Гэри Эберли
СВЯЩЕННОЕ ВРЕМЯ
Глава 1
НЕТ ВРЕМЕНИ?/ ВРЕМЕНИ НЕТ!
(ПРИОБЩЕНИЕ К ВЕЧНОСТИ: СОВРЕМЕННЫЙ ОПЫТ)
Мы пробуждаемся ото сна. Мы с детства привыкли вставать не по солнцу, которое восходит постепенно, а по радиосигналу точного времени, который раздается внезапно. Мы видим озаряющие сумрак цифры на электронном табло. Шесть сорок пять. В английском языке к цифрам добавляются еще буквы: А.М. – аббревиатура латинского аnte meridiem. Это означает «до полудня»: солнце еще не прошло срединную точку своего дневного пути. Впрочем, в седьмом часу утра солнце может и не подняться над горизонтом, но разве мы когда-нибудь замечаем восход? Какое нам дело до солнца? Мы живем по часам. Переданные по радио новости побуждают нас к спешке. Мы спали, а время шло. Бомбили дома, свергали правителей. Положение угрожающее. Вспышка на табло. Шесть сорок шесть. Минуту мы уже упустили. Надо во что бы то ни стало нагнать время и зашагать с ним в ногу.
Утром каждый из членов семьи спешит по своим делам. Наша семья живет по жесткому временному расписанию, и индивидуальный распорядок дня каждого члена семьи должен быть соотнесен с распорядком других, в противном случае все планы отца семейства полетят кувырком. Если мы, взрослые, по-настоящему расторопны, то во время завтрака успеваем с тарелкой в руках подбежать к компьютеру и глянуть, что поступило за ночь по электронной почте. А выезжая из дома, не забываем позвонить из машины в офис, отдать первые распоряжения. Тем временем, дети ждут на остановке своего автобуса, у которого свой жесткий график. Им надо поспеть к первому звонку, который бывает в восемь ноль пять. Они ли опоздали к автобусу, опоздал ли автобус – все равно у каждого будет снижена отметка за поведение. И вот мы попадаем в час пик, который нередко растягивается и на два часа, и на три.
В час пик нервы натянуты как струна. Преследуя по пятам время, мы бешено крутим руль, сигналим и грозим кулаком каждому встречному. Мы удручены тем, что не можем передвигаться достаточно быстро. Достаточно – для чего? Этот вопрос мы задаем себе редко. Страх опоздать подхлестывается последними новостями по телевизору или радиоприемнику в машине. Очередные события в мире. В каком-то государстве на краю земли произошел переворот, тогда-то и там-то на несколько часов откроются финансовые рынки, и мы уже отстали даже от медлительных и праздных пассажиров поезда, мчащегося со скоростью сорок пять миль в час!
Нам надо, взяв пример с компьютеров в нашем офисе, научиться успевать делать несколько дел одновременно, как в синхронном многоборье. Между тем мы и так делаем всё сразу и без разбору: заворачиваем детские завтраки, смотрим телевизионные репортажи с антитеррористической войны, читаем письма, пришедшие по электронной почте, кормим собаку, приводим в порядок прическу и костюм. День только начинается, а нам кажется, что он уже на исходе. Мы стали одним днем старше, на один день ближе к смерти. Стоя в транспорте, мы механически производим еще один жест. Приближаем к глазам запястье левой руки, регистрируя таким образом минуты, а при крайней спешке и секунды. Часы – это чудо точности. Многие модели показывают на табло еще и день недели, число… Они сигналят каждый час. В недалеком будущем они станут играть еще более важную роль. В них будет вмонтирован миникомпьютер – журнал наших деловых встреч. Они будут измерять частоту пульса и кровяное давление, возьмут на себя роль адресной книжки, калькулятора, звена связи со спутниками всемирной метеослужбы.
Не только часы помогают современному человеку ориентироваться во времени. К нашим услугам еженедельники и органайзеры, помогающие нам расписывать дни и двигаться от одной задачи к другой. Мы платим деньги за технические приспособления, которые ускоряют и организуют наш труд. На международные симпозиумы и конгрессы отовсюду съезжаются профессионалы, призванные дрессировать время, как дикого зверя. И вот наш день становится потоком жестко расписанных дел: утренние собрания, бизнес-ланч, потом еще собрания, еще встречи – и так с восьми утра до десяти вечера.
Наших детей готовит ко вступлению в этот мир школа, где звонки четко размечают время на изучение тех или иных предметов. В большинстве американских школ сорок пять или пятьдесят минут отводится на каждый предмет: машинопись, литература, слесарное дело, математика и т.п. Все втиснуто в эти рамки, кроме обеда. Обеденное время гораздо короче, поскольку еда в нашем представлении – не более чем заправка с целью не сбавить скорости.
В конце дня дети и взрослые спешат домой, однако и тут дела обстоят не лучше…
Ужин готовится в микроволновках, но даже это, на наш взгляд, длительный процесс. Приготовление ужина занимает несколько минут, но они кажутся часами тому, чья жизнь расписана по долям секунды. Мы нервно прыгаем возле микроволновой печки, повторяя: Ну, когда же, когда?
Перекусив наскоро, мы доверяем остаток дня распорядителям телешоубизнеса. И вот мелькают кадры, каждый из которых длится от трех до тридцати секунд, шести-семиминутные сюжеты чередуются с полуминутными коммерческими заставками, и мы поневоле вовлекаемся в этот ускоренный ритм. В итоге всё, что мы восприняли за вечер: дежурные остроты героев ток-шоу и травмированные эмоции из-за постоянного переключения внимания с предмета на предмет.
