ДЕРЕК УОЛКОТТ
ОМЕРОС
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1.
Планкетт был болен – его донимала погода.
Грязь с промыслов заливала ферму все чаще.
На острове так всегда в середине года,
Когда июльских дождей непролазная чаща
От неба к земле свои расширяет кроны,
Как мангры или баньян. Жиденьких ламп бутоны
На стеблях, засиженных мухами, висли с крыши загона.
Работники, опершись на колонны,
Бросали Планкетту вслед снисходительный взгляд.
Он их не слышал, но знал, о чем они говорят.
Когда лило, он нередко впускал их в дом,
Однако был недоволен их поведеньем:
Это жестоко - спать под его потолком,
Есть его хлеб - и ранить его снисхожденьем.
А парни смотрели с грустью, как дождь размывал
Прекрасные грядки и клумбы в саду, где Мод трудилась все дни чуть свет.
Состраданья, как и досады, уже никто не скрывал,
Когда на лилейную бойню витым шнурком
Свиной помёт сквозь гнилые доски стекал,
А Мод между тем, ловя свечной колеблемый свет,
Творила птичий свой гобелен. За порывом порыв
Захватывал дом, и Деннису стало казаться,
Что от него уплывают Мод и огни окон,
Как тот ураганом сорванный галеон.
Он ринулся в дом и двери захлопнул. Имбирный кот
Коготки точил о портьеру. Свиньи рвались на убой,
Как пехота, устав от окопов, рвется войти в историю.
А лилии предпочли захлебнуться водой,
Как девы, понесшие от негодяев, в книгах времен Виктории.
Несколько Мод спасла. В капюшоне и дождевике
Она возилась на грядках, пока дождь еще был терпим,
Потом пошла, подсадила одни в парнике,
С другими в дом вбежала под ливнем, какого еще не бывало.
Клен упал. Упал телеграфный столб. Свечи одна за другой догорали.
Все как зимой – крепкий чай и толстый журнал.
Из-за цветов на окне Мод следила за тем, как Ма Ливень в седой своей шали
Через седые луга пробиралась к седому морю.
Слезоточивая лампа, в Ирландии деды ее покупали,
Жужжала, потом умолкала. На ветках прожилок
Ее руки, расставлявшей спасенные орхидеи,
Цвели «сейшелы». Циклон на много дней окружил их.
Планкетт лакал свой чай, словно играл на трубе.
Мод подошла к пианино и положила руку
На клавиши. Деннису стало не по себе.
«Бендмир Стрим» был навязчив как плющ. Набив свою трубку,
Он ринулся к ней и захлопнул крышку.
Эрин и Мур – это все, чем она жива!
В гневе своем он похож был на злого мальчишку.
Она поднималась наверх, с собой унося слова
«Ирландских мелодий», дуя на средний и безымянный.
Чем он мог теперь оправдаться? Давнишней раной?
Он смотрел на окно, запотевшее изнутри.
Война? Ее он не мог проклясть – ей в мире нельзя не быть.
Никого не виня, он готов был себя убить.
И голос: «Майор, мы едем?» - имбирный кот соскочил с дивана.
Деннис его посадил на окно: «Сын природы, сиди и смотри,
Что натворила твоя беспутная мать!»
С ёканьем в сердце взбежав наверх, он прильнул к двери.
Тихо. Она уснула. Но Мод не могла заснуть.
Правой рукой сжимая болевшую грудь,
А левой закрыв глаза, она думала только о нем.
Он сел на кровать. Они лили слезы прощенья,
Двое, которые были всегда вдвоем.
П.
Оливковый ровер ждал пробуждения пары.
Они объезжали остров: морны в красном свеченье
Живых иммортелей, взросших из праха старых,
Полумесяцы над африканскими селами, что в теченье
Многих лет покрывали оловом хижины,
Ставили церкви, пока, спускаясь все ниже
По склонам, не получали селенья
Имен городов под приглядом Истории.
Планкетт читал её курс: плохие дороги, чистые реки,
Несущие свой хрусталь в заразу лагун,
Где копошились маленькие калеки,
В чью печень лезли оттуда подобья ущербных лун.
Былое их плоско, словно открыточная пастель,
И будущность тривиальна, как расписанье
Чартерных рейсов – аэрофлот, отель,
Скидки для бедных… Уже в угасанье
Порывов ветра свой череп он ощутил,
Волос истончённость, зализы… Вдруг радугою в тумане
Проступил полосатый платок над оправой очков.
Планкетт не сразу понял, что ровер их подкатил
К Ла-Сорсир, волшебной горе с семицветником на макушке.
Гора имела сходство с Ма Килман. В любой деревушке
Видели в ней берегиню, познавшую тайны оби,
О вечном вещавшую тем, кто стоял при гробе.
За трещинки линз в очках ее звали Паучья Дочь.
Вместе с Мод она труждалась в общине, однако
Белый вафельный лист вкушала каждую ночь.
С вершины был виден асфальтовый шельф Куль-де-Сака,
Планкеттов разорили его дорогие купальни.
За шельфом долина цвета индиго и, словно сахар,
Белые пики. На листьях широких пальмы
Крутились и исчезали капельки влаги.
В носы шибанула фекальная вонь бананов.
Поливные канавки цвели синевой каналов,
А выбоины на дороге были овальными солнцами,
Проезжий транспорт их разрушал колесами,
Но вскоре прежним огнем расцветали их донца.
Если бы слезы о мертвых деревьях не заполняли глаз,
Поездка была бы прекрасной. Слева мелькнули оконца
Сахарного завода. Солнечные лучи
Делали крышу завода густо-вишнёвой. Дорога шла на подъем.
