В конце октября наш детский сад закрыли на карантин. Я немного скучал по лучшему другу Васе Егорову и красивой нянечке Наташе, но все же обрадовался: в такие дни папа брал меня с собой на работу.
На папину работу я приходил без стеснения. С кем-то из его товарищей мы жили в одном доме, с другими были соседями по саду-огороду, третьи встречались мне на турнирах по шашкам, где я бывал с папой как болельщик. А с похожим на знаменитого артиста Калягина дядей Петей, который сидел в папиной комнате у самого окна, мы даже дружили.
Крупная маслянистая шпротина, шлепнувшаяся в прошлый Новый год с моей вилки на светло-серую штанину его заграничных брюк, не испортила нашей дружбы. Просто во все следующие праздники, если детям не накрывали отдельно, дядя Петя устраивался за столом подальше от меня.
Папа был геофизиком. Иногда он уезжал в экспедиции, а в остальное время ездил на трамвае в четырехэтажную контору из белого кирпича. Приходя туда, я видел, как взрослые рассматривают под микроскопом пронумерованные камни, что-то выписывают из исчерканных полевых книжек, рисуют разноцветной тушью на картах или больших листах полупрозрачной бумаги. Иногда они разговаривали непонятными словами: «габбр», «аномалия», «тектоника».
На работе папа усаживал меня за свободный стол с коробкой карандашей и стопочкой чистых листов. Через некоторое время на бумаге появлялись танки: слева шли вражеские, с крестами на угловатых башнях, а справа – наши стремительные «тридцатьчетверки» с неровными, но яркими звездами. Потом некоторые из немецких машин начинали гореть, другим еще предстояло быть подбитыми: снаряды ложились всё ближе, а сверху сыпала бомбами авиация. Из автоматов бегущей вперёд пехоты пунктиром летели пули: трата-та-та. В углу страницы таким же пунктиром бойцы салютовали над свежим холмиком с обелиском.
Все мои рисунки, одинаковые, как под копирку, мы забирали домой: мама складывала их в картонную папку с завязками и надписью «Дело».
Так было и в тот день. С утра я рисовал войну, и наши, как всегда, победили.
Обедать мы пошли не в пахнущую гороховым супом столовую на первом этаже, а через дорогу, где среди ясеней в сквере стоял застекленный павильончик «Пельменная».
В обед в пельменной было людно. И пока мы ждали в очереди, я смотрел, как толстая тётенька в поварском колпаке помешивала в котле неглубоким дырчатым половником и раскладывала пельмени по тарелкам.
Мне очень нравилась такая еда. И я завидовал папе: ведь он может ходить в эту здоровскую пельменную каждый день. «Вырасту, – обещал я себе, – буду есть одни пельмени. Только по воскресеньям – мамины блины».
Когда, пообедав, мы вышли из теплого павильона, нас ждал сюрприз: первый в том году снег. Большими хлопьями он оседал на красноватых листьях стоявших вокруг деревьев, на связках ясеневых вертолётиков, опускался на газон и асфальтовую дорожку.
– Ну вот тебе и здрасте! – Папа сделал вид, что опешил: октябрь был на излете, но снега не ожидалось.
Посмотрев пару минут, как меняется сквер, мы направились к конторе – не спеша, а потом еще задержались на ступеньках под козырьком: хлопья повалили сильнее – на тополя вдоль улицы, редкие машины, подъезжавший трамвай и двух дожидавшихся его пассажиров.
Вернувшись в комнату, я положил перед собой чистый лист и потянулся за карандашом, но вместо привычного черного (для фашистских танков) неожиданно взял простой. Мне захотелось нарисовать что-нибудь такое… Например, этих людей на остановке под первым снегом. Или повариху из пельменной в клубах ароматного пара. Или… Тут взгляд мой уткнулся в дядю Петю у окна. Повернутый ко мне боком, он неподвижно всматривался в расстеленную на столе карту.
Я приблизил карандаш к бумаге, и грифель заходил по ней – сначала медленно, но потом все решительнее. В какой-то момент мне даже подумалось, что это карандаш водит моей рукой, а не наоборот. А потом я увидел на своем листке крупную дяди-Петину голову с выпуклым голым лбом, прямым, но не длинным носом и как бы лучащимися глазами.
– Калягин? – Вдруг услышал я папин голос.
Я и не заметил, как он оказался у меня за спиной, поднявшись, чтобы воткнуть в розетку вилку электрочайника.
– Похож. – Папа уверенно кивал головой, но потом внимательнее всмотрелся в рисунок. И тут уж его как осенило.
– Петька! – Выдохнул он шепотом, но таким громким, что дядя Петя сначала повернул в нашу сторону голову, а потом поднялся и, пройдя через комнату, встал рядом с папой.
– Ну, предположим, – согласился он не слишком охотно. – А где же ухо?
Уха, действительно, не было. Я только собирался нарисовать его.
– Без паники! – Успокоил папа товарища. – Сейчас чайком подкрепимся, и будет у тебя, Петя, ухо.
Пока мы пили чай с сахарными сухарями, папа рассуждал о том, как здорово живется художникам, особенно таким, которые могут вот так вот запросто (тут он выразительно посмотрел в сторону моего листка) нарисовать сидящего рядом человека…
После чая я снова взялся за карандаш. Но его словно подменили. Словно не он минуты назад шустро оставлял на странице штрихи и линии дяди-Петиного портрета.
Как я не бился, ухо не получалось: оно выходило то слишком большим, то чересчур маленьким, то круглым, то вытянутым, то треугольным, а то и вовсе представляло собой набор каких-то закорючек. Я рисовал и стирал его ластиком, рисовал и стирал снова, пока вместо уха на портрете не появилось большое серое пятно.
– Ничего страшного! – Пробовал подбодрить меня папа, – потом перерисуешь набело.
И даже дядя Петя, собираясь домой, участливо тронул меня за плечо.
Выйдя на улицу, я увидел, что падавшего в обед снега, как будто и не было. О нем напоминали только мокрые пятна на асфальте и маленькие лужицы, поблескивавшие светом уже включенных фонарей.
В трамвае папа старался развлечь меня историями из своего детства. Но даже в самых смешных местах его рассказов я лишь невесело улыбался.
Настроение исправила мама.
– Ух ты! – Сказала она, развернув принесенный нами портрет.
На следующий день мама зашла в мастерскую и заказала для моего рисунка рамку со стеклом, а когда её сделали, попросила папу повесить портрет в «большой» комнате, где уже висела репродукция картины Шишкина «Рожь».
Папа не возражал, хотя вмонтировать гвоздь в кирпичную стену было для него не так-то просто: сначала он выдалбливал дырку, потом выстругивал и забивал молотком деревяшку, а уж в нее заколачивал гвоздь. И каждый этап таил свои опасности: от стены могла куском отвалиться штукатурка, деревяшка раскалывалась надвое, гвоздь гнулся или шел не в ту сторону.
В этот раз папа раздобыл на время настоящую дрель и справился с работой быстро. Он хотел просверлить в стене еще пару-тройку отверстий – про запас, для моих новых рисунков.
Но мама велела повременить…
Портрет дяди Пети, похожего на Александра Калягина, с большим серым пятном вместо уха так и висит у нее рядом с картиной великого пейзажиста – один на один.
Такой уж это редкий гость – вдохновение.