Наш районный отдел Культуры просыпался обычно к праздникам. И мы тут же становились самодеятельными артистами. Перед каждой годовщиной Октябрьской Революции загоняли людей в Народный хор со всех предприятий и организаций и мы пели: «Неба утреннего стяг – в жизни важен первый шаг!». Хор – дело добровольное, но строго-обязательное. Даже плясать как-то пришлось «добровольно». В этом году в районный Дом Культуры приехал по распределению из Культпросветучилища режиссёр Народного театра Костя, и приказали ему к праздничному концерту подготовить какую-нибудь маленькую пьеску (желательно юмористическую для разнообразия). Костя предложил сыграть отрывочек из «Женитьбы», но там оказался персонаж по фамилии Жевакин, и пьесу забраковали, так как в райкоме комсомола трудился товарищ с такой фамилией – нельзя позорить ответственного работника. Тогда Костя предложил почитать что-нибудь из Зощенко (он великолепно, виртуозно читал – мы заслушивались), но цензура в лице третьего секретаря райкома КПСС – юмора у Зощенко не обнаружила. Она была очень серьёзной, холёной дамой и ходила с высоко поднятой головой (как у неё шея не отваливалась?), и мы частенько гадали – шлёпнется или нет, когда она вышагивала по нашим колдобинам. Всё закончилось тем, что кто-то предложил пропесочить врачей, как они невнимательно относятся к пациентам. Суть состояла в том, что к врачу приходит старушка, чтобы подписать какую-то справку, а он что-то всё пишет и пишет, на бабушку не смотрит, а только повторяет: «Вы раздевайтесь, бабушка, раздевайтесь...». И бедной старушке приходится раздеться до «неглиже». Ну, ооочень смешно.
А самое смешное, что эту старушку поручили (приказали) сыграть мне. А Константин будет доктором. Я отказывалась, как могла, но завотделом Культуры пригрозила пожаловаться моему начальству, что я срываю районное мероприятие. И сказала, что принесёт мне для выступления какую-то редкую импортную комбинацию (ни у кого такой нет), всю в кружавчиках – «такая красивая, что все ахнут». Да и слов-то у меня почти нет, раздеться и в конце сказать: «Подпишите...» – и всё, три минуты и иди на все четыре стороны. Видимо, решили первому секретарю стриптиз показать. Представила я себе старушку в импортной, кружевной комбинации... и согласилась. Репетиций не было – что тут репетировать? Просто Костя сказал, в какой момент выйти и начинать раздеваться.
Глупенькие! Они не знали, что я к такому «событию» подготовлюсь капитально. У моих соседей, почти в каждой семье, есть старенькие бабушки и я знаю, во что и как они одеваются, когда похолодает (я решила представить, что бабуля пришла к доктору зимой). Отношения с бабушками у меня хорошие, поэтому ни одна не отказала в моей просьбе. Выдали мне для выступления: восемь юбок, пять фартуков, три беленьких платочка, полушалки, большую клетчатую шаль и плюшку настоящую (плюшевое приталенное полупальто на ватине – таких теперь днём с огнём не сыщешь). И кофтёнки всякие нашлись, уже не помню сколько. Три минуты на раздевание? Ага, щщаз! Вы у меня насмотритесь на «стриптиз».
На концерт я пришла с большим свёртком вещей, завязанных в шаль (шла по улице с узлом на горбу). В суете, никто этого даже не заметил, а если и заметил, то не обратил внимания. Концерт вёл комсомольский вожак Жевакин – громко и торжественно объявлял каждый номер. В первом ряду сидели важные районные деятели, со скучающими лицами, как будто их тяготила обязанность смотреть на шутов всяких. Я с хором пропела несколько патриотических песен, и пошла переодеваться для пьески в костюмерную. Когда я вошла в комнату, где наши артисты ожидали выхода на сцену, кто-то сказал: «Ну, хороша... Как колобок.» Это правда – от подмышек руки мои торчали в стороны из-за обилия одежды, на ногах были кирзовые сапоги 43 размера (а у меня – 36), поэтому при ходьбе каблуки с подковками громыхали. Сверху я укуталась в огромную шаль, которая почти с ногами скрывала меня. На сцене поставили стол со стулом, где должен сидеть «доктор»; режиссёр Костя в белом халате стоял за кулисами в полной боевой готовности и, увидев меня, выглядывающую из шали, прошептал: «не волнуйся, всё будет хорошо». Ага! Он ещё не знал, что у меня под шалью. А завкультурой шепталась с первыми лицами района, пальчиками показывая на груди, где у её комбинашки кружева. Сейчас увидишь – где.
Зал был переполнен и по нему волной пробежался шепоток, что сейчас будут раздеваться. Не знаю, что уж там себе напридумывали зрители, но все затихли, в ожидании. И вот:
– Выступают! Молодой специалист Константин М--ев! И наша землячка Галина Г--ва (убила бы!)! Сатирическая пьеска! «На приёме у врача»!