Остаются, правда, еще уик-энды, эти паузы между рабочими днями, о которых мы не задумываемся всерьез – они существуют затем, чтобы мы расслабились. Самого понятия уик-энда, конца недели, не существовало в обиходе, согласно Оксфордскому толковому словарю, вплоть до XV века, и вплоть до XVIII века оно не употреблялось в своем нынешнем значении. Расслабляемся (говоря литературным языком, перестаем прилагать усилия) мы на уик-эндах вполне по-современному. Если мы остаемся дома, то открываем список хозяйственных дел, которые, как нам кажется, надо сделать в кратчайшие сроки. А когда выпадает целых два свободных дня, мы впихиваем уйму разных дел в эти бедные 48 часов. Нагрузив машины всем нужным и ненужным, мы вливаемся в караван совершающих исход из большого города – ради прогулок в горах, восхождений на вершины, плаваний на каноэ, лыжных походов через всю Америку. Мы проводим в неистовом напряжении все время от вечера пятницы до воскресной ночи, стараясь использовать сполна дарованный нам досуг, потому что в понедельник опять зазвучат позывные и начнется новый этап той парадоксальной гонки, где чем быстрее и дольше мы бежим, тем дальше оказывается финиш. Мы словно пытаемся догнать горизонт, и никак его не догоним.
Не приходится удивляться тому, что все больше людей страдают переутомлением и, буквально каждый чувствует себя угнетенным и загнанным.
Даже рассеянный взгляд на стеллаж с журналами в супермаркете наткнется на статьи о том, как управлять своим временем, как вложить максимум энергии в те малые, как мы полагаем, сроки, которые нам отпущены. Все эти разговоры об ускоряющемся времени начинают казаться нам бесплодными. Слегка сутулясь, капризно надув губы, глядят на нас со страниц красивые фотомодели. Все это рекламные штрихи. Они призваны продемонстрировать не столько машины и моды, сколько стандарт праздной жизни. Нередко реклама снабжена эпиграфом: «Купите нашу продукцию – а мы подарим вам время». Время сидеть, развалясь на скамейке, время нежиться в пенящейся ванне, время прогуливаться в горах, играть в гольф, играть вообще, флиртовать, словом, жить своей жизнью, быть беззаботными, как эти модели. Но впрочем, все это иллюзия. Чтобы купить их продукцию и безмятежный досуг в придачу, надо трудиться из последних сил, трудиться в поте лица.
Вообще типичными образами современности представляются некоторые сюжеты немого кинематографа: Чарли Чаплин, со всевозрастающей скоростью уносимый по конвейеру сквозь шестеренки и зубцы, Гарольд Ллойд, с риском для жизни балансирующий на стрелках огромных часов. Но в наше сверхскоростное время часы забыли даже о циферблатах и стрелках – остались одни голые, холодные цифры.
А ведь никто не думал прежде, что так будет. Полвека назад, на заре телевизионной и компьютерной эры, нам внушали, что человек получит свободу, и сможет в полной мере развить свои способности. Машины будут трудиться вместо нас, а нас ждет чуть ли не райская жизнь. Но в начале двадцать первого века скорость и срочность стали столь актуальны для нашей повседневной рутины, что они уже управляют нами и формируют нашу индивидуальность неведомыми для нас путями. О том, как обстоит дело, красноречиво свидетельствуют наши поговорки: «Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, Время – деньги, Ничто не дорого так, как время»… Мы живем в государстве неотложных дел. Мы стараемся овладеть каждой минутой. У нас даже закусочные называются «На скорую руку» или «Проглоти – и за дело». Дошло уже до того, что подобный стиль воспринимается как норма. Да, таковы уж издержки прогресса. Мы даже усматриваем во всем этом хорошую сторону. «Лучше так, чем скука!» – говорим мы, приобретая нечто, обозначаемое безликим словом «продукция», или оплачивая совет, как сберечь время, внести в жизнь удобства или сэкономить деньги.
Мы не подвергаем сомнению достоинств нашей цивилизации: «Быстрее – значит лучше, продуктивность – владычица мира».
Конечно, жизнь становится однобокой. Сосредоточившись на часовом табло, человек игнорирует другие временные измерения, которые даются благодаря созерцанию, молитве, творчеству, – то, что американский психолог Михали Шиксентмихали назвал «текучим состоянием» и то, что традиционно называют «вечностью». Исполненная мудрости мировая литература говорит нам, что достижение этих состояний требует времени, возможно, всей жизни или многих жизней...
Что же случилось со священным временем? Оно, это священное время, обнаруживается, когда мы отступаем в сторону от быстрого потока жизни и предаемся блаженству, как это происходило в мире, где всего достаточно, где мы не пытаемся заполнить пустоты своей души или мира, где мы живем ради мгновения на самом глубоком и одновременно самом возвышенном уровне своего бытия, являясь вместе соучастниками жизни всего сущего.
В более простые и неторопливые времена люди могли обрести билет в этот мир гораздо проще и, возможно, стояли одной ногой в нем. Молитва, духовное созерцание, храмовые обряды и освященные дни -– все это открывало врата в вечность, познав которую, люди возвращались к повседневности со свежими силами и обновленной душой, с пониманием, что под ковром ежедневных забот и дел лежит подоснова покоя, мира и самодостаточности.
Ясно, что с нашим восприятием времени, и особенно времени священного, что-то произошло.
Мы, люди, существа от начала до конца временнЫе. И мы, разумеется, не единственные на планете, применительно к кому можно говорить о времени. Природа дает удивительные примеры временнОй приспособляемости: семнадцатилетние цикады, мухи-однодневки, бабочки, лосось, поднимающийся вверх по реке, чтобы отложить икру, ласточки, которые возвращаются в Капистрано, показывая изумительную способность знать точное время для спаривания или начала миграций. Даже отдельные растения, как, например, цветущий ночью папоротник, обладают обостренным чувством времени. Сложная взаимосвязь наблюдается между жизнями растений и пчел. Словом, природа являет нам в этой связи примеры самые впечатляющие.
Однако чувство времени у человека более радикально, нежели у них. Наши временнЫе механизмы куда сложнее и совершеннее, чем элементарные брачные и миграторные переключатели в стволе головного мозга, и мы переживаем время буквально на всех уровнях сознания.
