Гэри Эберли
Священное время. Глава 3
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВРЕМЯ И ВЕЧНОСТЬ
Мы страдаем от нехватки времени. Мы хотим, чтобы его было больше, но каково то время, которое мы надеемся получить? Откуда оно возьмется? Мы его сэкономим? Замедлим его ход? Или вовсе повернем время вспять?
Можем ли мы осознать, что тот временной океан, в котором все мы плаваем намного меньше, чем Вечность, простирающаяся за границами Времени. Время – самая малая из осязаемых субстанций, однако, мы то и дело вставляем в свою речь поговорки и выражения, в которых так или иначе упоминается время: время – деньги; всему свое время; время – всему господин; время не ждет; шагать в ногу со временем… В Оксфордском Английском словаре статья о времени занимает семь страниц. Но чем больше толкований, тем труднее дать точное определение.
Мы играем со Временем, как можно играть на рояле. Успех мы определяем, как умение оказаться в нужном месте в нужное время. Мы можем быть своевременными, или безнадежно устаревшими, иногда мы даже опережаем свое время. Мы всегда можем взять тайм-аут. Выражаясь математическим языком, мы пытаемся многократно умножить наше время. Окружающий нас мир столь многозначен, что чья-то отдельная попытка ничего не меняет для всех остальных, живущих в этом мире.
Аврелий Августин в своей «Исповеди» красноречиво повествует о том, сколь трудно для него было осмыслить эту философскую категорию:
«Что же такое время? Кто смог бы объяснить это просто и кратко? Кто смог бы постичь мысленно, чтобы ясно об этом рассказать? (…) Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему - нет, не знаю». (1)
Однако, в понимании Аврелия Августина, время – краеугольный камень человеческой жизни. Благодаря ему мы можем или отыскать свой путь в Вечности, или заблудиться навеки.
Над парадоксом времени ломали головы еще досократики, философы Милетской школы в Малой Азии, жившие в VII в. до н.э. Подобно нам, они воспринимали мир как область постоянно происходящих изменений, где каждый момент утекает в невосстановимое прошлое. И, подобно нам, они ясно чувствовали, что на определенном уровне все пребывает неизменным. Так они осознавали постоянство и даже вечность. Так же осознаем их и мы.
Отложите на минуту эту книгу и посмотрите на кисть своей руки. Внимательно осмотрите ее с ладони и тыльной стороны. В детстве она была тою же самой и одновременно совсем другой. Она стала больше, сильнее, на ней появились наросты и мозоли, у кого-то она покрылась волосами. Потом появятся возрастные пятна, морщины. В течение лет клетки отмирают и сменяются новыми, и ваша кожа – это совсем другая кожа, не та, что была двадцать лет назад. И все же у вас нет ни малейшего сомнения, что именно этой рукой вы учились в первом классе держать карандаш.
Все меняется, и все остается прежним. Этот удивительный парадокс побуждает нас к поиску священного времени.
Анаксимандр (610 – 545 г. до н.э.) первым определил и дал имя тому, что лежит под вечно меняющейся поверхностью вещей. Это ядро мира он назвал – апейрон, или беспредельный. Все в мире ограничено во времени, только апейрон вечен.
В V в. до н.э. Гераклит из Эфеса сказал то, что все мы знаем. Мир подобен реке: хотя он представляется длительным и вечным, на самом деле он пребывает в постоянном течении. Нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, – утверждал он, – и ничто не переходит из одного мгновения в следующее без изменений. Но, вопреки этому, мы убеждены, что вечно меняющаяся река изо дня в день остается той же самой рекой. Почему мы это чувствуем?
Гераклит пришел к заключению, что реки и люди несут в себе один основополагающий принцип, в силу которого они, постоянно изменяясь, остаются самими собой. Он дал этому принципу имя логос. В переводе с греческого это означает мир. Но в философии Гераклита оно еще значило то же, что в ряде европейских языков: рациональный, надвременной разум, заложенный в природе вещей. Логос был также и качеством человеческого разума, наделявшим человека уникальной способностью видеть глубину сквозь вечно изменчивую поверхность явлений. Постигать скрытые в сути вещей и явлений единство, порядок и постоянство.
Тогда же, в V в. до н.э. Зенон и Парменид пытались определить отношения между изменчивым миром времени и постоянным миром вечности, сосредоточиваясь на нашем опыте постижения изменчивости. Парменид подошел к важной проблеме: если предметы мира пребывают в непрерывном изменении, следовательно, они реально не существуют. В каждый новый момент всякая вещь обновляется. Вы увидели вещь и положили на нее руку. Но вещь, на которую вы положили руку, уже не та вещь, которую вы увидели. И если мир непрерывно меняется, то можем ли мы говорить о его существовании?
Зенон (490 – 430 гг. до н.э.) рассматривал момент времени, который мы называем теперь. Он, этот момент, постоянно движется, как стрела в полете. Полет стрелы мыслился Зеноном как череда неподвижных мгновений, и в каждый момент стрела занимает место, равное ее величине. Одно теперь сменяет другое, и один отрезок, равный длине стрелы, оказывается на месте другого. Хромает здесь сама аналогия. Теперь, в отличие от стрелы, не является материальным объектом. Оно не занимает места в пространстве. Момент, называемый теперь, наделен свойством бесконечной делимости. Есть еще у Зенона апория о лягушке, которая проходила в прыжке половину расстояния до пруда и так и не попадала в него, при всей бесконечной близости пруда к лягушке. Не важно, как скоро мы произносим слово теперь, неважно, как мелко мы дробим время: момент, которому мы намереваемся дать имя, отходит в прошлое раньше, чем мы даем это имя. Можем ли мы в таком случае говорить, что теперь существует? Страх упустить время или чувство, что оно бежит быстрее, чем в прежние времена, появилось, возможно, лишь в нашу эпоху, но само чувство зыбкости, ненадежности времени имеет древние корни. На парадокс времени и вечности указывал еще Зенон.
Реальные предметы, по мысли Парменида и Зенона, должны обладать определенными качествами. Это единство, неделимость, неразрушимость и неизменность. Но в материальном мире обнаруживаются лишь фрагментарность, уничтожение и постоянное изменение во всем. И все же, вопреки всему, мы чувствуем нечто постоянное и длительное. Откуда это чувство постоянства? Присутствует ли оно в мире или заложено в нас самих?
