Она любила строить самолеты и целоваться с незнакомцами. А я любил быть незнакомцем.
В день нашей встречи я был особенно молод и ненавидел всех этих свиней, меряющихся зарплатами, квартирами и машинами. Какая разница, кто на чем ездит?
И ей на это тоже было наплевать. Ее волновало только, кто на чем летает.
И мы летали друг на друге.
Да, мы летали.
***
Уже после того, как завертелась вся эта история, ее сильно старшая сестра рассказывала мне:
- Кристиночка маленькой вообще, кажется, карандаши из рук не выпускала, - тяжело выгоняла она слова из своего обиженного дымного рта, нервно кроша пальцами мои сигареты над своей необъятной грудью.
В это было несложно поверить. Стены в ее девчачьей спаленке, еще в родительской квартире, были густо увешаны рисунками.
Но назвать эти рисунки детскими язык не поворачивался, и дело было не только в поразительной для ребенка технике исполнения. Дело было в сюжетах, а вернее – в их отсутствии.
Ни одного изображения типа «мама, папа и я», ни милых котяток, ни принцесс. И даже единорогов не было.
Зато была лошадь, словно срисованная из анатомического атласа, игравшая мощным каркасом оголенных мышц, пугающая и прекрасная одновременно. На этом животный мир заканчивался, уступая место шестеренкам, небоскребам, мостам с детально прорисованными балками, каким-то странным викторианским механизмам. Все было фотографически точным, прорисована была каждая мелочь. Но при этом не было никакой технической отстраненности, холодности: каждый рисунок был по-детски страстен, каждый винтик был по-детски любим.
Тогда было не принято таскать одаренных детей к психологу, и родители не задавались лишними вопросами, пусть и в ожидании грома. Но грома все не было, а талант никуда не делся, и приходилось покупать рамки, карандаши, искать художественную школу, после – репетиторов для поступления в институт. И все дышали спокойно.
Но была одна странность, известная только мне.
Дело в том, что Кристиночке гораздо больше нравилось разрушать, чем созидать:
- Когда мы ездили на дачу, я иногда целые выходные рисовала, рисовала, рисовала, изводила гуашь пачками, но только затем, чтобы вечером прокрасться к печке и сжечь все, до последнего листика. Это было моей единственной целью, единственной отдачей, которую я получала от своего детского творчества. Похвалы родителей, восторги учителей – все это почему-то не трогало совсем…
Но любому искусству девочка предпочитала графику. Карандашом можно было гораздо тоньше и аккуратнее изображать те строгие конструкции, которые так вдохновляли Кристину, а ластик позволял уничтожать мельчайшие, самые трудоемкие детали в точном соответствии с авторским замыслом.
Она выросла, и это прошло. Сначала она дарила картины друзьям и понравившимся мальчикам, потом, уже студенткой – не так уж нравившимся любовникам, только отвлекавшим от учебы.
Постепенно на картины начали находиться покупатели, некоторые – серьезные и при деньгах.
В общем, доход от пары картин в месяц позволил Кристине устроиться на нищенскую ставку инженера, а через 6 лет она уже работала в ведущей группе одного очень солидного авиационного конструкторского бюро.
Мы с ней как-то незаметно для меня съехались. Вернее, это я съехал из своей комнатенки в ее роскошную студию, где алтарем стоял огромный стол с кучей лампочек, над которым она склонялась, обнаженная, поправляла черную косу и оживляла, такая маленькая, широченные небеса-ватманы огромными пассажирскими левиафанами.
Я смотрел на нее, восхищался про себя и тихонько уходил на кухню, чтобы взять из холодильника задумчивое вечернее пиво. Никогда не отвлекал. И она была благодарна за это, так благодарна, что даже почти влюблена.
***
Однажды в новостях сказали, что новенький красавец-лайнер, в проектировании которого Кристина участвовала и которым так гордилась, совершил аварийную посадку возле небольшого норвежского городка. Да так, что на борту никто не выжил.
Начался скандал: громкие разговоры о халатности конструкторов, о фатальной небрежности инженеров, о неапробированности инноваций.
Потом внимание общественности сместилось на пилота-недоучку и жадность авиакомпании, не заменившей какую-то там деталь.
Но Кристину это не успокоило.