Все же простоты ради будем считать, что существует два способа переживать время: горизонтальный и вертикальный. Горизонталь ведет нас по прямой из прошлого в будущее. Это расписание событий и встреч. Это время, соотносимое с часовым механизмом. Вертикальный же тип восприятия, так сказать, освобождает нас от бега горизонтального времени. Мы перестаем следить за минутами, входя в состояние восторга, глубокого размышления, сна или самозабвенного празднования. Часы продолжают идти, но мы не слышим их тиканья. Когда мы соотнесены с вертикальным временем, мы отходим от горизонтали и соприкасаемся с вечностью. Мы можем поэтому определить себя как род временнЫх земноводных, амфибий, принимающих попеременно то одну, то другую модель восприятия времени, перескакивая из одной стихии в другую – как лягушки на различных фазах своего жизненного цикла обитают то в воде, то на земле.
Мы, как писал Мартин Хайдеггер в книге «Бытие и время», живем «в горизонте времени» (1). Время окружает нас подобно горизонту, создающему периметр мира, и в то же время оно однонаправлено. Прошедшее — позади нас, будущее – впереди. Мы способны переноситься в прошлое посредством памяти и представлять себе будущее с помощью воображения. Центр – настоящее, и мы пребываем в центре. Итак, горизонтальное время – это время на часах. Время встреч, приобретений, трудов. Оно движется прямо и вперед. Применительно к нему актуальны различные советы по экономии времени.
Наши предки в эпоху плейстоцена считали дни между лунными фазами, делая насечки на оленьих рогах – так они рассчитывали сезоны охоты. Африканцы из племени нуэр использовали сложный метод исчисления времени, основанный на памяти потомков о старших поколениях; благодаря этому каждый знал свое место в истории. В древнем Китае сжигали ароматические свечи-«часы»: по густоте аромата в воздухе люди приблизительно знали, сколько времени. В XVIII веке был затрачен огромный запас времени, сил и средств на изобретение надежных заводных часов, необходимых для морских исследований. Теперь ученые измеряют время, используя пьезоэлектрические вибрации в атомах цезия, и координируют корректировочные секунды для поддержания всемирной паутины электронных коммуникаций.
Мы говорим сейчас о горизонтальном времени. Наше личное время складывается из воспоминаний о прошлом и прогнозов на будущее. Становясь старше, мы более остро чувствуем горизонтальное время. Зрелый человек получает представление об истории в потоке времени, в который он родился. Наши воспоминания и ожидания сливаются с традицией, с рассказами и воспоминаниями, переданными нам другими. Мы узнаем, насколько мы, как личности, соответствуем культурным традициям, ритуалам, родственным связям и социальной организации общества, как оно сформировалась за все века цивилизации. Мы также учимся предвидеть, как сложится жизнь нашего общества в будущем, и хотим участвовать в созидании этого будущего.
Это коллективное историческое прошлое и будущее человечества может быть продолжительнее или короче в зависимости от характера определяющей их культуры. Для народов, находящихся на ранней стадии развития будущее означает просто не-сейчас. Для австралийского аборигена отдаленное прошлое – это, на наш пересчет, жизнь всего нескольких поколений. Это время, которое должен еще помнить кто-то из живущих теперь. А все прочее – это мифическое «время сновидения», и неважно, происходили ли некие события сто или сто тысяч лет назад, или они вовсе не происходили. А будущее может означать завтра, послезавтра, очередной дождливый сезон или не-сейчас.
Напротив, люди живущие в рамках современной культуры имеют весьма расширенный и сложный временной горизонт. В течение последних столетий западная цивилизация и современный мир опираются на идею ньютонова, или абсолютного времени с ее аксиомой, что каждое событие происходит однажды в неповторимой последовательности. Это значит, что наш временнОй горизонт, наша интеллектуальная карта времени гораздо масштабнее, чем у предыдущих поколений, и отчасти поэтому мы постоянно ощущаем давление времени на нас.
В нашем современном понимании прошлое вселенной составляет 15 миллиардов лет. Это число столь внушительно, что может попросту уничтожить в нас чувство значительности нашей жизни и даже жизни всего человеческого рода. Даже наша Солнечная система – что ее возраст на фоне 15 миллиардов лет?
Прошлое у нас не такое уж продолжительное. До последних двух столетий западная коллективная мировая история на удивление коротка, она даже сравнима с мифическим прошлым аборигена. В XVII веке ирландский архиепископ Джеймс Асшер попытался определить возраст Земли на основании Библии, суммируя годы жизни патриархов, согласно Книге Бытия, и заключил, что возраст мира — всего 5500 лет. (2) Современник Асшера мог без особого труда держать в голове всю историю, заучив по Библии, кто кого родил. Асшер пребывал в убеждении, что от Адама и Евы его отделяют тридцать с небольшим поколений. Поистине уютно было обитать внутри такого тесного горизонта времени. Настоящее не так уж далеко отстояло от святого дня Творения, и для каждого было определено место во времени — и в вечности. Каким новым и молодым должен был казаться мир тем, кто верил, что лишь несколько поколений отделяет их от сказочных дней Сотворения мира. Подобно Адаму и Еве до Грехопадения, они прогуливались со своим Богом в вечерней прохладе Райского сада. Ну, если не они сами, то во всяком случае их не столь уж далекие предки.
Конечно, со времен Асшера, временнЫе горизонты западного мира чрезвычайно расширились и задача запоминания коллективной истории человечества стала почти невыполнимой.
Расширение исторического времени началось в конце XVIII века после геологических открытий Чарльза Лайелла. До сознания широких масс это дошло только после 1859 г., когда вышла в свет работа Чарльза Дарвина «Происхождение видов».
Работа Лайелла о формировании и возрасте геологических пластов объяснила, что Вселенная гораздо старше и безличнее, чем думали прежде. Вопреки убежденности людей, что они живут в одушевленном мире, пять с половиной тысяч назад сотворенном всемогущим Богом всего за семь дней, ученые XIX века доказывали, что Сотворение мира имело место миллионы лет назад. Викторианцы были совершенно сбиты с толку, когда Уильям Томпсон, известный позднее как лорд Кельвин, вычислил, что Земля перешла из газообразного состояния в твердое по меньшей мере 20, а возможно и 400 миллионов лет назад.