Пифагорейцы, философская секта, расцвет деятельности которой приходился на 525 – 350 гг. до н.э., искали ответ в математических и музыкальных комбинациях. Они полагали, что Единица, невидимая и неизменная, обнаруживает себя в различных формах. Единица непостижима, как вибрирующая струна лиры. Но свойства Единицы мы в состоянии постичь точно так же, как можем слышать звук струны. Неизменные математические законы, такие, как знаменитая теорема Пифагора, выражают реализм вечности. Отношение a2 + b2 = c2 истинно всегда и везде. Пифагорейцы нашли то, что, как им казалось, находится за пределами мира времени: чистые идеи. Человеческий разум дает нам доступ к неизменной, постоянной, вневременной реальности, скрытой за миром времени. Идеи (слово это происходит от греческого idein – видеть) определялись как звенья между миром времени и миром, не связанным со временем. Через них можно заглянуть в вечность.
Эти положения получили дальнейшее развитие у Платона. Он учил, что мир Форм существует по ту сторону мира изменчивости и времени. Рациональный интеллект открывает доступ туда, где времени нет.
В своей знаменитой аллегории пещеры он уподобляет состояние человека рабам, сидящим лицом к плоской, однородной стене. За спиной у нас могучий источник света, но мы не обращаемся к нему. Позади, между светом и нами, вещи проходят назад и вперед, отбрасывая тени на стену впереди нас. И то, что мы принимаем за реальность в мире времени, всего лишь эти движущиеся тени. Но однажды, говорит философ, кто-то из этих людей оборачивается и видит сами формы, которые отбрасывают тень на стену, теперь эти люди уже ближе к пониманию истины. А кто-то сумел провидеть дальше этих форм и увидел самый источник света, солнце, вечно пылающее, цельное и яркое, принадлежащее миру вне времени. Источник света вечен, и мы видим его очами разума.
Но как относится мир времени, в котором мы пребываем, к тому миру, где времени нет и где существуют Формы? Допустим, что мы, люди, способны видеть оба этих мира. Но как связать их один с другим? Тут возникает затруднение. И время, и вечность имеют отношение к каждому из нас, но каким образом? Прежде чем об этом говорить, нам надо определить соотношения, что само по себе представляет трудность. Мы говорим, что вечность находится над миром времени, либо под ним, либо позади, либо вне его. Мы говорим, что можно через посредство времени соприкоснуться с вечностью. Но что-то в этих выражениях нас явно не устраивает. Подобные вопросы разбросаны и по всем диалогам Платона, но и тут мало убедительности. В «Государстве» и «Пармениде» философ пересказывает мифы о времени и раскрывает идеи досократиков, но не дает точного определения взаимоотношениям между временем и вечностью.
Вопросы эти находил важными и достойными обсуждения также Аристотель, посвятивший их анализу третью и четвертую книги своей «Физики». Вечности он уделил меньше внимания в сравнении с другими философами и сосредоточился преимущественно на времени. Он говорил о неразрывной связи между временем и переменой. Время есть мера, которой мы измеряем перемену, а перемена свидетельствует о том, что время протекло. Самым большим из мыслимых пространств перемены Аристотель называет движение неба. Все другие, меньшие перемены, а также и само время измеряются этим самым значительным из всех движений. В конечном счете, – заключает Аристотель – время должно носить круговой характер, каково, по всей вероятности, движение планет вокруг земли. Время мыслилось им как великий цикл Вечного Возвращения. Но, при всем нашем почтении к великому философу, приходится признать его утверждение, что время измеряется переменой, а перемена – временем, не более, чем тавтологией.
Классическая эпоха отошла в прошлое, но идеи Платона и Аристотеля не перестали быть актуальными. Всё же никто не смог разрешить парадокс о характере связи между временем и вечностью. Неоплатоники подробнее раскрывали противоположность времени и вечности, не делая попытки сблизить две эти категории. Время (мир прошлого, настоящего и будущего) подразумевает перемену. Вечность, с другой стороны, есть непрерывно меняющееся теперь, для которого все времена являются настоящим.
Плотин (205 – 270 н.э.) полагал, что мир вечности, называемый им эон, есть все окружающее со всеми его противоречиями, включая различие между прошлым, настоящим и будущим. В эоне отсутствуют понятия «раньше» и «позже». Можно лишь сказать, что нечто есть, и, говоря так, вы уже говорите о вечности. Эон, согласно Плотину, – целое без частей. Он обладает собранностью, подобно простой точке, и не имеет размеров. И, разумеется, он находится за пределами времени (ахронос).
Эти положения знакомы тем из нас, кто воспитан в христианской традиции. Дело в том, что Ориген и Боэций заимствовали и способ мышления и язык у дохристианских философов, когда рассуждали о Боге и вечности.
Вопроса о взаимосвязи времени и вечности неоплатоники однако не затрагивали. Татиан (120 – 173) говорил, что мы подобны пассажирам на корабле: мы думаем, что берег уплывает от нас, на самом же деле удаляется от берега корабль с пассажирами. Точно так же эон (вечность) пребывает в покое и неподвижности, а врЕменное уходит. Время – обманывающая нас иллюзия. Эту идею подхватил позднее Августин, отождествлявший вечность с Богом, а время и временность с человеческим миром.
Августин заимствовал еще одну идею, впервые высказанную Александром Афродисийским (умер около 205 г. н.э.), о том, что время изначально существует в сознании людей. Время – единый поток, но мы в своем уме делим его на прошлое, настоящее и будущее. Августин расширил это положение и уподобил прошлое, настоящее и будущее трем видам душевной деятельности: памяти, вниманию и ожиданию. (2)
Данная проблема не была разрешена в рамках философии. В западном мире чувство времени остается чем-то фрагментарным. Версия о характере двойственности наших переживаний, касающихся времени и вечности не получила должного развития и убедительных обоснований. Возможно, вопрос о времени слишком сложен для рациональной философии, оперирующей противоположными и парными категориями. Греческие философы были правы, когда описывали время и вечность, но отказывались говорить об их взаимоотношениях, ввиду сложности последних. Однако в своих мифах древние греки подходят к тем же истинам, перед которыми становилась в тупик их философия. И, может быть, нам тоже следует обратиться к мифологии, чтобы лучше понять время с его парадоксальной природой и прийти к ясному пониманию категории священного времени.
