ЗАПИСКИ ОНКОЛОГИЧЕСКОГО БОЛЬНОГО
«Как много неприятностей доставили мне события,
которые со мной, так и не произошли»
Марк Твен
ПРОЛОГ
Сколько времени прошло с тех пор, как все эти переживания ушли в прошлое, растворились, канули в бездну.
Сколько друзей за эти долгие дни и месяцы было потеряно, а сколько новых приобретено.
Сколько, секунд, минут, часов я слышала запах болезни и горя. Да, да вы не ошиблись. В коридорах онкологии пахнет не лекарствами. А пахнет действительно болезнью и горем.
Сколько… Сколько… Сколько…
Пройдя в своей жизни эту ступень, я поняла, что самое главное в жизни я постигла еще в момент рождения – я родилась. Просто жить на белом свете - это уже счастье. А остальное счастье заключается лишь в умении устранять те мелочи, которые мешают нам жить. Мешала мне жить онкология – я ее устранила. И это главное. Значит, будем жить…
28 января N года
Никогда бы не подумала, что все это коснется меня – такой умной, красивой, везучей. А вот и коснулось. Давайте поподробнее.
Как то в одной из передач была затронута тема онкологии. Услышав это, я произнесла: «Если мне скажут, что у меня рак – я умру сразу же». Вот, дура. Поняла это только сейчас, когда услышала про себя: «у вас злокачественная опухоль». Умирать то совсем не хотелось. И не просто не хотелось. После таких слов жизнь моя разбилась на премельчайшие молекулы, каждая из которых стала для меня очень дорога. И каждую из этих молекул я ощущала своим телом, взглядом, движением. Как же этого всего я не замечала раньше?! А может, не хотела замечать? Или не находила времени для этой науки? Сейчас уже это не важно. Сейчас важно то, что я еще живу. Сейчас важно то, как сделать так, чтобы все это наваждение ушло бы в самый дальний угол, в бездну, в небытие.
А все произошло очень банально. До глупости банально. В очередной из своих, проходимых раз в год профосмотров, терапевту не понравилась моя грудь, и он отправил меня к маммологу, где мне была снята диаграмма. Маммолог очень долго крутил снимки и, в конце концов, вызвал меня и сказал: «Вам надо обратиться к онкологу. Только запишитесь к Семеновой». Вы знаете, это хуже, чем удар грома по голове. Это же не какой ни будь терапевт, окулист или даже невропатолог. А здесь тебе еще и советуют врача. Я думаю, никто не хочет в своей жизни иметь дело с онкологией. И начались мои долгие гонения. Онколог Семенова была на больничном. Когда ее ожидать, персонал поликлиники не смог ответить. Согласно расписания, в данный момент на приеме должен был принимать врач Фатеев. Но как только моя очередь в регистратуре подошла, мне мило улыбнулись и ответили : «А Фатеев с сегодняшнего дня находится на больничном». Вот и подумайте. Город с N количеством жителей имеет в наличии всего два онколога, и те болеют. Ни у кого не возникает вопрос: «А если ситуация требует скорейшего решения вопроса, а если промедление грозит в дальнейшем смертью – кто будет в ответе?» Да никто. Пришлось ехать в областной город (благо страховка позволяла). А там оказывается, меня не могут принять, т.к. талоны на две недели вперед уже отданы. Это я опять о срочности решения проблем. Пришлось немного прихамить, и зайти в конце приема без записи. Врач меня принял и после этого начались мои месячные перипетия со сдачей пункций и биопсий. Но здесь уже шути не шути, ответ был ясен. Врач, который делал УЗИ и брал все анализы, сказал: «Мой вам совет – не затягивайте с визитом к врачу» Это уже был не выстрел. Это уже был расстрел. Лицо в одну секунду стало малиновым, а биение сердца я ощутила в кончиках пальцев, которые сразу стали липкие и скользкие. Я тихо промямлила «спасибо» и вышла из кабинета. Прокручивая весь этот бред, удивилась слову «спасибо» – за что, за то, что у меня рак. Да! Дела!
Ну что вам сказать, читатели, настроение явно не блистало радостью. По вечерам после работы часто плакала. Выбирала время, чтобы никто этого не видел. Иногда накупала себе пиво и пыталась в этом хмелю забыться, но мозг не хмелел. Мозг трезво разруливал мои мысли и действия. По выходным приезжала домой к мужу, пыталась из себя выжать что-то наподобие рассказа, но не получалось. Разговор не клеился, а состоял просто из единичных фраз. В наш дом поселилось молчание. Муж, конечно же, переживал. И, наверное, не из-за того, что свалилось на нас, а от того, что в этой ситуации он не может мне ничем помочь. Вечерами, когда мы ложились спать, но еще работал телевизор, муж гладим меня по голове, пока я не засыпала. О чем он думал? О чем думала я все эти дни? Трудно сказать.
Старалась сходить ко многим в гости – вдруг, что случится со мной. Старалась навести порядок в доме, даже в самых мизерных никчемных уголках – беспорядка не должно быть нигде. А еще думала, как я проведу вечер с выходом новой книги. Выступила на «Крещенских вечерах» у Тульских поэтов, провела встречу поэтов на своей даче. И чем бы я ни занималась – день операции, который уже был назначен, приближал меня к той черте, за которой я не знала, что меня ожидает. Бред какой-то. Здорового человека укладывают в больницу. Неужели все это про меня? Да нет, конечно. Это все просто записки. Записки из онкологического отделения.
29 января N года
Больница. Палата. Палата №10 на двоих человек. Такая вся чистенькая и ухоженная. Она даже чуть смахивает на гостиничный номер дорожного отеля: холодильник, телевизор, махровые полотенца, жалюзи и даже душевая комната с туалетом на двоих предусмотрена. Все как говорится «в лучших домах Парижа и Лондона». Вот только кровати с подъемниками для тяжелобольных и на стене кнопка скорой помощи, для вызова медсестры в случае необходимости.