Архиепископ Асшер полагал, что историческое время частично совпадает со священным. С самого начала Бог пребывал в мире и, пребывая, продолжал творить. Травы и плодовые деревья возникли в день третий, рыбы и птицы — в день четвертый. Млекопитающие, животные и человек появились в день шестой, и всего через тридцать поколений родился епископ Асшер.
Лайелл и Дарвин, напротив, показывали, что жизнь на земле развивалась неимоверно медленно.
Этап возникновения видов растянулся на миллионы лет, и человечество появилось последним. Человек произошел от обезьяны задолго до первого дня бытия, как он обозначен Асшером, однако гораздо позже того времени, когда вымерли на земле динозавры. (3) Ученые пришли к парадоксальному выводу, что мир начался прежде библейского «В начале было Слово...». Викторианцы были потрясены. Вошли в поговорку слова жены одного епископа: «Если правда, что человек произошел от обезьяны, то я буду молиться, чтобы об этом узнало поменьше людей».
Еще дальше раздвинули горизонт времени современные последователи Дарвина. Они утверждают, что человек в своей первобытной форме появился 4-5 млн. лет назад. И тут включается субъективный фактор. Индивидуальная жизнь, прежде отделенная всего тридцатью тремя – тридцатью четырьмя поколениями от жизней священных предков, теперь кажется нам пылинкой среди океана времени. И на фоне возраста Земли отпущенные нам жалкие семьдесят лет жизни представляются возрастом майской мухи, насаженной на рыболовный крючок.
А возраст Земли большинство космологов определяют как 15 миллиардов лет. Число поистине запредельное.
Растет чувство подавленности и беспокойства: мы уже не чувствуем себя хозяевами на планете Земля. И может быть, беспокойство это объясняется частично тем, что наш уютный и относительно молодой мыслящий мир, где в центре мироздания стоит сам человек, уступает место немыслимо древнему и очень холодному космическому интеллекту, где человечество уж точно не является центром Вселенной. Мы — всего лишь дети, заблудившиеся в ее просторах. Очень амбициозные, упрямые и непослушные, как все дети. Нам кажется, что мы знаем все, но это далеко не так.
Может быть, эти неправдоподобно огромные величины времени как раз и создают те сложности в жизни современного человека, о которых мы заговорили в начале этой главы. В мире, начатом в начале, таком, каким он явился нам в Книге Бытия и других великих мифах древности, настоящее отделено от священных первоистоков жизни всего несколькими поколениями предков. Так что людям казалось, что они помнят еще сотворение мира и общение с языческими богами на «дружеской ноге». А сегодня мир богов от нас бесконечно далек. И вот, вероятнее всего по этой причине, наше общество высокомерно отворачивается от прошлого и думает главным образом о грядущем.
Мы теперь живем не столько в настоящем и прошедшем, сколько в будущем. Мы должны оттолкнуться от почвы, на которой стоим, жить для вещей, которых не увидим, для времени, в котором нас уже не будет. Живя в современном мире, нельзя не чувствовать давления будущности. Оно, это давление, в заметках, которыми испещрен наш еженедельник. В пяти- и десятилетних планах. В нашей тревоге, что будущее придет и уйдет, а мы останемся где-то позади. Будущее – это время, которое мы постоянно пытаемся спасти, не упустить, не провести попусту. Но оно, как и прошедшее, утратило связь со священным временем.
С точки зрения архиепископа Асшера, прошлое не казалось таким уж далеким, зато будущее неумолимо приближало Конец Света. По его мнению, история завершится Вторым Пришествием Христа, и мир, эта «юдоль слез», канет в вечность. Исходя из этой точки зрения, вся мировая история находилась под «дамокловым мечом» Богом определенного часа наступления Конца Света. Время имело направление и цель. Позднейший же взгляд на Время совершенно другой.
Эдвард Т. Холл в книге «Танец жизни» говорит, что для нас, современных людей, живущих на Западе, будущее – это череда пустых бутылок на конвейерной ленте, которая все время движется и не остановится никогда. (4) Мы все время сосредоточены на мысли, что надо заполнять эти разного объема бутыли (дни, часы, минуты) по мере их приближения, и что все незаполненные сосуды – это время, которое мы упустили. Этот странный механистический взгляд коренным образом отличается от концепций не наступившего времени в других культурах. Он утверждает, по выражению немецкого историка Германа Козеллека, вес будущности, повелевающий нам контролировать свое время, чтобы оно было как можно более продуктивным, учитывать каждую минуту. Мы чувствуем, что сами должны сотворить будущее, которое не явится к нам по велению судьбы или знаку свыше. Более того, если мы не создадим это будущее, то кто-то другой сделает это, а мы останемся далеко позади. Мы, словно бедный герой Чарли Чаплина на поточной линии, чувствуем, что кто-то постоянно задает нам скорость. Будущее надвигается на нас неотвратимо и стремительно, и мы в состоянии разве что изловчиться и успеть хоть что-то влить в каждую из этих временнЫх бутылей.
Такая позиция по отношению ко времени, безусловно, старше Америки, но американцы первыми возвели ее в статус религии. В 1748 году Бенджамин Франклин в своей книге «Совет молодому торговцу» выдвинул свой знаменитый тезис: «Время –деньги». Франклин пояснял, что если молодой человек может заработать десять шиллингов в день, однако полдня пробездельничал, он таким образом потерял пять шиллингов, не работая. Время, не занятое работой, — потерянное время.