В «Теогонии» Гесиода впервые встречается концепция пожирающего и уничтожающего времени, и там же, поскольку это миф, речь идет и о путях к бессмертию. В начале существовала лишь пустота. Затем появилась Гея – Земля. От Геи родился Эрос – желание. Эрос породил небесного бога Урана, который вошел в связь с Землей и оплодотворил ее. Гея дала жизнь трем устрашающим чудовищам со ста головами и пятьюдесятью руками, которых Уран, вопреки желаниям Геи, заключил под землю. Впоследствии у Геи от Урана рождались еще дети, но она затаила на него злобу за насилие против ее первенцев. Она стала призывать остальных своих детей к возмездию, и один из сыновей, Кронос, нашел в себе мужество принять вызов. Когда старик Уран пытался склонить Гею к любви, Кронос оскопил его каменным серпом. Раненый Уран проклял Кроноса и предсказал, что он будет тоже ниспровергнут своим сыном. Кронос затем женился на своей сестре Рее, и от них родилось множество детей.
Почти во всех ранних детях Кроноса и Реи персонифицировались отрицательные стороны мира времени: Рок, Судьба, Смерть, Сон со страшными видениями, Упрек, Горе, три богини Судеб, Возмездие, Старость и Распря. От Эриды-распри родились внуки Кроноса: Труд, Забвение, Голод, Боль, Битвы, Войны, Убийства, Побоища, Беззаконие, Безрассудство и Лжесвидетельство. Имена существ и чудовищ, рожденных титанами, занимают у Гесиода еще двести строк.
Время спустя Кронос вновь преклонил Рею к соитию и стал отцом олимпийских богов и богинь. Однако, вспомнив проклятие Урана о том, что один из детей его сокрушит, он проглотил всех этих новорожденных.
Коса, с которой изображают Кроноса, показывает, что он был изначально богом земледельцев. Согласно ранним мифам творения, он правил в дни золотого века, но к V в. до н.э. он стал отождествляться с временем (хронос) и его разрушительными воздействиями. Коса Кроноса и его каннибальские наклонности становятся эмблемой не знающей удержу разрушительной силы. Хронос – имя как раз того времени, чьей ускоренной поступи мы так боимся. Каждый миг время поглощает кого-нибудь из нас, и мы знаем, что жизнь не может продолжаться вечно. Миф повествует о том, что со временем жестокий бог-отец поглотит нас всех в безвозвратную тьму смерти. Миф этот так устойчив, что коса и теперь присутствует на новогодней карикатуре, изображающей Отца-Время, и, кроме того, она атрибут Смерти. А в английской традиции «Угрюмый Жнец» носит еще песочные часы. Во всей мировой мифологии время и смерть идут рука об руку. В индийских сказаниях Кала, время, постоянно ассоциируется с Ямой, богом смерти. О миссии бога Времени свидетельствует перечисление его ранних отпрысков у Гесиода: мир под водительством Хроноса – так мы пишем его имя с тех пор, как он начинает представлять Время – это чудовищный мир мук, страдания и смерти. Спрашивается, неизбежно ли это?
К счастью, из тех же мифов мы знаем, что время, смерть и разрушение не одерживают полной победы. Образ Времени двойственен. Пожиратель детей Кронос был изначально богом земледелия и, как заметил Платон в «Тимее», он главенствовал в век изобилия и плодородия. Он был первым божеством изобилия, способным внедрять в мир жизнь, даже если он не всегда питал его. Он порождает своих детей прежде, чем их пожирает. Время сначала дарует жизнь, а затем убивает.
Узнав, что отец погубил собственных детей, отчаявшаяся и разгневанная Рея бежала на Крит и там дала жизнь младшему своему сыну Зевсу. Она скрыла его в пещере на горе Эгейон, там воспитала мальчика его бабушка Гея, то есть сама Земля. А Рея обманула Кроноса, принеся ему на съедение завернутый в пеленки камень и сказав, что это Зевс. Когда Зевс достиг зрелости, они с матерью заставили Кроноса изблевать из чрева остальных детей, и затем Зевс повел изверженных таким образом олимпийцев на ужасную битву против Кроноса и других титанов, которые были заточены в Тартар и скрыты от глаз мира в сумраке, окруженные со всех сторон стенами из меди. Этой победой Зевс и другие олимпийские божества даровали себе бессмертие.
Из этих мифов явствует, как двояко понимали греки природу времени. Фактически они применяли разные слова к времени, жизнь отнимающему, и времени, жизнь дающему. Если хронос означал время в его разрушительных проявлениях, то слово кайрос применялось к благому времени, дающему нам возможность действовать, принимать решения и т.п. Персонификацией кайроса был бог Благоприятие, которого представляли с крыльями на плечах и пятках, чашами весов, балансирующими на острие ножа, и длинной прядью, за которую его следовало поймать и удержать. «Ухватить время за волосы» означало использовать возможность, даруемую моментом. В кайросе каннибальские качества времени замещались его способностью предоставлять возможности. В ирано-митраистской мифологии время воплощалось в Эоне, львиноголовом боге, опутанном змеей. По мнению Дж. Дж. Уитроу этот бог символизирует время, а змея, обвивающая его тело, напоминает о покровах мумии. Иногда его оплетенное змеей тело украшается знаками Зодиака, которые представляют взаимоположения солнца и звезд, а также связывают Эона с персидским богом солнца Зурваном. Этому странному божеству Карл Юнг посвятил специальное исследование, так и озаглавленное: «AION: Исследование феноменологии самости». Эон воплощает вечную и неистощимую творческую способность времени, ибо, каждую минуту поглощая кого-то, оно также ежеминутно дает кому-то жизнь и поддерживает вселенную до тех пор, пока существуем мы и существует вселенная. Более явными представляются нам разрушительные силы времени, но время еще и медиум творчества. И до тех пор, пока вещи существуют, время поддерживает их. Через эти вещи, подчиненные времени, мы можем приобщаться к миру вечности.
