Где за хребтами восхождение таится
полями чёрными, да белыми лесами
под неистленными своими парусами
пера весомостью отчалил в бытие,
прастал по чаре благодати и сие,
крепчее дёготя черное питие,
и слил в одно, перемешал и запечатал,
затем по ложке всем раздал, ни крыл, ни прятал.
А дале каждый собирался как хотел –
кому горчило, тот к другому преуспел,
кому в усладу – тот под блажью прописался,
приявший всё как есть, свою отраду пел.
По следу спеющих – без срока отбавляй,
да Я и сам примерил память этой тверди,
но твой чертог непересчитанный, безмерный
меня песчинкой малой в пустынь уместил.
Ты за собою эту дверь не затворил
туда, где стынут перемешья ипостасей
и Я вошёл, ведом своим прелюбострастьем,
позреть на рвенье, возвышенье и ненастье.
Хэй,
Баюн-соловей,
на высоком кедре сидишь,
позабытые тропы поёшь…
Кто
учил, вестимо,
на души моей рунах
так перебирать струны?
И ты там был, где сеть отдушин преисподней
врезается расклином в катакомбы зал господних,
а меж неразделима и едина,
сны мелкой россыпью несут заботы мимо…
Так примеряй к своим плечам покров цветастый,
так долго выносивший к югу пепел чёрно-красный
всерьёз охолодевшей поослабшей крепко дланью,
на роспех покидая заточения удел!
А сзади горизонт закатом рдел,
собою унося разгорячённые раздумья…
А ты и сосчитать не думал знать все полнолунья
когда и вновь обрященный удел
оставить смел.
Но также истекали вязью слов ручьями слёзы,
что в буруны мешались, молотились на каменьях
и сластью наливались в непоборное смиренье
под снадобьем твоих златоголосых изречений.
…С зеркал завесу оборвав себя позрели
и загадали во пути себе службину,
и, напевая за тобою златогласые те трели,
стлали щедро
справедливость
на разгульную гужбину.