До обеда меня возили по кабинетам и собирали необходимые анализы: кардиограмма сердца, УЗИ печени и кишечника, кровь из вены и пальца. Санитарка, сопровождающая меня по всем этим кабинетам , на немой вопрос многочисленных людей «почему без очереди», зычно в голос выкрикивала: «У нас срочно. Онкология. На операцию». И вы бы видели те испуганные и сочувствующие взгляды, которые меня провожали. В моем мозгу трещал каждый нерв. Наверно я начала терять власть над собой. Что это? Неужели я такая слабовольная? Я никогда не думала, что при встрече с докторами буду дрожать всем телом, ожидая озвучивания очередных результатов, не думала, что голос откажется мне служить. Я едва осознавала свои движения, но пыталась еще заботиться об одном – казаться спокойной, а главное – подчинить себе выражение своего лица, которое, я чувствую, упорно не повинуется мне и стремится выразить то, что я пытаюсь скрывать. Последним остатком воли я отгоняю от себя мрачные мысли. Со всей энергией я хочу победить ожесточившуюся против меня судьбу, а для этого надо сконцентрировать себя на позитиве. Другого не дано.
В палате познакомилась с соседкой по несчастью. Ее звали Людмила. Женщина, казалась, была очень веселой. Она щебетала и щебетала. За двадцать минут общения я знала, кто здесь лежит и с какими диагнозами, кто и как оперирует, кто и как перевязывает. Она сама уже перенесла операцию по удалению груди десять дней назад. Людмила сразу принялась меня успокаивать, хотя в данный момент я не нуждалась ни в чьем успокоении. Я привыкла, все серьезные проблемы решать сама и не показывала посторонним своих страхов. Уж так я устроена. И все же в эти двадцать минут я поняла, что она также переживает и за себя, и этим щебетанием успокаивает вместе со мной и себя тоже. Нечайно была проронена фраза: «Я сегодня с утра уже поплакала». Знаете, вскользь так было сказано, между остановившейся улыбкой и дрогнувшей резко бровью. Так может сказать только человек, понимающий всю серьезность своей ситуации. Уголки глаз, ставшие внезапно глубокими и строгими, тут же внезапно расхохотались, вспоминая, как она выходила из наркоза.
Сон-час успокоения не принес. В палате тихо. Работает телевизор, который рассказывает очередные новости. И каждый из нас, как улитка, забрался в свой дом, в свои мысли. Неважно в какие, но забрался, и выходить из той глубины почему-то не хотелось. Я вообще за шесть часов нахождения в больнице произнесла, может быть слов десять, не более. Это не страх. Нет. Это просто на самом деле, какая-то защита, оболочка. Люба уснула.
Я подошла к окну. Конец января. День стылый, влажный. Низкое серое небо, насквозь пропитанное водой, нечёсаными лохмами цеплялось за крыши домов. Кружился мелкий снег. Эти единичные создания иногда пролетали очень близко от стекла. Так близко, что виделся узорчатый рисунок снежинок. Моя палата находилась на пятом этаже. Я стояла и наблюдала, как мелкие человечки ходили от здания к зданию этого больничного корпуса. Большая площадь не была очищена от снега, а горбатые сугробы соединили заборы с частью пешеходной дорожки. В самом центре был разбит небольшой скверик, правда, он, как я понимаю, использовался только в летнем варианте. А сейчас он весь засыпан, только скамейки блеклыми пятнами торчали из под снега. Летний вариант! А зимой?! Меня хоть сейчас выпусти я буду ходить кругами и дышать, дышать, дышать.… А мне даже на первый этаж спуститься не разрешают. Все гости – только ко мне. Вот это да!!!
Тихий час закончился, а вместе с ним закончились и добрые сны, если их кто и видел. Померили давление – 160/110. Дали таблетку. Хорошо хоть нет температуры. Постовая медсестра сделала предупреждение: «После ужина до утра и утром ничего не есть». Значит, план не изменился и завтра меня все-таки ожидает эта ужасная операция.
Людмила весь вечер рассказывала случаи, которые ей довелось за время ее пребывания узнать. Рассказывала взахлеб, и все успокаивала меня. А для меня уже не была важна операция, для меня были важнее те последствия, которые меня еще будут ожидать.
Контингент лежащих – люди после сорока. Есть тяжелобольные, которых врачи также пытаются спасти. Всегда думала, что операция - это первый шаг к исцелению. Оказывается – нет. Если опухоль слишком большая, ее сначала уменьшают при помощи химиотерапии, затем удаляют очаг и продолжают дальнейшее лечение. Но более всего меня удивил рассказ о Nом областном онкологическом диспансере. Одна женщина, будучи их пациенткой, была удивлена не рваными простынями и двумя унитазами на один этаж для больных, не летающие мухи с комарами в палатах. Удивила ее сама операционная, которая представляла собой квадрат площади, огороженный от глаз больных белыми простынями. Удивляли врачи и медсестры, которые в целях экономии не обходили эту «операционную», а пересекали простынное пространство в любое удобное для них время. К диспансеру приклеили кличку «Военно полевой госпиталь». И при всей серьезности и слезности этого вопроса байки Людмилы, которая трещала без перерыва, поверьте, как то отвлекали меня в настоящее время.
Зашла медсестра. Принесла печенье с кефиром – это типа второго ужина. И так промежду прочим спросила: «Анестезиолог к вам не приходил?»
-Ко мне? – предательский холодок опять вернулся. – Нет, не заходил. Меня все-таки готовят на завтра.
- Да, - ответ был лаконично короток.
Вскоре пришел и анестезиолог с большим талмудом бумаг. Задавал очень много вопросов и все это фиксировал у себя. Единственное, что его смущало, это мой кашель. За два дня до больницы, откуда то прицепилась эта зараза. Нет ни температуры, ни насморка, а горло точит и точит сухой кашель. Я сегодня весь день просидела на меду с шиповником. К вечеру немного стало легче. Завтра еще посмотрит терапевт. Если ему не понравится мое горло – операцию перенесут. Утро покажет. А пока дали принять полторы таблетки успокоительных, чтобы я смогла поспать в эту ночь. Таблетки оказались очень пьяные. Через полчаса хотела встать, чтобы выпить чай с медом, но поняла, что сил просто нет – меня сильно шатало, кружило, а движения приобрели ну очень тормозной характер.. Процесс пошел. Все. Все проблемы по боку. Я обо всем подумаю завтра. Так всегда говорила Скарлет О’Хара.