Подоплека этого мифа ясна: мир страдания и смерти, доминирующий в разрушительном аспекте времени, не является ни вездесущим, ни вечным. Подобно Зевсу и другим богам мы можем достичь бессмертия. Та же идея воплощена и в других мифологиях. Иисус был поглощен землей и через три дня исторгнут. В индийской «Рамаяне» Рама умер и вновь возвратился к жизни с тем, чтобы одолеть демона Равану. Боги призваны явить пример нам, ибо даже мы, по рукам и ногам опутанные временем, можем прорваться к бессмертию. Но для этого нужно по-новому, впрочем, корректнее будет сказать по-старому, по-древнему, взглянуть на время. Но как быть нам? Как достичь вечности? Как прорвать завесу времени с тем, чтобы привнести вечность в нашу сегодняшнюю жизнь? Как нам отыскать пути к тому, что греки называли апейрон и эон, к тому, что безгранично и неизменно, в чем источник всего сущего в мире?
Ответ кроется, я думаю, во всем множестве религиозных традиций мира с их бесчисленными обрядами, молитвами и медитациями. Возможно, они подскажут нам метод для разрешения парадокса времени и вечности. Когда древние греки справляли свои обряды, такие, как Элевсинские мистерии или входили в религиозный экстаз на Дионисиях, им удавалось войти в третий мир, который не был ни временем, ни вечностью, а был промежуточным пространством между ними, тем, что мы можем назвать священное время.
Может быть, лучший способ приблизиться к определению священного времени – заговорить о различных присущих времени ритмах, которые мы испытываем на своем опыте. Едва ли не с момента зачатия мы настраиваемся на определенные ритмы. Наша жизнь проистекает из ритмов сексуального взаимодействия. На шестом месяце беременности развивается слуховой нерв плода, дитя уже слышит, как бьется сердце матери, и это прелюдия к постижению пульса вселенной. (3) Регулярность ее движений, смена бодрствования и сна, звуки внешнего мира, проникающие сквозь ткань чрева, – все убеждает нас, что жизнь наделена регулярностью, что она пульсирует. Ритм изменяется, когда происходят схватки, выталкивающие нас из утробы. Ребенка укачивают, ему поют, он постигает слова колыбельной песни. Подрастая, мы усваиваем все новые ритмы: день и ночь, сон и пробуждение, голод и насыщение. Мы привыкаем танцевать во времени согласно ритму нашего рода. (Индейцы одава укладывают детей спать во время ритуального барабанного боя, чтобы и во сне они чувствовали пульс своего народа.)
Воспринимая время как тиканье часов и представляя себе вечность как полную тишину, мы постигаем на опыте еще другие разновидности времени с присущими только им ритмами и темпами. В сущности, само наше тело является сложной иерархией ритмов.
Из них два наиболее явно выраженных – биение сердца и дыхание. Во время сна ритм нашего дыхания замедляется. Когда мы бежим или делаем физические упражнения, он убыстряется. Если мы переживаем страх или нас обуревают страсти, пульс частит. Если мы предаемся спокойному размышлению, сердце бьется ровнее, медленнее. Глотание и физиологические выделения, бодрствование и сон – это ритмы, которые мы в той или иной мере осознаем. Другие, как работа органов внутренней секреции, выделение гормонов, никак не осознаются нами. Эти ритмы увязаны друг с другом во времени и образуют психологические системы; правильно было бы сказать, что мы попадаем в эти ритмы.
Помимо этих физических ритмов, для нас актуальны множество ритмов культурных, и вступая в сферу той или иной культуры, мы постигаем новые ритмы, подобно тому, как мы изучаем иностранные языки. Во время недавнего итальянского турне моих друзей из Голландии напугали, что их поезд отбывает из Флоренции не в то время, которое предусмотрено расписанием. Итальянцы в том же вагоне не были встревожены этой вестью, даже просто не обратили внимания. А в Нидерландах, очевидно, вопрос национальной чести, чтобы поезда отправлялись в то мгновение, когда секундная стрелка опишет круг предусмотренной минуты. Точно так же затяжные средиземноморские пиршества на юге Франции и в Испании были непривычны для нас, американцев, которые привыкли заправляться на скорую руку. В парижском кафе чашечка кофе может растянуться на полчаса, и на это не обратят внимания. В Штатах мы пьем эту чашечку обжигаясь и залпом. Американцам и жителям северных стран Европы кажется недопустимой растратой времени трехчасовая остановка всей жизни ради обеда и сиесты.
И нет нужды объяснять, что быть вовремя на каждый язык переводится по-разному. Немец прибывает на место точно в назначенную минуту, а для японца вовремя означает всегда чуть-чуть загодя. В аграрной Ирландии свои представления о ходе времени. Мои норвежские друзья были поражены, приехав на обед в назначенный час и не застав дома хозяев-ирландцев. А появившиеся через несколько часов хозяева изумились, в свою очередь, что гости столь буквально поняли назначенное им время. Помню, студент из Кувейта нимало не смутился, получив от меня приглашение зайти во вторник утром, а придя в четверг днем. Самое главное было, как он полагал, то, что он ко мне все-таки пришел. Для меня же главным было то, что он пришел не в тот день.
Людей разных национальностей часто разделяет не только языковой барьер. Мы живем в слишком разных мирах.
Из всего этого следует, по крайней мере, одно. Наше чувство времени играет громадную роль в представлениях о том, что значит быть человеком. Время – среда нашего передвижения. Мы окунаемся в него, как рыба окунается в море, и мы ощущаем внутри него «воды рек различных земель». (4) Подобно тому, как рыба окружена океаном, время всегда окружает нас и протекает через нас. Мы чувствуем его как обширное, изменчивое, безличное и далекое от нас, но мы также переживаем его, как нечто глубоко внутреннее. Время формирует незримую подоплеку, которой мы противопоставляем почти весь опыт нашей повседневной жизни. Регулярные временные структуры общественной жизни – иными словами, наши расписания – устанавливают тот контекст, внутри которого мы решаем, нормальны или нет те или иные события и происшествия.
