Где-то в гетто под музыку укулеле пели песенку про кота,
Толстяк у окна давил сигарету, в подъезде девочка мальчика целовала.
И вдруг человек пробежал по улице, он плевался, он хохотал.
«Это я! Я ваш ****ый Че Гевара!»
А потом в обнесенной решеткой песочнице послышался детский крик,
Травка на подоконниках сразу скукожилась и пожелтела.
Ведь тот человек был не Че Гевара, и к тому же древний старик –
Не иначе, как цепями душу держало тело.
Он кричал, что он всех их освободит.
Кричал, что пришел конец диктатам, запретам и тирании.
И каждый на этой улице слышал, как что-то бьется в его груди,
И звуки голоса были как будто забытые, но родные.
Он встал среди улицы, солнце вышло, и свет коснулся его волос,
И бабушки на скамейках вдруг в унисон прошептали «Отче»,
И по толстой морде в окне покатились шурупы слёз,
И колючая проволока стала видеться будто четче.
Птица исчезла в небе, кусочек колючки, взлетевший с решетки вверх,
Музыка укулеле затихла, как если бы инструмент за мгновение разложился,
И где-то на горизонте людям привиделся прошлый век,
В котором не было пыльного гетто, безвкусной жвачки и грязных джинсов.
Потом послышался грохот траков, на улицу въехал танк.
Время вдруг понеслось, нагоняя замедленные минуты,
Ствол повернулся к старому человеку, и выстрел шарахнул так,
Что его не забудут свидетели, их сыновья и внуки.
На дороге осталась воронка, на стенах домов – плевки
Красной плоти, оставшейся от человека, мечтавшего об ушедшем.
Танк скрылся за поворотом, и улица, сузившись, как бы взяла в тиски
Место, где умер старик. Всё затихло. Никто ничего не шепчет.
Вскоре возобновилась музыка укулеле, играя другой мотив,
Из окна толстяка снова выползли в небо клубы туманные,
А в пролете лестницы, платье девочки до пояса закатив,
Мальчик пыхтел и старался, ни на что не обращая внимания.
Рисунок автора