РОБЕРТ СЕРВИС
(1874 – 1958)
Из сборника «Rhymes of a Red-Cross Man» (1916)
ONLY A BOCHE
ВСЕГО ЛИШЬ БОШ
(Бош, боши (фр. boche) — презрительное прозвище немцев во Франции.)
Мы его принесли с огневых рубежей: пусть лежит — это лучший исход.
И зачем рисковать было шкурой своей ради твари, что скоро умрёт?
Что толку с того, что мы взяли его и тащили под шквальным огнём,
Коли был у препон ранен в голову он и упал на «колючку» ничком?
Однако его мы сюда принесли. Эту грязь я бы видел в аду!
Этот скользкий окоп, высотою по лоб, где мы шли как коровы по льду!
До нашего схрона ни звука, ни стона не слышали мы от него.
От крови и пота мы взмокли, но «гота» несли как дружка своего.
Теперь в блиндаже, где горит тусклый свет, лежит он и помощи ждёт.
И доктор сказал: «У него шансов нет, — плечами пожав, — так-то вот».
А мы всё смолим, и мы режемся в бридж на крытом соломой полу,
И слышим за нашими бранями лишь, как он хрипло дышит в углу.
Не мал, не велик перевязочный пункт; и падает свет от свечей
На мрачные лики в щетине, и блики мерцают на стенах траншей.
А мы всё сидим на треклятой соломе, смеёмся и шутим подчас.
Вокруг полумрак — и наш лютый враг всего в полумили от нас.
Вновь розданы карты, но жуткие хрипы в прогорклой доносятся мгле…
Нет, вам и не снилось о том, как кружилась под кровлею Смерть на метле.
Э-эх! Мой черёд банк крупный сорвать. Я встал и чуть кости размял.
Зловонный духан заставляет зевать, и я сигаретку достал, —
К ближайшей свече подхожу прикурить — там тот, кого мы принесли.
Его бледный лик предо мною возник... Вот тот, с кем войну мы вели.
Смотрю на него я спокойно, но всё ж, как странно: в мерцанье огня
Лежит предо мной умирающий бош — он чем-то похож на меня.
Как будто не он, а я в полусне лежу, умираю от ран,
И вместо солдатской пилотки на мне такой же кровавый тюрбан.
Я в серо-зелёной шинели лежу, а в не… как его… голубой,
И глазом единственным так же вожу, с такой же пробитой башкой.
Вздымается грудь моя, будто меха, и мне не подняться вовек,
И губы мои, будто кофе, черны, и щёки белы, будто снег.
Я вижу его! Я такой же, как он! Как он — с обручальным кольцом.
На шее его висит медальон, как мой, с милым женским лицом.
Приходит внезапное чувство вины... Понять не могу ни черта...
Так я и думал... С другой стороны — три миленьких личика. Да!
Там, как херувимчики, девочки три сгрудились под радостный смех,
У всех у них ротики цвета зари и светлые кудри у всех!
«Чёрт! — говорю. — Он обставил меня! А я лишь двоих «настрогал»!
Тут я под рубахой свой сжал медальон и сам опечаленный стал.
Безрадостно всё же смотреть на того, кого сотворил наш Господь —
В зияющих ранах, в увечьях всего и чья разворочена плоть.
Безрадостно слышать немыслимый стон — но думаю я не о том —
О боли — не той, что с собой возьмёт он, а той, что настанет потом.
Ведь он встретит смерть, его дни сочтены, и здесь его пролита кровь.
А те, кто живут, и кто любит, они — они умирать будут вновь.
Я взял свои карты, но с мыслями я собраться никак не могу.
О трёх милых детках всё думаю я, и жалость питаю к врагу.
Война есть война, а он просто бош, и все мы — под Богом народ,
Но я буду рад, если с полночью всё ж к нам скорая помощь придёт.
Врагом одним меньше, но я очень рад, что я по нему не стрелял,
Что это не я, а какой-то солдат другой в него пулю послал.
Нет козырей... Ты чего-то сказал? Пардон, я задумался, сэр.
Подумал лишь миг о других я вещах... Mon Dieu! Quelle vache de gueerre.*
--
*Ах, война, что ты сделала, подлая.
--
Only A Boche
We brought him in from between the lines: we'd better have let him lie;
For what's the use of risking one's skin for a tyke that's going to die?
What's the use of tearing him loose under a gruelling fire,
When he's shot in the head, and worse than dead, and all messed up on the wire?
However, I say, we brought him in. Diable! The mud was bad;
The trench was crooked and greasy and high, and oh, what a time we had!
And often we slipped, and often we tripped, but never he made a moan;
And how we were wet with blood and with sweat! but we carried him in like our own.
Now there he lies in the dug-out dim, awaiting the ambulance,
And the doctor shrugs his shoulders at him, and remarks, "He hasn't a chance."
And we squat and smoke at our game of bridge on the glistening, straw-packed floor,
And above our oaths we can hear his breath deep-drawn in a kind of snore.
For the dressing station is long and low, and the candles gutter dim,
And the mean light falls on the cold clay walls and our faces bristly and grim;
And we flap our cards on the lousy straw, and we laugh and jibe as we play,
And you'd never know that the cursed foe was less than a mile away.
As we con our cards in the rancid gloom, oppressed by that snoring breath,
You'd never dream that our broad roof-beam was swept by the broom of death.
Heigh-ho! My turn for the dummy hand; I rise and I stretch a bit;
The fetid air is making me yawn, and my cigarette's unlit,
So I go to the nearest candle flame, and the man we brought is there,
And his face is white in the shabby light, and I stand at his feet and stare.
Stand for a while, and quietly stare: for strange though it seems to be,
The dying Boche on the stretcher there has a queer resemblance to me.
It gives one a kind of a turn, you know, to come on a thing like that.
It's just as if I were lying there, with a turban of blood for a hat,
Lying there in a coat grey-green instead of a coat grey-blue,
With one of my eyes all shot away, and my brain half tumbling through;
Lying there with a chest that heaves like a bellows up and down,
And a cheek as white as snow on a grave, and lips that are coffee brown.
And confound him, too! He wears, like me, on his finger a wedding ring,
And around his neck, as around my own, by a greasy bit of string,
A locket hangs with a woman's face, and I turn it about to see:
Just as I thought . . . on the other side the faces of children three;
Clustered together cherub-like, three little laughing girls,
With the usual tiny rosebud mouths and the usual silken curls.
"Zut!" I say. "He has beaten me; for me, I have only two,"
And I push the locket beneath his shirt, feeling a little blue.
Oh, it isn't cheerful to see a man, the marvellous work of God,
Crushed in the mutilation mill, crushed to a smeary clod;
Oh, it isn't cheerful to hear him moan; but it isn't that I mind,
It isn't the anguish that goes with him, it's the anguish he leaves behind.
For his going opens a tragic door that gives on a world of pain,
And the death he dies, those who live and love, will die again and again.
So here I am at my cards once more, but it's kind of spoiling my play,
Thinking of those three brats of his so many a mile away.
War is war, and he's only a Boche, and we all of us take our chance;
But all the same I'll be mighty glad when I'm hearing the ambulance.
One foe the less, but all the same I'm heartily glad I'm not
The man who gave him his broken head, the sniper who fired the shot.
No trumps you make it, I think you said? You'll pardon me if I err;
For a moment I thought of other things . . .Mon Dieu! Quelle vache de gueerre.
==