Шарм
В Красном море плыву в одиночестве, глядя в себя.
Голубец глубины, как раскрытое смерти окно.
Понимаю, что дальше опасно, что дальше нельзя,
Но причудливых рыб очертания тянут на дно.
Вот мурена скользит венценосно по самому дну,
Вся учёность моя – лишь подножие той красоты.
Я плыву за муреной, как паж, в мёртвый рай, в глубину,
Где чернеет земной голубец, и кончаются дни.
В вОдах плавится небо, и чёрная ластится стать.
Сколько жгучих проблем остудил голубец глубины.
Я подумал, мурена права, надо жить, а не ждать,
И топить в Красном море привычное чувство вины!
И топить в Красном море, как в скатах хмельных погребов,
Невесёлые мысли за чаркой рубина-вина,
И травить в горьковатую правду сладчайшую новь,
Забывая, что Русское бремя - Адама вина...
Но кончается воздух, мурены теряется след.
Я пугаюсь!
Мне стыдно исчезнуть в пучине судьбы.
Выдыхаю последний глоток и карабкаюсь вверх,
Обретая привычное русское чувство вины…
В Красном море плыву в одиночестве, глядя в себя.
Голубец глубины, словно неба российского шаль.
Я плыву над Россией – Москва, Москворечье, друзья,
И мурена, моя госпожа из-под города Шарм!
Игорева сечь, век 20-ый
Уходит поезд в никуда,
Я – пассажир в пути.
Билет купил не по годам,
По случаю купил.
А рядом парень, мы вдвоём
Буквально час назад
В тот девяносто третий год
Сошлись у баррикад.
Мы рассуждали о стране,
Мы строили редут,
Мы верили, что злобы дней
Редут не перейдут.
Потом с Горбатого моста
Нас поливал свинец,
И смерть две веточки вплела
В свой бархатный венец!
Кто знал, что выпала судьбой
Нам Игорева сечь?
Быть может, будущий герой
Об этом скажет речь!
Уходит поезд в никуда.
Прощайте, в добрый час.
Уже написаны слова,
И даты есть у нас.
Они содвинули сердца
В невидимый чертог,
И как бы выпили вина
Вдвоём,
на посошок…
Чёрная речка
Я по первому снегу и тонкому льду - иду.
Чуть на солнце беда, тают вплоть до беды - льды.
Мой товарищ шагает навстречу с котомкой вина
- Что за праздник, приятель?
- Просто - стихи и мы.
Был в тот день зимний вечер и мглист, и беспечно румян.
Мы читали стихи, мы бродили, как бродит вино,
Не заметив, как сумраке чёрная птица-беда
Уже хрустнула корочкой льда за нашей спиной.
А потом мы бежали, нас били дубинками вслед.
Нас травили, как травят легавыми, наверняка.
Мой товарищ ударил обидчика, путая бег.
Зашипела, запенилась кровью облатка стиха!
Нас плющом, как плащом, укрывали бродяги-дворы,
Нас глотали сырые подъезды и тайные схроны.
Задыхаясь от бега, мы лопались, как нарыв,
А вослед сквозь дворовую мглу материлась погоня...
Неужели, гонимые злобой, мы вечно в плену,
Или ангел добра нас зовёт с неудачной страницы
Переписывать и исправлять исторический труд,
Очищая от мерзости дней доброты плащаницу?
Снова хрустнула чёрная льдинка за нашей спиной.
Снова ёкнуло сердце, припомнив недавние страхи…
* * *
Окровавленный Пушкин не кровь обнажил, а вино,
И смеясь над Дантесом, потребовал чистой рубахи!
Зимнее лето
Какая в небе теснота!
Впрессован воздух
в скаты крыльев.
Навьюченная
духота
мою
покачивает
выю.
Я улетаю за моря,
а там диковинные рыбы,
чешуйчатые якоря
и полушёпоты талибов…
Прочь тяготы земных забот!
Мне подают за чашкой зноя
дурман скользящего прибоя
и дней бессмысленный черёд.
И я,
мужик,
глотаю соль,
не ту, что посыпают в раны,
а ту, что оседает в ваннах,
похожую на пемоксоль...
Россия!
Взлётные огни
с посадочными не сольются,
иссяк российский гражданин,
не лучшее разбилось блюдце,
Иссяк как личность. Якоря,
поранив тело, смяли форму.
Он русским оказался зря,
его удел - избыток корма!
В песок одной из жарких стран
упал подвыпивший рус-и-я.
ТУ улетело,
а Коран
глядел на падшую Россию…
Холмогоры
Всех нас поджидают Холмогоры.
На погост, в покой и тишину
Гроб несут плечистые опоры,
Отрясая жизни глубину.
Жизнь к нам снисходительна,
покуда
Нашего биографа-писца
Не прогонит смертная цикута,
Окриком суровым: «От листа!»
Это так. Но может, есть лазейка,
Кто читал свой смертный приговор?
Может быть, душа проворной змейкой
Ускользнёт меж кряжистых опор!