Такое отношение ко времени со всею неизбежностью ведет к нервным срывам, и, возможно, в начале XX века, именно оно явилось причиной появления того, что психоаналитик Карен Хорни обозначила как «невротическую личность нашего времени». Под таким названием она опубликовала в 1937 году свое великолепное эссе, в котором пишет, что если Фрейд и психиатры начала XIX века характеризовали преобладающее отклонение от психической нормы как истерию, то в тридцатые годы XX столетия диагноз этот уже не актуален. От сексуальной сдержанности викторианцев и вообще людей конца XIX века уже в «ревущие двадцатые» не осталось и следа. По мнению Хорни, истерию вытеснила патология иного рода — невротическое поведение, включающее жажду первенства, страх не преуспеть, эмоциональную изолированность, недоверие к окружающим и к самим себе, воспринимаемое обществом как норма. (5) Симптомы Карен Хорни вполне подходят под описание жизни в двадцатом веке: беспокойство, дух враждебности, истерическая потребность быть всеми любимым, жажда власти, престижа и обладания; неистребимое и нервозное желание соперничества; искусственно подогреваемая сексуальность как средство обрести привязанности, недостаток которых нас угнетает. Конечно, подобные комплексы могли проявляться когда угодно, но для современной культуры они, как подчеркивает Хорни, стали характерны, формируя особый невротический уклад нашего времени. Если обозначить все это одним понятием, то это психическое расстройство, вызванное вынужденным и навязанным образом жизни. Современные люди, как пишет Хорни, вынужденно перенимают ритмы машинного времени, в котором они живут. Когда люди были свободны от подавленности, даже их сексуальная жизнь носила иной характер. Примерно тогда, во времена Хорни, замедленная, ленивая чувственность сменилась тем, что стало называться быстрой реакцией. Принудительная одержимость придала нашей жизни ускорение, активность безотносительно к содержанию. Люди уже не могут пребывать в бездействии. Этот безумный мир подталкивает нас к действию.
Конечно, в наши дни дела обстоят хуже, чем тогда, когда Хорни писала свой труд. Наше общество как будто бы призвано с колыбели пестовать тип принудительной одержимости. Любая активность хороша, лишь бы время не пропало зря. Все больше становится энергичных людей, живущих по образу и подобию машин. И многие открыто признают, что они завидуют машинам. Если после индустриальной революции рабочая сила обесценилась из-за того, что человек не может работать так долго, напряженно и безотказно, как паровой двигатель, то одной из черт современной информационной революции стало уныние в связи с тем, что мы не такие быстрые, продуктивные, неутомимые и умные, как наши компьютеры, с которыми мы повседневно соприкасаемся. Компьютеры могут работать, работать и работать. А вот мы не можем.
Теперь мы чувствуем давление будущего сильнее, чем когда бы то ни было потому, что оно надвигается на нас все быстрее в течение последних десяти лет. Изобретены мини-компьютеры, работающие в режиме долей секунды. Когда гроссмейстер Гарри Каспаров в мае 1997 года собирался выступить против компьютера «Дип Блю», обозреватель «Ньюсуик» оценил предстоящую игру так: «Последний оплот мозга». Горе нам, людям, – Каспаров проиграл!
Скорость настоящего и гнет со стороны будущего создали то, что шведский экономист Стефан Линдер красноречиво назвал временнЫм голодом. Мы жаждем времени, как путник в пустыне жаждет воды, как голодный жаждет куска хлеба. Нам нужно время, чтобы сделать то, что мы хотим сделать и с быстротой, которая нам необходима, а наши скоростные возможности, в отличие от машин, ограничены. До сих пор мы справлялись с этим голодом не слишком эффективными способами. Ради утоления этого временного голода мы, парадоксальным образом, убыстряли наши темпы в еде, отдыхе, сексе и, конечно, работе – в надежде выиграть время. Если целью нашей было сделать то, что нам нравится, с той скоростью, которая нас устраивает, и в то время, когда нам это нужно, то мы ничего не добились. Мы продолжаем управлять временем, укрощать его, наращивать производительность, но голод и жажда делаются только сильнее.
Голод этот вызван, конечно, не одними компьютерами и возник он не десять лет назад, а гораздо раньше. Компьютеры просто явились последней волной той модернизации, которой этот голод вызван. Мы можем определить модернизацию как комплекс новшеств в технологии и культуре, вошедших в жизнь начиная примерно с 1880 года и приведших к более ускоренной, отчужденной и фрагментарной жизнедеятельности. (6)
Так называемый современный образ мышления зародился в период между XVII и XVIII вв. в форме научной революции и эпохи Просвещения, а в XIX веке принял форму промышленной революции. Концом XIX века следует датировать начало той акселерации, которая породила ускоренный до предела ритм современной жизни. В домашний быт и промышленность вошло электричество, и последствиями этого изобретения стали телефон, телеграф, магнитофон, кино, электронная лампа и многое другое. Эта эра подарила нам автомобиль и аэроплан, рентгеновские лучи и радио, за ними последовали реактивные самолеты, фотография, телевидение, спутниковая связь, компьютеры и интернет, и каждое такое новшество сокращало дистанции и ускоряло время.
Решающим фактором в технологии становится ее устаревание, моральный износ. Новые и новые изобретения выходят на сцену, и мы порой не успеваем ознакомиться с одними, как их уже вытесняют другие. Элвин Тоффлер в 1970 году назвал это «шоком будущего». Последствия этого шока испытывает каждый. Историк Рейнхарт Козеллек писал, что шок будущим вытекает «из индустриально-технической модификации мира и заставляет людей все быстрее приобретать новый опыт и приспосабливаться к переменам, развивающимся, в свою очередь все быстрее». (7)
Дети бума, уже успевшие состариться, помнят звучавшие с 1950-х гг. обещания, что вводимые новшества призваны разгрузить нас и освободить от тяжелой и нудной работы затем, чтобы в будущем образовался досуг для праздной жизни, веселого времяпрепровождения, философии, стихов и танцев. Словом, нас обещали сделать людьми. Телевидение намеревалось поставлять нам информацию в более быстрой и приятной форме, чем радио и газеты. Нам говорили, что наши дети будут начитаннее и образованнее нас. Через пятьдесят лет мы убедились, чего стоили эти пустые посулы. И трудно было бы утверждать, что телевидение высвободило нам время для досуга.