Постоянно, практически без конца меняющийся ритм жизни и покой вечности – как нам их соединить? Вопрос этот одновременно музыкальный, танцевальный и философский. Чтения, проведенные в шестидесятые и семидесятые годы подтвердили то, о чем догадывались ученые сто лет назад: человеческому телу, как и другим организмам, присущ циклический ритм. (5) Циклы сна–бодрствования, колебания температуры, периоды психической активности у человека регулируются схемой, повторяемой каждые 24-26 часов. Порядок этот не нарушается, даже если человек отключен от естественной смены света и темноты, либо лишен возможности регулярно принимать пищу. (Вот чрезвычайно интересный случай: французский спелеолог Мишель Сиффр провел один в пещере примерно два месяца, и при этом его организм сохранял ритм, близкий к 24-часовому.) Иными словами, тело человека ( а также и животных) содержит в себе внутренний часовой механизм, отвечающий за процесс протекания времени во всем организме. Наше интуитивное ощущение, что вся наша жизнь заполнена временем, находит психологическое обоснование.
В восьмидесятые годы проводились специальные исследования с целью выяснить, где именно располагаются эти психоневрологические часы, и сегодня исследователи убеждены, что такой регулятор времени у человека не один. Существует по крайней мере две большие системы поддержания времени в нашем организме: одна из них сосредоточена в области гипоталамуса, участке над зрительным отделом мозга; другая же – в той области ствола мозга, которая отвечает за слизистые и гланды. Устанавливая связь между нервными и гормональными процессами, две эти системы сообща поддерживают порядок и синхронность в деятельности других систем. Будучи скоординировано с внешними изменениями, такими как переход от темноты к свету, повышение и понижение температуры, а также общественными сигналами: работа, еда, сон, – время нашего организма всегда работает сообща с временем внешнего мира. Если все наши системы находятся в гармонии между собой и с внешним миром, значит, мы живем в нужном ритме.
Однако, окружающее нас время может нарушить работу человеческого организма, замедляя или ускоряя нормальное течение космических ритмов вокруг нас. Иными словами, для большинства из нас ощущение времени – это борьба с ним. У каждого из нас свой ритм жизни, который однако может быть нарушен или утрачен.
Крайний случай – реактивный синдром. Как минимум дважды в год мы меняем световой день (переход на зимнее и летнее время). Наш цикл расходится с такими естественными сигналами, как восход и заход солнца и такими общественными сигналами, как время еды. Скажем, в Париже девять утра, а на моих внутренних часах три часа ночи и я должен спать. А до и после еды при такой перемене у меня по целому часу урчит в животе. Чтобы привыкнуть к новому распорядку еды, работы и сна, требуется несколько дней. Температурные колебания и процессы выделения различных химических компонентов регулируются еще дольше. И едва организм привык к новым условиям, как уже надо все менять заново.
Ученые установили, что реактивный синдром легче преодолевается в активных состояниях. Опытные путешественники знают, и это подтверждается исследованиями: легче приспособиться к новому месту, если выйдешь на воздух, увидишь солнце, позавтракаешь, чем если останешься в номере за задернутыми шторами. Это совсем не трудно научиться управлять чувством времени в себе, чтобы сбалансировать различные ритмы, живущие вокруг нас и внутри нашего организма. Главное, удержать это равновесие, почувствовать его.
Конечно, подобный механизм выработался во всем многообразии религиозных ритуалов, молитвенных обрядов, медитаций, которые люди развивали на протяжении столетий. Традиционно в процессе этой практики достигается чувство гармонии между миром времени и миром вечности. И при этом формируется гармоничное соотношение между жизнью каждого человека в отдельности и всего общества в целом.
Будь то дробь барабанных палочек в руках у шамана, плавный григорианский распев, монотонные периоды буддийской Праджняпарамита-сутры или взывания муэдзина с вершины минарета – ничто не характеризует столь верно каждую из религий, как неповторимый ритм их богослужений. Во время религиозных церемоний мы веруем, что услышали пульс вселенной, пульс Бога. Увлеченные мастерской передачей ритма и вовлеченные в этот ритм, люди верят, что приблизились к своим богам.
Суфийские танцоры совершают круговращение находясь в состоянии экстаза, в то время, как в буддистских храмах монахи медленно встают со своих циновок, чтобы исполнить кинхин, усердно ставят одну ногу вплотную к другой, оползая, как змеи, весь периметр зала. У нас, американцев, священное орудие – барабан с его музыкально простым, но социально многозначным ритмом. Распевая священный слог Ом, йоги пытаются растянуть его, насколько позволит дыхание, а в мессах протестантской церкви ощущается победоносный пульс первого столетия новой эры – века победы Христа.
Воспринимая сторонним взглядом чужие обряды, мы как будто бы смотрим театральное представление. (Помню, как я впервые увидел суфийских танцоров в театре Эда Салливана, – в афише они значились, как «кружащиеся дервиши».) Но в наших собственных обрядах мы обретаем связь с пульсом вселенной на самых глубинных уровнях нашего бытия.
Антифонное пение негритянского евангельского хора как будто бы ничем не похоже на протяжные восточные моносиллабы. В основе его –глубокая народность, тяга выразить в пении, танце и звуках ритм всей нашей жизни, подчинить наше тело единому порыву, единой энергетике музыки, заставляющей всех присутствующих воспринимать этот ритм. Привести к гармоничному аккорду наши различные внутренние ритмы и, в конце концов, начать танцевать вместе с Богом.
То, что я буду теперь говорить, может показаться вам странным, но я исхожу из убеждения, что священное время включает в себя физиологические и культурные измерения в той же мере, как и духовные. Возможно, мы, человеческие существа, имеем физическую потребность в религиозных действах и соблюдении Субботнего дня, потребность столь же насущную, как в пище, воде и сне. Возможно, что эти ритуалы, позволяющие нам преодолевать пропасть между временем и вечностью, просто механизмы выживания, выработанные человечеством ради сохранения равновесия в нас и наших сообществах. И, возможно, когда мы пытаемся жить только светской, отвергающей духовность жизнью, мы отсекаем себя от могущественного источника равновесия, благосостояния и единения.
Исследования, проведенные в течение двух последних десятилетий Юджином Д’Аквилли, Чарлзом Лафлином и другими показывают, что осмеянные в анекдотах свидетельства посвященных людей об ощущении внутреннего мира и гармонии проистекают из реальных биологических и даже неврологических изменений, каковые влечет за собой практика религиозных дисциплин – пения, медитирования и ритуальных танцев. Д’Аквилли и Лафлин, ученые-медики из университетов в Пенсильвании и Оттаве, опирались в своих исследованиях преимущественно на физиологические и психологические изменения, происходящие в духовной практике.