30 и 31 января N года
Вот и ночь. Густая. Тягучая. Страшная. Страшная может от того, что мне страшно. Снотворное лекарство помогло часа на четыре, а дальше ни мысли, ни глаза уже не могли уснуть. О чем я думала? Даже не знаю, как выразить это состояние в словах. Тупо смотрела в черное окно, слушала беззаботный храп соседки Любы и лежала, мысленно прокручивая фрагменты своей жизни. Здание больницы старое и на уровень пятого этажа даже не попадал свет от горящих фонарей. Как в яме какой-то. Я ворочалась и пыталась заснуть. Но видно я очень долго ворочалась, так как ночь вдруг внезапно закончилась с приходом дежурной медсестры, которая измерила давление – оно нормализовалось. Медсестра перебинтовала мне ноги эластичными чулками. Явно дело шло к операции. Пока не попадешь в ситуацию – не узнаешь истины. Или это я просто пещерный мамонт. Всегда была уверена, что эластичные чулки одевают те люди, у которых проблемы с венами. Ан нет. Оказывается их первичной задачей стимулировать и облегчать работу сердца в предоперационный и послеоперационный период. Поэтому мне их одели уже с утра. Теперь жду прихода терапевта, который вынесет окончательный вердикт: быть сегодня операции или нет. Для подстраховки сводили к Лору, затем осмотр терапевтом и ПАУЗА – ДОЛГАЯ И ЗАТЯЖНАЯ.
Грохот въезжающей в палату каталки резко вернул меня в реальность. Посмотрела, почему то в окно, не успев ни о чем подумать. А далее как по расписанию, отточенному до мельчайшей доли секунды. Раздели догола. Уложили на каталку. Вставили катетер. И повезли. Но не в хирургический блок. Меня еще раз завезли в кабинет УЗИ, где Оксана Владимировна оставила метку непосредственного нахождения опухоли. Я так понимаю, это и было место разреза для первой операции. (Забегая вперед скажу, что планировалось изначально сделать разрез с удалением опухоли, затем взять анализы и если они покажут положительный результат, сразу же провести вторую операцию по полному удалению молочной железы).
Операционный блок. Надели шапочку, бахилы. Одеяло, которым меня накрыли в палате, сняли и заменили его простыней. По телу пошла дрожь – то ли от страха, то ли от холода. Я в дрожи произнесла:
- Что-то у вас здесь прохладно.
- Ничего, сейчас согреешься, - ответила одна из медсестер, готовившая инструменты к операции. Очень долго пытались найти вену. Сумели найти только на запястье. Вставили иглу, но сам раствор пока не подавали. Уронили на лицо, ближе к носу прозрачную, зеленоватую трубку, из которой шел прохладный воздух, и сказали:
- Пусть пока так подует.
Воздух был направлен в одну из ноздрей и вызывал неприятные ощущения. Все было готово к операции, ожидали прихода врачей. Медсестра, которая искала вену, передернув иглу спросила:
- Жжет?
- Да нет.
- Конечно, нет, я же еще не подаю препарат.
И тут в руке я почувствовала небольшое покалывание. Начала считать про себя, но последней цифрой в моей памяти помнится только «пять».
Сознание ко мне стало приходить, когда меня с каталки перекладывали на кровать в реанимационном отделении. В голове шум. Все предметы комнаты, включая потолок и стены, приняли плавающие формы. И стоило мне хоть немного повернуть голову – эффект плаванья увеличивался. Я осознала, что операция завершена. Левая рука под одеялом медленно поползла вверх, приоткрыла край одеяла и в этом небольшом отверстии я смогла полу осознанно увидеть, что правая грудь отнята полностью. Значит, первая операция с рассечением и удалением только одной опухоли плавно перешла во вторую. Мое сердце сковал ужас от невозможности повернуть время вспять, когда ничто не предвещало беды, а были муж, дети, семья, работа. Теперь вместо этого – какие то резиновые шланги, провода, дрожащие стрелки приборов, бегущая по прозрачным пластиковым «сосудам» лекарство… и ящик, куда все это подключено и присоединено. Каждые пятнадцать минут руку сжимает прибор, замеряющий автоматически давление. Такое состояние, будто это не я, а пришелец с другой планеты. Будто все это не реальность, а кадр из фантастического фильма.
Очень сильно хотелось спать, но я боялась закрыть глаза. Все же наркоз еще не отошел до конца, и весь дневной светлый период времени я провела между забытьем и периодическим бодрствованием, если это можно так назвать. Опять пришлось терпеть момент, когда медперсонал начал искать на мне вены: от рук до ног. В итоге вена на кисти была найдена, поставлен катетер, чтобы завтра следующей смене не надо было искать их, а сразу ввести лекарства. В общей сложности шесть флаконов поддерживающих меня, препаратов были в меня влиты. В реанимации ближе к вечеру привели еще одну женщину. К моему удивлению она могла ходить, сидеть и даже звонить по сотовому телефону. Это было моим спасением. Никто из моих родственников пока не знали, где я нахожусь, так как телефон мне с собой взять не разрешили. Я попросила набрать ряд цифр и сообщить в трубку, что операция завершена, и я переведена в реанимацию. После этого звонка мне стало спокойнее.
Пока мне прокапывали лекарства, я еще умудрилась собрать вокруг себя работающих там медсестер, плюс двое лежащих больных и провести им небольшой поэтический концерт. Я читала свои стихи. Правда читала очень тихо и не с тем выражением, как раньше – сил то не было. Но читала! Где то после обеда (пишу так, потому что лежащим со мной двоим пациентам принести обед, а мне пока не полагалось) меня перекатили в свою палату. Люба была очень рада. Я видела, что с ее лица сошло беспокойство. И я тоже очень была рада ее видеть. Как все - таки болезнь сближает людей!
Далее по обычному руслу: пришел врач, сделал перевязку. Вечером ко мне приехали муж, сын, дочь. Посидели, поговорили. Мне казалось, что я себя замечательно чувствую, но почему то бешеная слабость организма просилась в постель. Правая часть, где была наложена повязка, не ощущалась вообще никак. Рука правая – не живая. На уровне груди я вообще ее не чувствую, как будто в ней нет ни одного нерва. И все движения, которые я могу делать ей, выражаются только одним словом – «полу». То есть – полу согнуть, полу выпрямить, полу повернуть. Реально понимаю, что с завтрашнего дня необходимо заняться какими либо небольшими физическими упражнениями. Иначе нам удачи не видать.