Потом появились компьютеры. Нам втолковывали, что скоро рабочие освободятся от тяжелого, однообразного труда. Компьютеры придут на фабрики в образе роботов и в учреждения — в образе ПК. Они возьмут всю черновую работу на себя, а рабочий станет самоценной творческой личностью. Да, компьютеры и роботы освободили многих работников, но это было не что иное, как отсортировка. Те работники, которых признали годными, столкнулись с непомерно возросшими требованиями, – и это тоже был результат экономии времени. Если раньше машинистке достаточно было напечатать пять страниц в час, то есть тридцать-сорок страниц за рабочий день, то теперь надо удвоить или утроить производительность, чтобы пройти по конкурсу.
Компьютер, инструмент, призванный освободить человеческие души, сберечь время (и бумагу!), стал скрипачом, наяривающим бесконечную тарантеллу, а мы — безвольными исполнителями этого безумного танца. Будущее уже пришло. Но в этом будущем личного времени у нас стало гораздо меньше. Говоря современным языком, это вторжение в наше личное время было бы проявлением тирании, если бы деспотом был какой-либо политик или государственный строй. Но если этот деспотизм проявляет Работа? Не конкретный работодатель, а сам ритм общественной жизни вокруг?
Пейджеры, электронная почта, идея, что мы должны быть доступны для мира все 24 часа в сутки и 365 дней в году, – такого чудовищного гнета не могла себе вообразить и Карен Хорни. Один из рекламных роликов сотовой связи представляет нам рыболова в лодке, звонящего по мобильнику к себе в учреждение. Смысл рекламы — в том, что нельзя оставить без ответа ни одно деловое сообщение. Итак, результатом экономичных нововведений стало ограничение, а не расширение личного времени. Компании пейджинговой и мобильной связи увеличивают объемы продаж за счет рекламного давления: мы постоянно должны быть «на связи», чтобы нас в любой момент можно было найти. Мы не можем остаться вне этого потока информации ни на мгновение. Реклама убеждает нас поддерживать постоянную связь с этим безумным миром властного времени, а в противном случае мы безнадежно отстанем. Шаг времени неумолим, будущее все равно придет – с нами или без нас, и нам, чтобы шагать с ним в ногу, ничего другого не остается, как жертвовать своим личным временем.
Теперь многие из нас все глубже осознают, что, подобно гётевскому Фаусту, мы продали свои души. Ожидаемые эрудиция и власть обернулись для нас смятением и чувством бессилия. Мы словно бы отключили доступ к священному времени, все сведя к времени плоскому, горизонтальному, ускоряющемуся и линейному. Мы обменяли время, предназначенное для души, на ужин перед телевизором и коробку с микросхемами. Можно ли еще расторгнуть этот адский договор? Верится что да. И это начнет происходить по мере того, как мы будем открывать в себе то задушевное, задумчивое состояние, что живет вне потока времени и удерживает связь с вечностью. Есть одна притча в еврейском предании, которая подсказывает нам выход. Это легенда о големе.
Слово голем лишь однажды встречается в Библии. Это Псалом 138, стих 16. Там оно употреблено в значении «нечто бесформенное, несовершенное». (8) Иногда оно переводится как «зародыш». Согласно талмудической легенде, голем — это Адам в первые двенадцать часов своего существования. По иудейскому учению, это слово позднее применялось к мифическому существу, которое раввины создали с целью продемонстрировать свою сокровенную власть, основанную на священном Имени Бога и писании Торы.
В ранних формах предания големы – бесплотные духи, но к семнадцатому веку они становятся вполне материальными существами, обычно в человеческом образе, выполняющими приказы тех, кто их создал. Наиболее известная версия связана с пражским равви Лёвом. Согласно этой легенде XVIII века, пересказанной Исааком Башевисом Зингером и подробно изложенной Синтией Озик в романе «Записки Путтермессера», равви Лёв слепил из глины человекоподобное существо и сообщил ему жизнь, вложив в рот кусок бумаги с начертанием тайного имени Бога. (Согласно другой версии, оживило голема еврейское слово emet, начертанное у него на лбу голема.) Голема равви Лёв создал с тем, чтобы тот помогал ему в субботу, когда ни один благочестивый, набожный еврей не должен заниматься делами. Поскольку голем не обладал человеческой душой, он мог выполнять какую-то необходимую работу в священное время субботы… Потом, однако, появились сложности. Существо росло день ото дня, мощь его увеличивалась, и, не обладая душой, оно применяло свою силу слепо, не зная нравственных запретов. По многим версиям, голем сеял ужас, угрожая имуществу и жизни людей, а по одной из версий — даже синагоге.
Остановить его можно было лишь одним путем. Его создатель должен был предстать перед ним и вынуть у него изо рта имя Бога, а по версии, где жизнь была дана ему была словом emet («истина»), начертанным на лбу, надо было стереть в слове первую букву, оставив met («cмерть»).
Многие современные литераторы обращались к легенде о големе с целью предостеречь против опасных сторон технического прогресса. Роман немецкого писателя Густава Мейринка, написанный в 1915 году, так и назван — «Голем»; это современная аллегория, повествующая о дегуманизации технологизированного общества. А роман Мэри Шелли «Франкенштейн» показывает нам, как созданные нами вещи порой восстают против нас и угрожают нас уничтожить, если мы забываем установить правильные отношения с ними. Так же и многие современные фантастические романы и фильмы развивают сюжет о големе, выводя образы безумных ученых и бездушных роботов, одержимых неистовством.
Легенда о големе дает убедительнейшую метафору для описания современных отношений человека с часовым механизмом. Часы, как и голем, — бездушная машина, изначально придуманная, чтобы помогать нам в делах. Постепенно мощь этой машины возрастала. Мы изобрели часы для измерения времени — но теперь часы измеряют нас.