А потом какой-нибудь ботаник
Жарким летом в гуще огорода
Обнаружит спящую на камне
Змейку ту, что видели у гроба…
Верю, смерть – всего лишь запятая,
Гибнет тело, но не человек.
Менделеев к кафедре не встанет,
А таблице той и сносу нет!
На погосте, отрясая споры,
Встав в кружок над горсточкою лет,
Водку пьют плечистые опоры
И расходятся по Холмогорам,
Наших душ вытаптывая след.
Сон снайпера
Тишина. Розовеет закат.
Бродит цель в апертуре прицела.
Я – не киллер, я – просто солдат,
Я – обычный стрелковый конвейер.
Мне не ведома сорная боль,
Я играю в мишень с человеком.
Я нажал в калькуляторе ноль,
Стало чище на палубе века!
Было дело, рубили в бою
Человечину сабельным взмахом
И рычали, чтоб смерть отпугнуть,
Рассекая друг друга от страха...
Нынче – кайф!
Что ни выстрел – урок:
Надо сделать поправку на ветер
И на выдохе выжать курок,
Да в блокноте прибавку пометить…
Передышка.
Сто грамм косяка.
Мёртвый час после смертного дела.
Но душа волонтёра-стрелка
Опрокинула спящее тело,
Поспешила туда, где упал
Незнакомец, убитый окольно,
Чтобы снайперу снились глаза,
От которых становится больно.
Правдоподобие обмана
Готовится изъятие неправды.
Хирург спокоен, в норме персонал.
Но караул у клиники удвоен,
Ведь в городе сегодня карнавал.
В одеждах праздничных и Правда, и Неправда,
На перетяжках текст: «Не навреди!»
Готова к операции бригада.
В руках хирурга нож.
Кто рассудИт?
Протиснув зубы в щель двери парадной
Толпа кричит, срываясь на фальцет:
«Послушайте, халатная бригада,
Неправда в городе, а вам и дела нет!»
Звонит служебный, значит, из горкома:
«Примите меры, может быть скандал.
Порежьте всех, как режут глаукому,
Вам всё дано: и нож, и персонал!»
Земной вертеп хмелел и петушился,
Вит;йствовал полуночный порок.
Хирург изъять Неправду не решился,
Ведь он поранить Правду мог.
Закон Ома*
Тот, кто старается идти во всём вровень со своим веком,
умрёт вместе с последним.
Митрополит Анастасий (Грибановский)
(из книги «Беседы с собственным сердцем»)
Когда мы молоды, мы чтим закон
Центростремительный.
Слепая сила
Зовёт к млекоподобным на поклон,
Чтоб одиночество не раздавило…
Мы упакованы, мы в стае, мы - как все!
Вспухают мускулы ритмично и всеядно.
Пусть кто-то там другой на высоте,
А нам внизу и стильно, и повАдно.
ПовАдно нам в преддверии других,
Во множестве, стекающем к подножью,
Как здорово, что все мы собрались,
К млекоподобию влекомые подкожно!..
Однако, атмосферные столбы
Сидят на наших спинах в одиночку.
Они, как позвоночники судьбы,
Восходят, упираясь в многоточья,
И рассыпают рыхлый звукоряд
На партитуры партий сольных!
Так муж сжигает юноши наряд,
Став неподобным всем млекоподобным.
Что ж, начиная с чистого листа,
Не дай, Бог, умереть без толку,
И сено скирдовАть гектаров с стА,
И в сене том - найти иголку!
* Закон Ома — физический закон,
определяющий зависимость электрического напряжения (судьбы)
от силы тока (наша свободная воля)
и сопротивления проводника (наше эго)
Контрольный выстрел
За горизонтом тишина,
Идут безлюдные процессы.
А на Земле идёт война,
И бьются насмерть интересы!
Поэт воинственной рукой
Средневековые гравюры
Листал и грозно пред собой
Глядел на рыцарей фигуры.
Он был для подвига рождён.
Он жаждал в вольный час турнира
Поднять тяжёлое копьё,
Отвергнув предложенье мира!
Ему казалось: смерть – карэ,
Седая сказка, небылица,
Убитый в полночь - на заре
Расправит мёртвые глазницы!
И бойню он воззвал в стихах,
Восславил тела посрамленье.
И с безнаказанностью птах
К театру воспарил сраженья.
Но смерть – такая мастерица!
Пиита отличив от птахи,
Впорхнула парню в ягодицы
А выпорхнула из рубахи.
Убитый глупо пулей-дурой,
Поэт упал.
Над ним орёл
Крылами рыцарской фигуры
Контрольный выстрел произвёл.
.
Ижица Ильича
Как слышится - так и пишется,
Перечитаешь – чуднО!
Всего-то - хрупкая Ижица:
То адреналином выжжена,
То мёртвая, как полотно.
А то в ночИ встрепенётся,
Расправит крыло строки
И в каменные колодцы
Крикнет: "За мной лети!»
Вослед запылают в окнах
Под лампочками Ильича
Музы сладчайшей локоны:
Чернильница, стол, свеча...
* * *