Согласно выводам Д’Аквилли и Лафлина, ритмическое пение, танец и музыка, которые сопровождают и формируют ритуалы, приводят в действие механизмы, активизирующие и координирующие различные системы внутри человеческого тела. С их точки зрения, существует иерархия состояний сознания, приводящая к состоянию экзальтации. Исследователи называют его абсолютным унитарным бытием (АУБ). В более слабой степени человек переживает сходное состояние при получении эстетического удовольствия – глядя на закат, любуясь прекрасным произведением живописи, слушая приятную музыку. Человек перестает узнавать самого себя, он по-иному осознает мир. Если восторг носит эстетический характер, то фокус внимания сосредотачивается на произведении или природном феномене (закат), которые внушают восторг. Человек забыл себя и всецело поглощен предметом своего восхищения. Религиозная экзальтация предполагает такой же подъем, но к нему прибавляется еще чувство необычайной значительности и полноты мира, который пребывает и вне и внутри нас. При глубинной экзальтации пробуждается космическое сознание, предполагающее чувство единства, целесообразности и доброты мира. И крайняя точка в спектре подобных состояний – то самое абсолютное унитарное бытие, описанное Д’Аквилли как выход из времени и совершенное чувство значительности и полноты без какого бы то ни было внимания к абстрактным сущностям. (6) В трудах мистических поэтов, таких как Мейстер Экхарт, Хильдегарда Бингенская, Тереза Авильская, мы находим отождествление себя в этом состоянии с перышком в потоке Божьего дыхания или человеком в состоянии высшего любовного экстаза, когда душа индивидуального человека теряется в некоем подобии оргазма. При этих редких мистических переживаниях человек совершенно не ощущает разницы между самим собою, внешним миром и источником этой великой космической энергии. Всё, как внутреннее так и внешнее, осознается как единое целое.
Во всем этом спектре состояний, от эстетического восторга до мистического видения, чувство времени отсутствует. Человека изъяли из нормального потока истории в лишенный категории времени мир искусства или вечности. «Прилив» – находит слово для характеристики этого состояния психолог Михали Шиксентмихали в книге с тем же названием. В этом состоянии прилива человек действует спонтанно, не прилагая осознанного усилия, он чувствует себя ведомым вневременным и вечным разумом, который одновременно пребывает и внутри него и снаружи. Таково священное время в самом глубинном его проявлении.
Д’Аквилли и Лафлин связывают эти переживания с деятельностью краевой системы, включающей гипоталамус, гипокампус и амигдалу. Система эта, расположенная в переднем участке коры головного мозга, действует как синтезатор, отвечающий за чувство единства, каковое испытывает мистически настроенный человек. Религиозные состояния меньшей интенсивности, чем абсолютное унитарное бытие, могут быть связаны «со слабой или умеренной стимуляцией отдельных циклов латерального гипоталамуса», и влекут за собой чувство страха и экзальтации в умеренных проявлениях. Это восторг и предвкушение тайны, первые ступени религиозного опыта. (7)
Когда состояния эти приходят в условиях отсутствия времени (религиозный обряд, медитация), они становятся легким шоком для тех неврологических структур, которые воспринимают наши и без того сложные, запутанные отношения с внутренним ощущением времени. Здесь мы входим в то, что Джин Гиттон в книге «Человек во времени» назвал «амбивалентными зонами сознания, где биологическое и духовное проявляются одновременно, как бы накладываясь друг на друга». (8) Говоря о духовном опыте языком психоневрологии, мы пытаемся увязать биологическое с духовным, но мы не можем сводить духовность к психологии. Как я покажу ниже, духовное выходит за пределы отдельного организма и управляет связями людей внутри общества. Это своеобразная профилактика, которая поддерживает коллективное здоровье в масштабе всего мира. Духовность побеждает страх, разочарованность и отчаяние, которые, как проказа, поражают современный мир. Используя психологию при обсуждении проблем духовного характера, мы входим в промежуточную область между научным и духовным опытом. Мы на краткое время сменим очки, чтобы взглянуть на этот вопрос с другой точки зрения. Подобно тому, как ученые в области квантовой физики могут говорить о свете на уровне частиц или волн в зависимости от того, что удобнее при данном обсуждении, так и мы будем говорить о биологии и духе, обсуждая религиозный опыт, который и включает два эти начала и, одновременно, окружает их со всех сторон.
Исследования ученых, в частности Д’Аквилли и Лафлина, подтверждают то, что считают очевидным практики религиозных традиций: драматургия религиозных действ, мощный символизм, все методы направлены на то, чтобы воспитать в нас ощущение единства и отсутствия времени. Как подчеркивает Лафлин, ритуал фокусирует наше внимание на символах, действиях и предметах, важных с точки зрения культуры данного общества. Поскольку эти символы (крест, гостия, Тора, михраб, обращение лицом к Мекке, просто зажженная свеча) представляются скорее дарованными обществом или богами, нежели созданными каким-то одним человеком, они выводят нас за пределы индивидуального опыта и оказывают мощное эмоциональное воздействие. Человек откликается на эти символы всем своим существом, на уровне интуиции, а ритуалы построены так, что весь сенсорный аппарат человека настраивается на объекты, выражающие и представляющие вневременную и безличную реальность. Так, благоухания, звуки, священнические жесты и ритуальные яства обращаются поочередно ко всем нашим чувствам и порождают в нас чувство великого единения. Чувственная природа ритуалов отражает два взаимодополняющих процесса нервной деятельности, обращаясь к эрготропной и трофотропной системам, каковые управляют соответственно состояниями возбуждения и расслабления. Некоторые из элементов ритуала (барабанный бой, распевы, танец) призваны будоражить эрготропную систему, другие же (сидение в дзен-буддизме) стимулируют трофотропную. Эрготропная система готовит тело к встрече с процессами во внешней среде, тогда как трофотропная направляет энергии тела на восстановление, рост и совершенствование. (9) Возможно, что растущая среди людей западной культуры популярность умиротворяющей восточной практики является откликом на деловой стиль современной жизни, обращенный постоянно к эрготропной системе и редко позволяющей переживать отключение интеллекта, восстановление, рост и совершенствование на уровне трофотропной системы. Встаньте спокойно и познайте, что я есмь Бог, – как говорит на языке поэзии псалмопевец.