3 февраля N года
Февраль. Уже февраль. За окошком темень и совсем не понятно: холодно на улице или тепло. Птица качается на ветке в полудреме, тоже ожидает утра. Что оно принесет? Почему то совсем не спится. Раньше бы я заплакала. А сейчас? А сейчас больше раздумий. Плакать можно было в детстве. Знаете так прижаться к маме, расплакаться, почувствовать в ее объятиях тепло и ласку. Но только детство далеко позади и уже никогда не вернется. Я уже сама трижды мама и мне самой надо успокаивать уже своих подросших детей. Разве я могу им показать, что мне тяжело?
Выходные прошли очень быстро. Не понятно, почему. Как я себя чувствую? Сказать, что плохо – наверно нет. Сказать, что хорошо – тоже не правда. Почему то совсем перестала сливаться лимфа в дренаж. Я наверно не писала ранее, что это такое. Под грудью, ближе к подмышке вставлена трубка, которая подсоединена к пластиковой бутылочке, вставленная в небольшую сумку, которая висит постоянно у меня на шее. Мне приходится с ней ходить везде. И не только ходить – спать тоже с ней – и трубка, что бы я ни делала, никогда не должна пережиматься. Так вот – эта злосчастная лимфа просто, куда - то пропала. Дренаж был постоянно сухим. В субботу, часть тела ниже повязки стала краснеть. В воскресенье с утра объем покраснений увеличился, а к вечеру уже был черно-фиолетового цвета, и появилось ощущение распирания. Это меня, конечно, беспокоило. Повязка промокла. Я попросила дежурную медсестру перевязать. Она при перевязке меня немного успокоила. Лимфа не сходила оттого, что дренаж забился сгустками крови. Она попробовала его пробить. Сказала, что получилось, но только облегчения я не получила. Ощущение распирания в груди продолжалось. Я легла спать. Дренаж очень мешает уснуть. А еще на месте удаленной груди иногда возникает чувство болезненности самого соска, которого, как вы понимаете, нет. Как током прошибает. Положу руку сверху перевязки на шов, поглажу. Вроде, полегче становится.
Сегодня была еще одна хохма в кавычках. Моя соседка по палате Люба решила записаться на прием к химиотерапевту. Это придется делать и мне, как только я получу анализы по имунногистохимии. Объясню все подробнее.
После удаления молочной железы больной ожидает результаты двух анализов. Первый анализ на гистологию готовит патологоанатом, который присутствует на наших операциях. Из удаленной железы он берет клетки и производит свои дальнейшие манипуляции, о которых никто из нас даже не догадывается. В моем понимании – это мясник, который тупо рубит отрезанные части тел, рассматривает все это под микроскопом, оставляет на какое-то время (может для обнаружения роста клеток) и, приблизительно через неделю, сообщает результат. Только после этих результатов, где уже есть данные о степени поражения лимфы, размерах и наличии метастаз, конкретного названия твоего заболевания, выдается справка на забор стекол с клетками от того же патологоанатома для дальнейшего исследования в Москве и получения результатов, с которыми больной уже идет к химиотерапевту для определения дальнейшей судьбы пациента.
Вот Люба и стала звонить в регистратуру, чтобы записаться на прием к врачу. Набрав номер, она попросила записать ее на определенное число к химиотерапевту.
- А с чего вы решили, что вам нужен химиотерапевт? – ответили ей в трубке.
- Как с чего? У меня направление от хирурга-онколога, - удивляясь, ответила Люба.
- Вы не можете записаться к химиотерапевту. Сначала вы должны записаться к хирургу-онкологу, а он уже решит, нужен вам другой врач или нет.
Голос в трубке уже начинал закипать.
- Зачем мне хирург-онколог, - не менее агрессивной становилась Люба, - поймите девушка (Люба еще пыталась быть вежливой) я уже после операции, у меня удалена грудь и мой врач направляет меня к химиотерапевту для определения дальнейшего лечения. Операция у меня уже сделана!
Голос в трубке просто прервал речь Любы:
- Я вам еще раз повторяю. Сначала вы должны записаться к хирургу-онкологу и только он решит, куда вам идти дальше.
Трубка была брошена. Люба посмотрела на меня. Глаза ее потихоньку стали вылезать из орбит. Она все это еще раз пересказала мне. Потом мы выдержали с ней небольшую паузу … и громко, на всю палату расхохотались. Не от веселья, нет. Это был нервный смех. Онкологический больной прекрасно понимает, что в его борьбе за жизнь время играет не на него, а против него. А здесь получается наоборот. Сначала запишись к хирургу – и я вам отвечаю со всей правотой, что в день звонка вас никто не примет. Дни работы хирургов-онкологов расписаны уже не менее, чем две недели. Пройдя его, вы будете пытаться попасть к химиотерапевту. Вас также не встретят с распростертыми объятиями. В итоге теряется минимум месяц. А кто знает, на какой период времени сократится жизнь больного – на год, на два, на пять лет? А все зависит от активности тех малюсеньких раковых клеток, с которыми вы в надежде спешите к врачу, но который так оттягивает встречу с вами. И не дай вам Бог, читатель, услышать, когда ни - будь, в кабинете у врача: «Извините голубчик, но вы пришли слишком поздно. Где же вы раньше то были?» Где, где? В ваших коридорах.