Несколько лет назад, путешествуя по японской провинции, я остановился от изумления при виде такой картины: мимо прошли несколько старух, до того сгорбленных, что каждая из них была похожа на колесо. Поразительно было увидеть подобное в одной из первых мировых держав. Затем я стал наблюдать, какую работу выполняют японки. Они подметали улицы и тротуары по старинке – не метлами даже, а короткими вениками. Еще они срезали траву серпами, для чего им приходилось сгибаться в три погибели. А еду они готовили на столах, устроенных почти вровень с полом. Можно представить себе теперь, как уродовала их тела такая жизнь.
В нашем постиндустриальном мире часы – предмет первой необходимости. Они – основа всего. Компьютеры, телепрограммы, еженедельники – все пошло от них. Время на часах – однонаправленное, линейное. Это горизонтальное время рабочего места и календаря.
Наш современный метод исчисления времени – возможно, самая всепроникающая из множества невидимых технологий, с которыми мы сегодня имеем дело. И, возможно, для большинства из нас не существует иных концепций времени, кроме той, что отбивает секунды в часовом механизме. С вечно нарастающей скоростью Время перемещает нас из прошлого в будущее независимо от того, хотим мы этого или нет.
Подобно голему, наше механистическое чувство времени начинает грозить всему, что для нас дорого: семье, человеческим отношениям и даже области священного внутри нас. Живя исключительно по часам, мы теряем доступ к иным моделям времени, к тому, что принято называть временем для собственной души, направление и ритм которого кардинально отличаются от времени часового механизма.
Ускоренное время так же уродует нас, как укороченная метелка японскую женщину. Разум, действующий в ритмах компьютера и телевидения, работает иначе, нежели интеллект, культивированный такой замедленной и спокойной деятельностью, как чтение и письмо от руки. Спокойное раздумье и созерцания творят человека не таким, как инструменты, приучающие мыслить долями секунд или десятисекундными звуковыми байтами. Все более очевидным становится, что узкое определение, которое мы даем категории времени, идет нам во вред.
Недавние исследования, освещенные в книге американского экономиста Джереми Рифкина «Время как война», показывают, что люди, работающие в основном на компьютере, на самом деле начинают в своих действиях уподобляться компьютеру. Так же, как компьютер осуществляет множество задач – переключаясь с одного на другой вид деятельности, оставляя одну функцию, когда определенная часть информации полностью передана и не возвращаясь на данный сайт, пока не готов новый запас информации, – так же и люди, вынужденные сидеть за компьютером целыми днями, обмениваются обрывками информации, общаясь лишь с теми, кто располагает либо заинтересован сведениями относительно той или иной задачи. Потом они переходят к носителю следующего запаса, и так по кругу; новый разговор всякий раз начинается с того, на чем прерван был предыдущий.
Конечно, бывает необходим и такой способ общения, но это лишь передача информации, она менее всего способствует человеческим отношениям. Репертуар межличностного общения причудливо разнообразен: оно сплачивает нас, пробуждает наши чувства, подсказывает нужные слова для выражения своих мыслей в сложные моменты. Это самый мощный инструмент из всех, какими располагает наш вид. Но когда сообщены только сведения, все множество уровней человеческого взаимодействия утрачено. Простая шутка, общественные связи, любовь, дружба, привязанность – все это постепенно уходит из человеческих контактов. Все вытесняется информационными процессами, и сам интеллект формируется по образу машины, с которой работает.
Но как изменить это? «Ты не можешь бороться с прогрессом!» – говорят нам, но почему мы должны принимать это утверждение безоговорочно? Все же мы еще в состоянии контролировать наше ускоряющееся время, ослабив степень его вмешательства в нашу жизнь. Мы должны держать время на привязи, как раввин держал голема до тех пор, пока он не разорил синагогу. Голем, надо это помнить, обрел жизнь только тогда, когда создатель вложил имя Бога в его уста, иными словами, наделил кусок глины божественными качествами, носителями которых он, бездушный инструмент, не мог быть. Слово «истина», начертанное на лбу голема, оживило его, но и это слово не могло подарить созданию душу. Древнееврейское слово «истина» очень близко по звучанию к слову «смерть», очень подходящему для инертной массы, из которой был сотворен голем. Созданный для благих целей и даже готовый поначалу помочь нам в обслуживании нашего священного времени, голем часового механизма, набирая с каждым днем силу, грозит уничтожить то самое священное сооружение, ради обслуживания которого он и был задуман.
Проблема разъедания личного времени, сокращения времени для досуга, столь важного в опыте обретения священного времени, явилась как результат нашей капитуляции перед тиранией хроноса, времени часового механизма. И поэтому мы разлучены с тем, что обычно называют вечностью. Так каким же образом мы сумеем теперь освободиться от голема и вернуться к осознанию других ипостасей времени, прежде всего к священному времени, которое живет в глубине нас, но с которым мы в последние годы потеряли связь?
По счастью, то тут, то там подобно островам, являются нам области, где не утрачено это священное время.
...Утренняя заря, небо лишь слегка подернуто пеленой. В дзен-буддийском монастыре в Киото монах начинает обряд медитации. Он принимает позу лотоса, его ягодицы и колени образуют треножник, опору для верхней части тела. Медленно и тщательно он складывает руки в мудру медитации: пальцы его левой руки прикасаются кончиками к пальцам правой, большие пальцы почти соприкасаются, как будто между ними пребывает незримое яйцо. Из-под полузакрытых глаз он созерцает белую стену дзендо. Он сосредоточен только на своем дыхании. Тихий звон колокольчика раздается в наполненной ароматами комнате. Вскоре дыхание медитирующего становится еще размереннее, как будто он засыпает, и сознание его замедляется, выходя из суетливого ритма обыденного мышления. Сохраняя неподвижность, он почти перестает ощущать свое тело, грань между внутренним и внешним миром теряет определенность, он испытывает чувство покоя и блаженства. Разум его парит между сном и явью. Его напряженное внимание не означает прикованности к одному предмету, он может чувствовать внутреннюю связь между вещами, отделенными друг от друга. Птица крикнула вдалеке? Внутри она или вне? Ароматы переходят из комнаты в его легкие, и он как бы отправляет в атмосферу в виде пара часть самого себя. Его «я» кажется зыбким, как дым. Но пора выйти из этого состояния. Очередной раз прозвенел колокольчик. Сколько прошло времени? Несколько минут? Полчаса? Вечность? Он не может сказать. Да и разве это для него важно?