Здесь мы уже вплотную подходим к пониманию священного времени. Уже слова, используемые применительно к опыту его постижения, указывают на воссоединяющий характер такого опыта. Религия этимологически означает соединение заново того, что прежде было разделено. Слово йога имеет общий корень с английским yokе в значении «соединять, сочетать», и оно указывает на совместные действия души и тела в различных асанах хатха-йоги и в других йоговских дисциплинах.
Священные символы и ритуальные действа, согласно Лафлину, включают новые подразделения внутри нервной системы, организуя их в сложный комплекс и объединяя их. Механизмы ритуала (музыка, пение, психотропные вещества, пост, разного рода лишения) призваны перестраивать нервную систему участников. (10) Священные символы, почитание и ритуал имеют власть разрушать старые пути и границы мышления и позволяют нам как бы заново собирать себя на высшем уровне сознания, предполагающем более совершенную структуру нервной деятельности. Субъективно это осознается как разлив, утрата своего мелкого «я», потеря обычного различия между субъектом и объектом, уничтожение беспокойства, обретение внутренней ясности, рост самосознания до уровня глобального, чувство полноты. В такое состояние мы входим, входя в священное время.
Свидетельства различных людей с детальным описанием того, что они переживают и ощущают, войдя в нужный ритм, приближаются к характеристике абсолютного унитарного бытия, или пиковых моментов духовного опыта. При эстетическом или духовном восторге мы буквально чувствуем, как волосы встают дыбом (по выражению Эмили Дикинсон); человек сосредоточен и вместе с тем расслаблен, смех мешается со слезами, и все это сопровождается таким смятением чувств и помыслов, которое невозможно передать словами, потому что оно превосходит человеческое разумение. Время замедляется и вместе с тем убыстряется – пребывая в потоке, нельзя точно знать, час прошел или день. И вот в конце концов признаешься, смеясь и плача, что жизнь со всеми ее проблемами, краткостью, трагедиями все равно достойна того, чтобы ее прожить. Романтические поэты называли это состояние радостью; иные называют его экстазом. Ты чувствуешь себя так, словно ты влез в шкуру другого человека. Ты не являешься самим собой, и в то же самое время – это именно ты. Похожий на самого себя, как никогда прежде. Ты словно смотришь на себя в зеркало, но не совсем уверен, что твоё отражение должно выглядеть именно так, как оно выглядит.
Это пограничное состояние сознания, достигаемое в ритуале, является промежуточным между нормой и трансом. В этом состоянии возможны различные превращения. Психологическое изучение ритуальных состояний приводит нас к выводу, что ритуал – это единственный в своем роде путь преодоления бездны человеческого сознания. Приближая нас ко времени вне времен, открывая врата в вечность, ритуал позволяет нам слиться с прошлым, соединить настоящее с будущим. Религиозный обряд превращения эффективен и в том отношении, что позволяет наводить мосты над провалами в развитии нашего сознания. Ритуальные структуры перебрасывают нас через промежуточные зоны между двумя фазами психологического развития. Так, приступаешь к конфирмации мальчиком, а уходишь мужчиной. Идешь на собственную свадьбу холостяком, а уходишь супругом, семейным человеком. Лафлин даже находит в себе смелость утверждать, что удавшийся ритуал коренным образом меняет нервную систему человека. «Ритуальное манипулирование фазовыми атрибутами, главным образом, посредством символов, может быть применено для изменения действующих нервных структур на промежуточных фазах сознания». (11) Эффективный ритуал помогает структурировать бессознательные процессы, сообщая им большую осознанность. Можно даже сказать, что ритуалы облегчают процесс развития. Ритуал выступает как проводник через двери и пропасти, отделяющие один уровень сознания от другого.
Эдвард Холл отмечал важность таких состояний-бездн: «Приходится признать, что эти разнообразные состояния благоприятны для человека и могут быть одними из важнейших механизмов обратной связи, сообщая людям, как они осуществляли те или иные действия». (12) На уровне психологии религия дает нам возможность изменяться в процессе развития, позволяя полнее понимать самих себя, окружающий мир и свое место в мире. Субъективно это осознается как рождение заново, чувство, которое испытывают многие новообращенные. Это может вести к росту жизненного опыта и самосознания, находить новые, всё более сложные комплексные решения. Мы можем при этом предполагать, что психология суфийского танца или пробуждения кундалини в йоге примерно одна. Как связующий элемент религиозный обряд не имеет себе равных.
Религиозные ритуалы и символика с их уникальной способностью пронизывать и связывать пласты сознания позволяет нам отмечать и осуществлять изменения в нашей жизни, а затем увязывать их с событиями во внешнем мире. Поскольку ритуал вводит нас в лиминальное, едва воспринимаемое время, подобное времени подсознания, мы как бы разбираем себя на части и собираем заново в кульминационные моменты ритуала. В ходе лиминального (или священного) времени части начинают собираться в единое целое; отдельные элементы нашего «я» обретают способность видоизменяться и обмениваться друг с другом информацией в этот период.
В традиционных обществах ритуалы сопровождают нас на протяжении всей жизни и становятся этапами нашего взросления. Они вехи на отрезке земного пути. Крещением или другим вводным обрядом мы включаемся в группу. Во многих обществах переход от детства ко взрослому возрасту отмечается обрядами инициации подростков: конфирмация у католиков, бар-мицва в иудаизме. В мексиканской культуре праздники, сопровождающие пятнадцатилетие девочки, которая физически уже стала женщиной, вводят ее в психологию женственности. Ее самосознание таким образом изменяется. Обряд бракосочетания не только скрепляет союз мужчины и женщины , но посредством мощной символики соединяет две жизни в одну. Ритуалы посвящений в духовный сан, прощаний с умершими, в некоторых традициях даже разводов, отмечают и запечатлевают стадии роста и жизненные перемены.