6 февраля N года
Опять ночь. Опять эта бессонная ночь. Больница спит. Счастливые. А может я и ошибаюсь. Может кто-то, так же в другой палате, как и я, открыв глаза, перелопачивает в голове свои мысли. Какое то мучительное ощущение в мозгу – чувство совершенного одиночества в мире, покинутой на произвол судьбы. Какой день я теряюсь сомнениями – и сознаю, что возвращение в былое, в прошлое, по многим причинам, уже невозможно. Вот они первые предательские слезы. Все - таки они появились спустя семь дней после операции. Да и другого быть не могло. Сколько можно было держать эту боль в себе, улыбаться родственникам и друзьям, говорить, что у меня все хорошо. Да хорошо, только выть хочется, а не просто плакать. Зажалась в подушку, затаилась. В глухой тишине палаты я слышу, как скатываются предательские слезы и расползаются на белой больничной наволочке. Сначала я пыталась их вытирать. Думала, что это минутная слабость. Но слезы становились все больше и больше, подушка все сырее и сырее. Я старалась не шмыгать носом, чтобы не разбудить Любу. Пусть они будут. Очень грустно, что забывает позвонить дочь. Очень грустно, что вот уже семь дней после операции не позвонила лучшая подруга. А ведь я за два дня до операции созванивалась с ней и называла дату операции. Видно общение с онкологическими больными не всем и не всегда приятны. Может люди думают, что это как инфекция и передается воздушно-капельным путем? Да, наверное, за период от заболевания до выздоровления, который мне предстоит пройти, пере смотрятся многие ценности. Кто-то меня удалит из своего общения. Кого-то я переведу из разряда друзей в просто знакомых. А жаль. Может от этого и грустно и больно. Надо постараться успокоиться, выбросить все обиды из сердца. Дай ты им волю, открой сундук со змеями – и уже не закроешь, расклеишься. Черт возьми, может это и хорошо, вволю выплакаться. Наверно это важно – освободиться от ужаса внутри, дать ему волю. Надо перестать жить с жалким чувством «о, этого не должно было случиться». Надо просто признать, что это случилось и жить с этим.
Что же произошло нового за эти два дня, пока я не брала в руки тетрадь. В понедельник 4 февраля (после всех покраснений и чернений) очень боялась идти на перевязку. Пригласили. В перевязочной, кроме врача и медсестры, меня ожидали еще шесть студентов-практикантов: три девушки и три парня. Я в данный момент стала подопытным кроликом. Врач, увидев мой расплывшейся отек, пустую болтающуюся бутылку из-под лимфы, приняла решение всю эту бяку откачать из моей грудины с помощью шприца. Она просто вкалывала шприц и, заполнив его безобразной кроваво-черной жидкостью, сливала все в ванночку, расположенной рядом со мной. Процесс пошел. Вот откачен первый шприц. Затем второй шприц. Затем третий … Девушки практикантки не выдержали зрелища. Им стало плохо, и один из парни вывели их в коридор. Процесс мучения для ребят практикантов продолжился. Сказать, что мне было больно – нет. Место, где была сделана операция – от левой груди до правой подмышки пока еще ничего не ощущает. Нервные окончания не возобновили свою работу и поэтому, ввод укола на меня никаких болезненных ощущений не произвел. Но хочу повториться, что это было 4 февраля. С каждым последующим днем клетки начинали отходить и болевые ощущения с каждым днем проявлялись все больше и больше. Антибиотики, обезболивающие уколы в живот и еще в одно, известное всем, место продолжались. Но теперь они практически не помогали. Сложно стало спать. Рука от подмышки до локтя очень сильно болит. Каждый день мучаю себя гимнастикой. Приходится превозмогать боль, чтобы заставить ее хоть немного работать. И это делаю до пота. Но зато я уже могу соединить две руки за спиной. Это большое достижение.
Все - таки бывают же счастливые моменты. Не все в этой жизни так серо, как сейчас происходит. Вечером раздался звонок. На другом конце провода была Рогова Наталья, руководитель музыкально-поэтического салона «Вега» и сообщила, что нас 23 февраля приглашают в гости калужане, где мы должны выступить. Она интересовалась, смогу ли я принять в этом концерте участие. Раздумий даже и не было. Конечно же, смогу! Это просто замечательно! Опять сцена! Опять стихи и песни! Опять мои друзья-поэты!!! Вот это жизнь, я понимаю!!! Для меня это самое лучшее лечение. Обговорили время выступления, тематику. Да я просто взлетела. О каком раке сейчас можно говорить?! Все мои мысли теперь были заняты: в каком платье выступить, когда сходить в парикмахерскую. Я даже и мысли не допускала, что меня могут не отпустить из больницы. Я просто обязана быть в Калуге! И я это сделаю!!!
А то, что ты, читатель, узнал про ночные слезы, не суди меня строго. Все- таки я женщина. И хотя бы раз, пусть даже ночью, могу я побыть слабой.
Ночь в окошке была беззвездная. Темень понемногу начала рассеиваться. Эти длинные космы двигались в воздухе, как приведения. От резких порывов ветра, гнулись верхушки тополей, которые виделись мне в окне. Скоро утро. Я укуталась с головой в одеяло, отвернулась к стене и закрыла глаза. Уснуть бы …
10 февраля N года
Дни бегут и бегут. Вот и еще одни выходные я провела в больнице. Мне уже намного лучше. Я отказалась от обезболивающих уколов. Хочу чувствовать боль сама и сама ее регулировать. Занимаюсь каждое утро зарядкой и бегом. Вы спросите, где я бегаю? Отвечу с гордостью - в палате! Но если это можно назвать бегом. Пять минут разминки, пять минут упражнений на растяжку мышц правой руки, пять минут бега. Вы знаете, я сама по себе физически не слабая женщина, часто занимаюсь спортом. Но на эти, какие то несчастные пятнадцать минут у меня уходит столько сил! Такое ощущение, что я за всю свою жизнь никогда не делала ни одного упражнения. Придется много заниматься, чтобы прийти в свою форму. Ну, ничего. Это не главное. Главное – задушить болезнь на корню. Тридцать процентов я уже выдержала. Осталось еще немного усилий, и я буду, как раньше, полноценным человеком нашего общества.
В четверг получила свои первые результаты, которые в пятницу были перенаправлены в Москву. Меня они совсем не обрадовали. Дословная запись патологоанатома гласит: «инфильтративный, высокодифференцированный рак молочной железы, в области соска и ареолы без патологий, в трех лимфоузлах (из девяти) обнаружены опухолевые клетки». Как вам, читатель, такой диагноз? Интересно, какое бы было у вас состояние, если бы это относилось к вам? Вот и я настроением не блистала. Особенно выбило из колеи слово «высокодифференцированный». Я старалась не думать об этом, но из самого глубокого сознания, куда я загнала эту тему, мысль периодически змеей заползала в мое сознание и жалила, жалила, жалила… Самочувствие то вроде – ничего, а давление сердечное подскочило до 110. А я- то думала, что умею себя держать в руках. Оказывается – это только внешне. Все - таки нервы сдают.