Костя бодро прошёл к столу, сел, закинув ногу на ногу, и принялся увлечённо что-то писать на бумажке. Всё! Мой выход. И я пошла. . . В тишине раздался шаркающий стук кирзачей, а когда я стянула с себя шаль, в зале кто-то хохотнул, но на него зашикали, чтоб не мешал. В общем-то, таких баб все видели зимой, особенно на местном базаре, когда из деревень привозили на продажу кур, гусей и поросят. Им-то хорошо было на морозе в таких одёжках, а я, ещё не выйдя на сцену, была мокрая от пота и пыхтела от тяжести. Ох, и зло меня взяло! Эта кикимора «культурная» перед начальством выпендривается – а я страдаю. Мне бы уже пора скидывать с себя что-нибудь, а этот «великий Станиславский» рот разинул и пишет уже не на бумажке, а на столе – обалдел от моего «прикида» и молчит. Ну и завелась я «с полдрыка», как говаривал мой отец. Ну, молчи, молчи – я и сама говорить умею:
– Здраствуйтя Вам! Сыночек, милай, это ты что ля, бумаги-то подписуешь? – да и ущипнула Костика за плечо. Тот вздрогнул и вспомнил, зачем он тут сидит.
– Здравствуйте, бабушка, раздевайтесь, пожалуйста.
– Ишь ты! Раздивайтися. . . Культурнай. . . – Заворчала я себе под нос. Из зала послышались крики – «Микрофон включите – не слышно ничего». А микрофон-то только перед «доктором» стоит, я же молча должна была раздеваться. Товарищ, который отвечал за озвучивание концерта, прикрываясь боковой кулисой, чтобы его не было видно из зала, попытался выставить стойку со вторым микрофоном, но запутался ногами в длинной шторе и выпал прямо ко мне под ноги. Я успела подхватить стойку и, держа её, как солист РОКа, с укоризной сказала упавшему звукорежиссёру:
– Вродя молодой малай, а на ногах не держитца... Тьфу! –
Зал сотрясался от хохота, а со стороны «доктора» Кости слышались какие-то щенячьи взвизги. Я поняла, что помощи ждать неоткуда и разгребать «заваренную кашу», придётся самой.
Решительным, шаркающе-громыхающим шагом, я сходила за кулисы и отняла у кого-то стул (пристроились тут), поставила его возле микрофона и начала раздеваться, вешая тряпочки на спинку. Молчать теперь уже нельзя было и я причитала, жаловалась на жизнь и переругивалась с теми зрителями, кто выкрикивал что-нибудь в мой адрес.
– Иди к суды, раздеватель. Раздевать он мине будить. . . Нашолси тута. Вишшонки-то крепко на ухах держутца? Я тте мигом прорежу-та. И за что мине страсти-то такие, Господи? Сидить тута, Анчихрист, пишить. Чиво пишить – сам не знаить. Раздивайси, бабка, перед йим. . . Я тте сичас разденуся. . . Куды бечь будишь? Прости, Господи!
Я специально не смотрела в зал, чтобы не сорваться, но слышала – там происходит что-то невероятное... Хрипы, стоны и всхлипывания. Выжидательно затихали, когда я стягивала с себя очередную юбку... А у меня там – ещё одна! И фартучек очередной! И опять раздавался уже истерический хохот. На мне уже немного вещей оставалось – все ждали кульминации. Артисты тоже пытались посмотреть, что происходит, но не помещались за кулисами и половина из них выперлась на сцену. Статисты, блин.
Снимая с себя пятую или шестую кофту (оказалась олимпийка), я-таки глянула на зрителей первого ряда. Лучше бы я этого не делала... Первый секретарь райкома КПСС судорожно ловил ртом воздух и держался за сердце - лицо было мокрое от слёз и красного цвета. А холёная третья секретарша сползла с кресла, коленки врозь, вся рожа в чёрных разводах... Только завкультурой сидела, словно оглоблю проглотила. Ох, не надо было смотреть. . . Массовая истерия передалась и мне. Я заржала во всю глотку – это было неудержимо. . . Чтобы никто этого не понял, я уткнулась лицом в олимпийку и сделала вид, что рыдаю, и начала причитать:
– Мужнина кохта. Ох, нехороший он – пье да мине бье. А что сделашь с бычарой такой?
Я достала из-за пазухи кружевную комбинацию и звучно высморкалась в неё. Третья секретарша, ожидавшая, когда увидит знаменитую импортную вещь, согнулась пополам и, держась за живот – взвыла громко и протяжно. Завкультурой так и сидела, остолбенев... На мне осталась последняя юбка, а под ней была надета тёплая, фланелевая ночная рубашка – до щиколотки и с длинным рукавом. Вот вам и «неглиже». Чтобы никто не понял, что я хохочу и не могу остановиться – юбку я снимала через ноги, повернувшись к зрителям задом. Но и на сцене господствовала истерика. Костя лежал на столе и колотил по столешнице кулаками, а бумажка валялась на полу. Надо было как-то заканчивать этот спектакль, и я подошла к «доктору»:
– Ох, деточка жалкая, взопрел-то как.
Задрала подол своей рубашки и промокнула им лоб режиссёру нашему. Зал опять замер. Интересно, что они ожидали увидеть у меня под подолом? У меня-то там были солдатские галифе, в костюмерной нашла.
На поклон мы с Костей выходили четыре раза – это был успех! После концерта, умывшаяся третий секретарь райкома КПСС жала Косте руку и хвалила за замечательную постановку. А я молча завязывала в клетчатую шаль, взятые напрокат у бабуль вещи.