Часовой механизм ведет хронологический отсчет нашей жизни, обряды же, в которых мы участвуем, отмеряют наше продвижение по линии иного рода. Это время нашего «я», или само-полноты, отмечает прежде всего качественный, внутренний рост индивида. Оно является частью его личностной истории. Человек меняется навсегда, пройдя тот или иной обряд перехода. По мере того, как мы растем, созреваем духовно, проходим те или иные стадии жизни и отмечаем их, мы вливаемся в поток жизни, неизмеримо превышающий наше личное бытие. Это прежде всего время нашего народа, отличного от других народов. Ритуал не только настраивает нашу индивидуальную психику, но также координирует наши персональные ритмы с ритмами наших групп. Когда Уильям С. Кондон впервые ввел термин взаимопогружение, он разъяснил его значение так: «процесс, происходящий в случае, если двое и более людей приобщаются взаимно к ритмам друг друга». (13) На высшем уровне такая межличностная согласованность проявляется внутри народа или между народами, и состоит из тонких намекающих телодвижений, значимых музыкальных ритмов, взаимных соприкосновений, жестов, которые меняются по мере культурных изменений, но всегда формируют мощные социальные связи. В ритуале введения человек включается в сообщество других, начиная постигать многоуровневый, интенсивный и священный тип жизни. Подобно игре (в ритуале тоже всегда присутствует это «если бы»), ритуал позволяет нам отступать от обычных законов времени, приостанавливать действие обычных законов, нарушать установленную иерархию и затем перестраивать самих себя. Поддерживаемые группой, мы шаг за шагом продвигаемся на отрезке жизни. С одобрения группы мы имеем смелость идти, пребывая в вере. И еще группа объединенных в общей вере помогает нам осознавать полноту времени, когда время созревает для перемены.
Так осуществляется постоянная экспансия на пути духовного становления. В каком-то смысле это сходно с методами психотерапии.
Что такое психоанализ? Душевная травма, которая скрыта внутри вневременного и возвратного мира подсознания и остается неведомой для больного, выносится на свет осознания, ставится на свое реальное место в потоке времени (прошедшего) с тем, чтобы рост и развитие души излечили ее и человек мог иметь будущее. Обряды крещения и епитимьи могут стать мощным преобразующим средством, освобождая человека от его прошлой жизни и приближая к будущему.
Это возможно благодаря объединяющей, подсознательной природе ритуала, благодаря которой мы погружаемся в священное время. Будучи в обычном времени и вне его, священное время может способствовать развитию. В ходе обряда мы находим доступ к вневременным и обладающим целительным действием областям внутри нас и во внешнем мире. «Туда, где нет времени, доступ закрыт, и скрытое принуждение осознается как психическая ущербность, на уровне сознания определяемая, как навязчивая идея». (14) Но ритуалы допускают течение времени, благодаря чему «естественная последовательность событий претворяется в рост, развитие и эволюцию». (15)
Вследствие своей природы, ритуалы помогают нам проникать в мир бессознательного, который вмещает то, что Юнг называл абсолютным знанием, поскольку он представляется безличным и отделенным от сознания. Вхождение посредством ритуала в это первобытное измерение времени делает доступным для нас тот богатый мир, куда обычно мы попадаем только во сне, в экстазе или в состоянии интоксикации. (16) Ритуалы перехода, сообщающие нам мудрость нашего рода, помогают нам и входить в этот мир бессознательного и выходить из него.
По мере того, как мы вырастаем на этом пути веры, расширяются и наши представления о времени. Как процесс погружения в социальное, ритуал связывает нас с группой, и тогда наше время отождествляется с временем групповым. Итак, ритуал несет прогрессивную функцию, помогая нам расти в будущее. Но он обладает и функцией консервативной, сохраняя и сберегая прошлое. Мы хотим передать эти формы последующим поколениям, мы заинтересованы в том, чтобы они выжили в этом будущем. Эти мысли по поводу заботы о потомках высказывались Эриком Эриксоном. Но ритуал всегда направлен за пределы рода, к самому космосу. Если ритуал проходит удачно, для нас становится возможным постичь больший объем прошлого и будущего, нежели тот, который определен для нашей группы. Наше знание о течении нашей собственной жизни дает нам представление о течении времени вообще, ритуальная же традиция дает нам опыт остановки во времени. Показывает, что можно на какой-то момент отключиться от бешеного ритма нашей повседневной жизни. Человек учится верить в постоянство вопреки всему, постоянство жизни, вселенной, энергии, движущей миром. Человек постигает, что жизнь простирается и назад, к истокам вещей (космогония) и вперед, к концу вещей (эсхатология). Человек учится вступать в поток абсолютного времени и жить в ритме самой вселенной.
Так литургия и ритуал организуют жизнь каждого человека, вливают ее в жизнь сообщества, объединяют с жизнями других людей, которые тоже ищут места остановок времени в себе и за пределами себя. Они вводят всех нас во всеобщую жизнь вселенной. Религия, следовательно, не опиум, как полагал Карл Маркс, а стимулятор, помогающий шире осознать наше место в мире.
К сегодняшнему дню становятся все более очевидными гибельные последствия всех попыток построить жизнь без религии. Гибельные, как для человека, так и для культуры. Если состояния религиозного экстаза расширяют человеческое сознание на пути объединения, то попытки жить только светской, повседневной, бездуховной жизнью отнимают у нас мощнейшие инструменты культурного и даже психологического развития. Как отмечает Арнольд Тойнби, великие традиции мировых религий были не производными культур, а их основаниями, фундаментами. Духовные процессы имели материальные последствия и проявили себя в зарождении великих цивилизаций в долинах Нила, Тигра и Евфрата, в аттической цивилизации древней Греции, в христианском Средневековье, в эпохе Возрождения.
Но если религиозный опыт священного времени столь важен, то почему же наша культура игнорирует его? Почему мы начисто пренебрегли этим священным временем и доверились всецело времени часового механизма? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны отступить на два тысячелетия назад, к истокам нашей культуры.
Наш приход к чисто прагматическому пониманию времени стал результатом культурного развития, занявшего столетия, и, чтобы полнее это понять, мы должны будем вернуться к раннему периоду христианской эры и проследить, как наша культура постепенно отходила от чувства священного времени. Если мы должны возобновить связь с вечностью, то нам следует понять, как и когда эта связь была утрачена.