В пятницу Любашу выписали домой. Счастливая. Она, конечно же, очень радовалась. Хотя нам обеим еще лежать и лежать по больницам. Но не зря говорят, что дома и стены лечат – надо домой, домой, домой. Мы с ней обменялись телефонами. Тут меня еще вызвали на перевязку, и я так и не смогла проводить ее, хотя бы до лифта. Но мы еще встретимся, я верю. Придя после перевязки, села на кровать. Оглядела палату. Пустота. Как в одиночной камере. Благо телевизор есть.
К вечеру сын принес ноутбук. Первым моим желанием было посмотреть, что обозначает это страшное слово. В моем мамонтовском понимании это рак, который очень быстро растет. Я открыла компьютер, но поборов свое желание , занялась печатаньем стихов, которые были написаны за эти трое суток. За период нахождения в больнице пытаюсь писать рассказы, стихи, сонеты. Хочется набрать материал на выпуск еще одной книги. Очень сильно заинтересовалась написанием венков сонетов. Особенно меня заинтересовал итальянский стиль. Представляете, по написанию каждый стих состоит из двух катренов и двух терцетов. Надо написать четырнадцать сонетов, где каждый последующий сонет начинается с последней строчки предыдущего сонета, а последний четырнадцатый сонет заканчивается первой строкой первого сонета. И так меня это закрутило. В написанных венках (а у меня их уже два) мне чувствуется мелодичность. Каждый сонет плавно перетекает один в другой и пиком становиться последняя завершающая строка, которая еще помнится из первого сонета.
Сделав эту работу, я все же залезла в интернет. Просто подумалось «лучше горькая, правда, чем сладкая ложь». Зачем себя доводить до сердечного давления. Зная истину – можно уже решать, как и что дальше делать, чтобы исправить ситуацию. О, читатель!!! Я взлетела от радости, когда прочитала фразу: «Высокодифференцированные раки отличаются сравнительно медленным течением, меньшей склонностью к метастазированию» А самым плохим считается недифференцированный рак, на который по четвертой степени приходится до 60% заболевших людей. Хоть какая-то новость положительная на сегодняшний день.
Вечером позвонила Любаша. Я была рада ее слышать. Но чувствовалось по голосу, что она расстроена. Вроде бы смеется человек в трубку, но с грустинкой как-то. Я думала, что я ошибаюсь – нет, не ошибаюсь. «Я уже поплакала» - слышу я в трубке от подруге по несчастью. «Что-ты, что-ты» - теперь уже не я (как и она в первый мой день в больнице) приложив все знания словесности, успокаивала ее. «Нам надо держаться. Мы с тобой все преодолеем. Ты даже не думай о плохом». А вы, читатель, попробуйте успокоить онкологического больного. У нас здоровых психика нарушена, а что уж говорить о больных с таким страшным диагнозом.
Вечерами ко мне приходят друзья, родственники, коллеги с работы. Все стараются накормить меня получше. Только я же не могу употреблять соки литрами, а фрукты килограммами. Один визит мне запомнился очень надолго – коллеги с работы принесли мне букет тюльпанов. Есть все - таки люди, которые слышат мою чувственную душу. Я теперь целыми днями смотрю на этот букет. Это как первое окошко в весну – нежную, мелодичную, долгожданную. Все, кто заходит в палату, удивляются: «Какие нежные цветы». Да, очень нежные и красивые. Все - таки замечательно, что есть люди, которые меня поддерживают.
11 февраля N года
Сегодня ко мне подселили женщину лет 40-43. Молодая, живая, но уже вымученная мыслями. Да и как не думать. Диагноз: рак 3 степени с поражением 9 лимфоузлов. Ей назначено лечение 6 сеансов химиотерапии и курс радиологии. Разговорились. Старается держаться, но чувствуется, что это только старается. В глазах тревога, беспокойство и невидимый для посторонних вопрос: «А что будет дальше?». Держись, родная, держитесь все в мире женщины! Не знаю, чем мы разгневали Бога, но верьте, что он нам дает те испытания, которые мы должны выдержать. Держитесь, милые, держитесь. Живите завтрашней весной, мужем, детьми, внуками. Найдите себе такое занятие, в котором вы просто бы забыли о себе, забыли о том, что с вами происходит. Вы уже почти здоровы. Самое основное, опухоль, удалена. Теперь только осталось вытравить ее ядом и выжечь лучами. И все!!! Я очень вас прошу, только не сдавайтесь.
Оля (так звали мою новую соседку по палате) легла на первый курс химии. Видно было, что боится. Да она и сама этого не скрывала. «Я операции боялась меньше, чем химии» была брошена ей фраза.
- Какая тебе химия назначена? – спросила я.
- Красная.
Ты знаешь, читатель, бывает красная химия и желтая. Красная – более жесткая, желтая – щадящая (ее назначают людям преклонного возраста, после 60 лет). Может, есть еще и другие цветовые оттенки, но здесь, в больнице я не слышала. Вот теперь- то я могу сказать, что обозначает один курс химиотерапии. Приходит онкобольной в больницу. На первый день ему вводят капельницу, состоящую из трех флаконов разведенного яда. Тут же в капельницу или внутримышечно вводят противорвотный укол. Я так понимаю – желудок один из первых принимает первый удар. Весь процесс закапывания продолжается один час пятнадцать минут. Ольга выдержала его стойко. Я постоянно ее спрашивала о самочувствии. Отвечала, что все хорошо. Потом пообедала и говорит:
- Состояние такое, словно я выпила бутылку водки, не закусывая. Перед глазами все плывет.
Потом она уснула. Пусть поспит. После этой капельницы ей предстоит отлежать семь дней, где врачи наблюдают за результатами анализов, диаграммой сердца, температурой, давлением. На восьмой день ей поставят еще такую же капельницу и на девятый день отпустят домой. Далее организм Ольги будет еще двадцать один день реабилитироваться. На этом первый курс химиотерапии будет завершен и следом начинается второй курс, третий и так далее. Интересно, сколько химиотерапий назначат мне? С ужасом ожидаю приближения этой даты.
