Когда ты, Москва, занимаешь мою душу –
между рёбер виден свет раскалённых рубинов,
и сердце режут пилы стен.
К вечеру Осень уселась на корточки над тобой и мочится,
бугристым тучным задом закрывая Солнце;
Яростное озлобленно брызжет слюной фотонов,
Яростное, скрывающее днём твою тайну,
наряжая ослепляющим паяцем.
Сейчас - в сумерках, обрастающих ночью - заметно:
собачий позвоночник, выгнутый сколопендрой,
пьёт из почвы;
оскаленный бутон, лепестки зубов.
Люцилии слетаются собирать пыль.
Птичьи черепа поют, когда ветер касается их губами.
Локоны твои – клубящийся смог.
Катящиеся, скребя по асфальту, листья
– обрывки страниц чьих-то дневников;
Какие-то строки жирно перечёркнуты прожилками.
Рассеянные по тебе бородавки церквей.
В бензиновых лужах отмокают выползки радуг.
В твоих карманах кисеты гробов с костяным кокаином.
В одном из твоих проулков, вздыхающем чёрной пневмой,
тело – бальный зал, где неожиданные встречи,
где танцы вырытых сосков, разъехавшихся бёдер,
лёгких, глаз и скошенных ключиц.
Чумазые дворники сметают экзистенциальную блевоту -
смесь истерического смеха, коньяка и чёрной желчи
пьеретт, арлекинесс, витторов, коломбинов;
О vanitas-veritas in vino;
а их самих сметает в распустившийся Сад урн.
Швейная машинка фонарей иглами лучей
во тьме строчит узоры электрических угрей,
вззмеяющихся фейерверковыми снопами искр,
и я снова вижу, каждую ночь вижу
– тьма твоя в швах: шов на шве,
как рубище Саврасова;
прорехи, неровно-нервно заштопанные
волосами святой Матроны.
О, что за узелки скрутились на изнанке,
как перевились нити волос, в какие петли,
какова твоя тайна, твоя метафизика? Не вскрыть, не разрушив.
Фонографы в груди окукленных тел
транслируют ответы.
Москва, я нашёл тебя в виде куклы одного мгновения
в одном из твоих проулках, но мне отвечают, как дети, наперебой, сонм голосов,
я хочу принести тебя Анатолию Москвину,
может, он разберёт, что отвечает твоё сердце.