Она во всем винила себя. Уволилась из КБ, нашла себе какую-то совершенно дурную работу в продажах. Разобрала любимый стол и полностью ушла в себя. Дни шли, ничего не менялось.
И вот тут-то Кристина нашла единственный верный и с детства знакомый выход. Она начала с хранившихся дома чертежей и набросков: часами без устали терла их резинкой, пока листы не становились практически как новые. Их можно было бы назвать первозданными, если бы они не выглядели такими обездоленными, эти могучие некогда ватманы.
Только потом она терпеливо сжигала их. По кусочкам. В пепельнице.
Я пытался поговорить с ней, но ответом мне были лишь уверенные в правоте взгляды, и я оставил девушку в покое. Я верил, что она со временем придет в себя, а пути признал неисповедимыми.
***
Проблемы начались, когда я нашел ее на балконе, пытавшуюся стереть руки канцелярской бритвой. Несмотря на ужасные порезы, вены, слава Богу, остались целыми. Но у нее и не было цели их порезать, она не хотела себя убивать – просто пыталась избавиться от первопричины множества чужих смертей. Стереть ее.
- Ластик совсем не берет, - извинялась Кристина, пока я перебинтовывал ей предплечья, и губы ее были – повисший вниз, расстроенный полумесяц.
Мы никому не сказали. Ни напуганных родственников, ни больниц, ни психиатров. Ей была нужна помощь совсем другого рода, и за ней она обратилась ко мне.
На следующий день мы погрузили в ее «ровер» все рисунки из детской комнаты, и уже к вечеру их постигла печальная участь чертежей.
- Мы должны найти их все, - сообщила она, задумчиво ровняя внушительную стопку пустых рамок.
-Все твои картины? Вообще все?
-Да. Все подаренное, проданное, потерянное. Я уже составила список.
Возражать было бы не по-мужски, да и вообще я был не против. Кроме того, список готов. Отказываться было как-то неудобно.
На поиски ушли почти полтора года.
Мы выкупали, выпрашивали, выменивали, давали взятки, незаконно проникали в архивы. Путешествовали по разным странам и представлялись музейными работниками, просящими работы из частных коллекций для несуществующей выставки.
Кое-кто нас раскусил.
Среди них был толстый меценат, живший в мрачном особняке под охраной каменных львов и живых доберманов. Он предложил нам картину в обмен на одну очень странную услугу, в духе Индианы Джонса. Мы обещали подумать.
Еще был старик-монгол, заявивший, что только заглянув внутрь себя мы найдем дорогу к картине, спрятанной в его хижине. Мы обещали просветлиться.
Третьей была мусульманка с увядающими глазами, тихо напевшая нам три древних загадки. Дать правильные ответы – таково было ее условие. Мы попросили день на размышления.
Все три картины мы, конечно, украли. Убегали от собак и сфинксов, сверкали автогенами, визжали тормозами и смеялись. Воровать было прекраснее всего. Это был наш срединный путь, на котором мы сблизились, как никогда прежде.
***
Последний рисунок было не так-то просто вычислить. Только благодаря невиданному везению нам удалось выяснить, что он находился на борту того злосчастного самолета. Оказалось, второй пилот был большим Кристининым поклонником.
Мы вылетели ближайшим рейсом. Приземлившись, взяли напрокат машину и через несколько часов были на месте крушения.
На чистеньком, по-скандинавски прибранном месте крушения. Нигде не валялось ни обломочка, не виднелось ни вмятинки. Только скромный минималистичный памятник в человеческий рост, заставленный фотографиями и не вызвавший в Кристине никаких чувств, кроме недоумения, напоминал о случившемся.
Из придорожного магазина, стоявшего неподалеку, к нам вышел мужчина лет пятидесяти. Решил развеять скуку разговором с туристами.
-Здесь все горело, горело дотла, - рассказывал он на певуче-лающем английском. - Пожарные не справлялись, огонь утих, только спалив все, что могло гореть. Дорога в этом месте была черной от копоти. Какие-то хиппи устроили здесь демонстрацию против капиталистических корпораций, вроде той, что построила бракованный самолет. Разрисовали асфальт граффити. Потом родственники погибших все стерли.
- Нет, - тихо и очень уверенно сказала она из меховой глубины капюшона. - Это я. Я все стерла.
Я еле заметно кивнул самому себе, ничего не ответив. Я был с ней согласен. Теперь – стерла.