Из разговора с Ольгой я узнала, что в областной больнице никто никакого консилиума, для назначения лечения, не собирает. С раком груди дают всем одно стандартное лечение: шесть химий и курс радиологии. Бред какой то! А как же результаты, которые мы отправляем в Москву, как же степень и размеры опухоли и какой непосредственно рак? Зачем думать? Давайте установим единый диагноз для всех, единое лечение для всех – и как пойдет. Вылечится человек – хорошо, не вылечится – такова его судьба. Значит, поздно обратился. Ты знаешь, читатель, как то мне стало не по себе. Неужели мы настолько упали морально и нравственно? Неужели ничего не осталось святого? Я даже сейчас не заикнусь о клятве Гиппократа, которой присягают врачи. Да и зачем о ней говорить.
Давайте лучше поговорим о финансах – очень интересная сторона медали при лечении этого коварного заболевания. (А может у нас вся медицина так работает, просто мне не посчастливилось за свои сорок девять лет посещать больницы). Я, когда попала в эту больницу – мне врач на приеме сказала: «Операция – вещь дорогая. Чтобы тебе все это стало не так дорого, за обследование заплатишь (мне это обошлось в 2900 рублей), а операцию сделаем по полюсу. Находясь уже в палате и разговаривая с больными, узнала, что онкологических больных лечат бесплатно (в действии специальная государственная программа). На третий день после операции ко мне в палату зашла медсестра из перевязочной. Она сказала, что эта «услуга» (т.е. операция) стоит 30000рублей. Я с комом в горле «проглотила» эту сумму. Далее оказалось еще веселее. Оказалось, что благодарность врачам здесь в среднем стоит от 10000 до 15000 рублей. Именно этой медсестре, которая работает в перевязочной, больные дают по 500-1000рублей. А что она делает?
Я бы сказала – минимум. На перевязках она подает врачу тампоны, бинты. Лечащий врач все делает сам. Он и близко не подпускает ее к больному. И я, как честно прооперированный больной, приготовила эти 30000 рублей и должна была их отдать за день до выписки (как это делают все больные). Но отдала сегодня – и только врачу. А медсестра пусть понервничает. Вы не поверите. Она прибежала сегодня ко мне после перевязки, и, даже видя, что я в палате не одна, не стесняясь, выпалила:
- Не пора ли расплатиться с врачом. А то мы тебя, не долечивая, передадим нашим мальчикам. (Здесь кроме моего врача, а она женщина, работают еще три мужчины онколога). Так меня еще никто не унижал. Да и причем здесь я. А другие больные? Я переваривала еще час эту ситуацию с Ольгой в палате. Находясь в больнице уже более двух недель, я еще ни разу не слышала ни от одного больного плохих слов об этих «мальчиках». Я ни разу не слышала, чтобы они в открытую называли сумму. Они просто благодарны людям, за этот финансовый жест и неважно какая дана сумма. Разве бабулечка в свои 80 лет способна выложить такие деньги? Где она их возьмет? Где же сострадание к больным? Невозможно же мерить свою зарплату количеством купленных банок с черной икрой, о чем я слышала в перевязочной. Я думаю, что и 500 рублей ей много. Придется подарить шоколадку, это же тоже благодарность. Говорят же: «дареному коню в зубы не смотрят». А своего врача я отблагодарила и акцентировала, что это именно ей. А с медсестрами остальными, кому и сколько, я разберусь сама. У всех больных разные стадии заболевания, разные возраст и разный прожиточный период. Разве можно так поступать??? С нами??? С людьми???
14 февраля N года
Прошло еще три дня. Что нового произошло? Да вроде ничего, если не считать, что одну пациентку отправили домой умирать. Страшно и жутко. Очень сильно выбило из колеи. А ведь пришла сюда своими ногами, и даже позже, чем я. Пролежала восемь дней. Первые дни я ее еще видела в коридорах. А потом все. Ей начали вводить обезболивающие и снотворные лекарства. Это все, чем ей могли облегчить последние дни. Соседки по палате рассказали, что в поликлинику эта женщина обратилась еще год назад с болями. Врачи за этот период (представляете год!!!) проводили ей обследование, но ничего не обнаружили. И только здесь, при поступлении было понято, что человек даже не операбелен. Рак четвертой степени. А ей всего - то пятьдесят три года. Домой ее опускали на каталке. Ходить она, уже не ходила. Врачи ее держали постоянно в сонном состоянии. Дочь шла рядом, плакала. В проемах дверей стояли женщины и сочувственно ее провожали. Более девяноста процентов из них в платках, под которыми нет волос. И стоят они такие беспомощные, раздавленные, одни глаза на лицах и носы. А в глазах такая жуткая печаль. Ее даже невозможно описать. О чем подумала каждая из них, провожая каталку взглядом? Первая мысль, конечно, сочувствие. А вторая – о себе, своей семье. И думаю, что главный вопрос задала себе каждая: «а сколько лет отпущено мне?»
Здесь об этом не говорят вслух, но думают. И чем хуже диагноз, тем больше думают. И не верьте, если вам онкологический больной скажет: «А я не думаю о болезни». Думают. Только одни очень редко о ней вспоминают, другие чаще, а третьи и рады бы ее забыть, но не могут.
Мне кажется, что в таких отделениях должен обязательно работать психолог. Даже здоровый человек, находясь в отделении онкологии, чувствует себя дискомфортно. Что уже говорить о больных. И вопросов у них возникает очень много, только ответа они не находят. Когда родственникам сообщают, что шансов на выздоровление нет, кто должен их поддержать, помочь выстоять эту потерю? Конечно же, психолог. Но нет его здесь, и не было. А зря.
Я лежу, наблюдаю за больными, которые проходят химиотерапию. Все не так - то просто, как я думала. На пятый и шестой курс не все пациенты приходят. Почему? Потому что печень не в состоянии принимать и отфильтровывать ту дозу лекарств, которые прописывает врач. Я задумалась. На один курс уходит тридцать дней. Девять дней ты лежишь в больнице, делаешь капельницы, а двадцать один день дается для реабилитации. Значит, эти дни не просто так даются, чтобы ты просто ходила, ела и спала. Значит надо что-то делать. Нет, подумала я. Если печень не выдерживает, значит, мы за период реабилитации должны подготовить свой организм к следующему курсу. Значит надо себя как-то прочистить, вывести из организма токсины. Мне очень хотелось встать и залезть в интернет, но была глубокая ночь. Соседка и вся больница спала. Утром я рассказала о своих мыслях Ольге, и мы вдвоем, на пару открыли компьютер. Ты, читатель, не поверишь. Действительно, после химиотерапии необходимо в первую очередь очищение организма от присутствия в нем токсичных веществ. Кроме того, надо соблюдать определенную диету, чтобы можно было справляться с такими нагрузками. Оказывается, есть ряд продуктов, которые «кормят» рак, а есть антираковые продукты. Почему же никто об этом в больнице нам не рассказывает? Нет ни брошюр, ни стендов с нужной информацией.