Бамбук пригибался от ветра к земле, словно ива.
А на Ансу Ла Рэ молодые ростки
Тянулись к небу, как к своду тянутся свечи.
С голым воплем оттуда вперегонки
Навстречу машине бежали уже мальчишки,
Радуя сердце Мод, она купила у них
Ракушки, бананы, кедровые шишки,
И скрылись они за изгибом, а новый изгиб
Других мальчишек явил и другие побеги, и острова
Цепью вились до самых Канар, и дороги витой бечева
Связала Планкетта с Мод теснее даже, чем ураган,
Так льнут друг к другу деревья в петле лиан.
Страшное место одно между тем их к себе манило.
В Злых Щелях Дантова Ада крутой кипяток
Шипел среди черепов – пузырей из магмы застылой,
Черепа лезли вверх, пирамидой, наискосок,
Из Щелей цирконовый газ выбивался с силой,
Когда Планкетт сквозь серные шел врата,
Зажав себе ноздри и с памятью опаленной.
Он пытался открыть в них живые лица,
Но они лишь вперяли в него гланзницы,
Как те, с номерами реестров, в шкафах Аушвица.
Рана открылась и вновь закрылась в дыму.
Гейзер творил свое дело – выталкивал газ из щели,
«Ис-сс!» - раздалось вблизи в унисон ему,
Это шипел радиатор в машине. Ему обожгло лицо.
Была не завинчена крышка. Он воду принес в кувшине,
Тонкой струйкою влил в охладительное кольцо.
Он под руку вывел Мод по ступенькам лестницы
В серный карьер. Под заржавленным колесом
Качался папоротник опахалом прелестниц.
Их звали Бернетт и Ворд. Его земляки, из Манчестера родом,
При Вашингтоне еще они отплыли назад,
Поняв, что карьер не побалует их доходом.
Они не дошли до Англии. Малярия
Пустила по океану вересковый венок.
«Из этой серы я сделать золото мог!» -
Шептал, угасая, Бернетт, а Ворду
Было уже не до слов – он лишь пот вытирал со лба.
Наверно, счастливей была их детей судьба
Дома, в империи. Планкетт подумал: как
Могли они транспортировать минералы?
Куда транспортировать? И, убыстряя шаг,
Топча плауны, он подошел к карьеру..
Зубчатый барабан там лежал у одной из шахт,
Ржавью зубов закусивший намертво серу.
Ш.
Они взошли на плато. Там цвели орхидеи.
Лесничий с корнями их вырывал для Мод,
Они возле ног извивались, как будто змеи.
Он пошел провожать их, тихий сторож высот,
Лучом фонаря проводя по лесному донцу,
И плауны не дрожали – был мягок, как мох, его шаг.
Пеньки зубов оголяя, радуясь солнцу,
Он что-то шептал, а из угольных шахт
Шел дым, скрывая от глаз простор океанский,
Воды забвения… Деннис вспомнил немногие
Слова для прощанья – он плохо знал патуанский,
И лесничий остался стоять, тих, как свет на дороге.
Англию Деннис считал местом рожденья, не боле,
Давно предпочтя ее пасторальным сайтам,
Где нормальные листья шумят над нормальным проливом, -
Орущие эти, невежественные массивы,
Мальчишек, чьи диалекты туманят разум,
Больше, чем скот на горах, и порывы
Ночных ураганов. Он их предпочел
Родине – многим это покажется странно.
Но солью этих лагун его исцелилась рана.
А Мод – было то, что она отвергала рьяно, -
Подтопленья, сгубившие много старинных книг,
Вечно сырой чехол ее фортепьяно,
Гниющий войлок колков, и настройщик жадный,
Построивший дом на Шопене ее и Бахе,
И насекомые, жалящие беспощадно,
И тот огромный термит, от которого в страхе
Была не только она, он сводил с ума
Весь остров, сжирая проводку, во тьме оставляя дома.
Но страшный термит был все же аборигеном.
Страшнее – туристы, двуногие эти инсекты,
Завлекшие столько душ в аферы и в секты.
Мотор завели – и скрылись от глаз мгновенно.
А семьи несчастных, им уже никогда
Не избыть нищеты, отчаяния, стыда.
И еще – погода в дни середины лета,
Капризная, непостоянная, как Елена
С чернотой ее плеч и огнем чуть раскосых глаз.
Но многое искупалось в ранний утренний час,
Когда лучи проникали в лилии и тюльпаны
Казали свои лепестки, кружева времен королевы Анны.
Они приближались к дому, и бабочка на стекло
Ровера села, дрожа, как нервический вымпел,
Это дрожанье Деннису в пульс перешло.
Большие крылья сошлись, как кисти рук у распятья.
Пятна забегали, словно у ножниц кольца,
Когда Мод их вела вдоль шва. Но какая польза
От яркой ее красоты? История, демоны мщенья
Ее научили похитить желтое платье,
Теперь она жадно вымаливала прощенья.
Нельзя на земле быть счастливым, кого-нибудь не давя.
Право на счастье дано только мертвым в раю,
Но может ли это продлиться навечно? Едва ль!
На крыльях глаза негритянки! Вестница горя!
В мире столько бед, что не может не быть печаль.
Все корни в конце концов прорастут в Историю.
«Как тихо! – шепнула Мод. – Мы словно Адам и Ева,
Змей еще не рождался, никто не вкусил от древа,
И грех не познан…» - «Тебе хорошо?» - он спросил.
Дорога змеилась вниз, под перестуки бамбука
Оливковый ровер их уносил
К правде жизни со всей ее скукой и мукой.