Несколько лет назад в Вербное воскресенье я присутствовал на мессе в римской базилике Санта-Мария-Маджоре. Фимиам поднимался с алтаря, заполняя неф, сооруженный в пятом веке, омывая готические и барочные украшения и древние кессоны потолка. Под звуки григорианского хорала прихожане взмахивали пальмовыми ветвями. Через две тысячи лет от начала христианства повторялись все те же слова и жесты. Было чувство, что стена веков рухнула, что священники, отправляющие мессу, пришли из времен рождения древнего таинства. Когда поток людей вынес меня из базилики на шумные улицы делового Рима, мне показалось, что я покинул прочную реальность и окунулся в призрачное сновидение.
Вот еще острова вечности, дрейфующие среди моря времени. В городках Среднего Запада США шпили белых дощатых церквей поднимаются к безоблачному синему небу. Их увенчанные крестами шпили возвышаются над всем ландшафтом. Внизу расстилаются поля пшеницы. Кресты сияют на солнце. Через открытые окна слышатся звуки простого органа, и голоса необученных певцов исполняют под музыку протестантский гимн.
Удовлетворить временной голод возможно. Для этого надо вынуть изо рта голема имя Бога, стереть слово истины и вернуть часовой механизм в статус рабочего инструмента, отняв у него права хозяина. Это относится и к нашему способу воспринимать время.
Существуют иные модели времени, помогающие чувствовать жизнь как более замедленную, размеренную и вместе с тем полнокровную. Если мы не будем жить в мире, которым управляют только часы. Механизмы, подгоняющие нашу жизнь. Надо помнить, что эти иные модели времени – вертикальные. Если горизонтальное время движется всегда в направлении смерти, то вертикальное, или священное время, достижимое благодаря молитве, созерцанию, творению искусства, приводит нас к чувству дуновения свежего ветра, позволяет забыть о времени и смерти, словом, приобщает к вечности.
Мы уже забыли, где найти то спокойное место, где бы время не давило на нас тяжким каждодневным грузом. В результате, большинство из нас подходят к современной проблеме убыстряющегося времени неверно. Мы спрашиваем, как управлять временем, как экономить его, как рационально использовать, а такой подход только обесценивает нашу жизнь. Можно иначе обойтись со временем, чтобы обрести в нем друга, а не врага. Надо понять, что оно таит в себе созидательные возможности, а не только разрушает и убивает. Можно окунуться в мир, где достаточно и пространства и времени.
Наше субъективное время может ползти, нестись как ветер или даже двигаться в обратном направлении – тут всё зависит от нашего настроения, обстоятельств, даже состояния здоровья. На глубинных уровнях сознания категории прошедшего, настоящего и будущего обретают текучесть, теряя жесткие границы и векторы. Но на некоторых ступенях вертикального сознания (сон, воспоминания, дневной отдых) время может просто перестать существовать. В этих состояниях мы соприкасаемся с вечностью. Как мы увидим далее, это вертикальное измерение времени может быть психологически обосновано. Так называемое прошлое может иметь филогенетический компонент, включающий биологическую память о нашем (и других) видах в течение сотен миллионов лет. В этом смысле мы несем в себе мощный инстинкт выживания нашего рода, вырабатывавшийся миллионы лет, и он становится нам доступен в состояниях созерцания и молитвы. Мы привыкли не считаться с этими древними областями головного мозга, считая их примитивными. Однако современная психология и неврология начинают осознавать роль этих глубинных отделов мозга, особенно краевой системы, в связи со сновидениями и долговременной памятью, составляющей область нашего индивидуального прошлого. В результате исследований Чарльза Лафлина и Юджина д’Аквили в области нейропсихологии ритуального транса, выяснилось, что в состоянии транса на уровне биологических инстинктов пропадает чувство времени. А религиозные ритуалы, среди прочего, включают очень сложные, утонченные механизмы путешествия вне времени.
Один из великих божественных даров ниспосланных человечеству, – умение говорить с некоторой отстраненностью о столь сложном, неизученном, но глубоко укорененном в нас понятии, как Время. Благодаря данному нам разуму, мы можем отделить временной поток от своей личности и говорить о нем объективно, как будто он протекает мимо, никак нас не затрагивая. Хотя совершенно оторвать себя от этого процесса мы не в состоянии, все же воплощенное в жизнь время, разговоры о нем, знание всех его параметров, помогает нам вернуться к пониманию времени во всей его полноте, не позволяя голему часового механизма поработить нас.
Очень многие теперь чувствуют, что жизнь их разладилась, стала неоднородной, несинхронной. Люди разрываются между убыстренными ритмами внешнего мира и теми спокойными, размеренными ритмами, которые являются частью человеческой природы, но с которыми мы не можем наладить связь. Возможно ли привести к единому знаменателю все бурные, безумные, такие разнообразные ритмы нашей жизни и снова вспомнить то состояние гармонии, душевного покоя и умиротворенности, которое в нашей сумасшедшем мире кажется несбыточной счастливой сказкой? Да, но сперва мы должны освободиться, хотя бы отчасти, от тирании часового механизма и заново открыть для себя замедленное время души, дремлющее в нас. Такова цель этой книги.
Как пациенты психотерапевта нуждаются в том, чтобы обсудить свои проблемы прежде, чем врач приступит к лечению, так и нам, современным людям, необходимо понять, как простые часы превратились в механизм принудительной одержимости и давления на психику человека. И тогда есть надежда, что мы вернемся к медленным и спокойным ритмам жизни, несущим душевный покой и умиротворенность. Путь этот может показаться долгим, но цель всегда перед нами. Она заложена в нас, в тех глубинах нашего «я», где время встречается с вечностью. И осознать эту цель не может никто другой, кроме человека.