Онкологические больные и так в период болезни находятся в большой депрессии. А здесь еще такое неведение, незнание. Кто то же должен разъяснить им все эти тонкости, чтобы течение болезни было более легким и имело в большинстве случаев положительный эффект. Кто-то же должен вселять в этих больных стопроцентную уверенность в исходе лечения. Но кто? Врач? Может и врач. Но вся информация, которую я получила от своего врача, была полностью противоположной той, которую мы черпали из других источников.
21 февраля N года
Наконец -то я дома. Ура! Вот, действительно, когда ты понимаешь, что для тебя дом, что для тебя семья, небо, солнце, воздух. Ах, какой сладостный этот воздух! Стою у калитки перед домом, пытаюсь надышаться, но не могу. И только одна в голове мысль «Я живу». Ничего, кроме как впитывать в себя эту свежесть, не хочется.
Слова «жить», «жизнь» для меня в больнице приобрели совершенно иное значение. Они настолько переосмыслялись за эти дни. Мы же о чем чаще задумываемся? О деньгах. Где и как их заработать, чтобы хватило на еду, одежду и предметы быта. Мы совершенно забыли и не включили в своих подсчеты такие расходы, как билет в театр, на выставку и экскурсию. Мы все чаще улетаем за границу, чтобы полакомиться заграничными изысками и совершенно не знаем своей истории. Всю жизнь суетимся, суетимся, работая, простите, на унитаз. Во всей этой круговерти у нас не остается времени, чтобы поговорить с ребенком, сказать ласковое слово мужу. Ты вспомни, читатель, когда ты в последний раз сидел в обнимку с ребенком и читал ему сказки. Сказки теперь ему читает компьютер. Да и читает ли? Вместо того, чтобы спеть годовалому малышу песню, мы даем ему пульт от телевизора и с гордостью рассказываем родственникам, что это чадо научился сам включать технику. Люди перестали читать, перестали верить в чудеса, в добро и любовь. Неужели и мне, действительно, чтобы понять такое простое слово «жизнь», надо было испытать себя онкологией. А значит, надо было. Значит, действительно, что-то не понимала, что-то не правильно делала, что-то совершала не законное в разрез со своей душой. И, слава Богу, что эта операция была сделана вовремя. Эта ступень отрезвила меня, сняла пелену с глаз. Одна из моих подруг по несчастью, Татьяна, назвала диагноз рака «болезнью – удачей». Мы все удивились этой фразе, на что она ответила:
- Да все очень просто. Или ты пан, или пропал. Жизнь нам дает большой шанс, чтобы или выжить или умереть, кто как захочет. Сумеешь изменить себя – взгляды, образ мыслей и жизни, питание, значит, будешь жить. А если не сумеешь, значит - нет. Вы думаете это легко? Нет, конечно. И все же необходимо изначально пересмотреть себя, всю свою жизнь, понять, что делала не правильно. Если вы почувствуете, что у вас что-то не складывается, где то плохо – поищите причину в себе. Выход есть, безусловно. Мы же владеем судьбой. Мы отвечаем за свою жизнь, мы ее строим, мы ею живем.
Дни, проведенные дома, пролетали очень быстро. А была ли я дома? Одни разъезды: то на прием к лечащему врачу для продления больничного, то на прием в областной онкологический диспансер к химиотерапевту для назначения дальнейшего лечения. Я была убита назначением. Изначально я морально готовилась к шести курсам химиотерапии, но все - таки в душе теплилась надежда на минимальное лечение.
- Сколько мне полагается курсов при моем диагнозе? – с надеждой на лучшее спросила я у врача, опередив его слова.
- От четырех до шести курсов. Шесть не все выдерживают, а четыре пройти надо. В крайнем случае – три обязательны.
И в самом назначении все- таки пишет не четыре, а ШЕСТЬ курсов химиотерапий. А сколько правильно – три, четыре, шесть??? Потом еще надо записаться к радиологу, который тоже не обрадует, а припишет двадцать пять сеансов радиолучей и напоследок отправит долечиваться гормональными таблетками. Ну и для полного счастья походы к врачу раз в три месяца для сдачи анализов. Всего - то месяцев семь активного лечения, месяцев пять – пассивного и два года на учете. Мелочь.
Секс. Думаю, всех эта тема сильно волнует. Открою тайну. Меня эта тема волновала больше, чем вас. И даже не волновала, я просто боялась этой темы. Вечером, надев ночную рубашку, и прикрыв правой рукой повязку, под которой должна находиться грудь, я залезла в кровать. Чувство стыда от своей инвалидности выкатилось из уголка глаза небольшой слезой. Я постаралась взять себя в руки. Лежать свободно, практически не ощущая боли, я могла только на спине. Швы еще не были сняты. Отпуская домой, врач еще и перебинтовала меня наглухо. С мужем мы не виделись целых семнадцать дней, и я очень ожидала его объятий и ласк. Но он поцеловал меня и быстренько уснул. В голову, конечно же, полезли дурные мысли. «Теперь я ему такая не нужна». «Ему со мной стыдно». Во вторую ночь я решила взять инициативу в свои руки, но … муж меня очень корректно и нежно остановил: «не надо». На третью ночь, только положив на него руку и заглянув в его глаза, я поняла, что это конец. Я просто разревелась, высказала все, о чем мне пере думалось за это время. Муж прижал меня к себе и спросил:
- А мысли о том, что я тебя жалею, у тебя не возникла? Подождем, пока снимут все швы, – и добавил, целуя в нос, - глупенькая моя.
И я, как пятилетний ребенок, вытерла слезы, уткнулась в это любимое плечо и уснула.
24 и 25 февраля N года
Вот и прошли праздники. Ни одной свободной минуты не было за эти дни. 23 февраля предстояло выступить в концерте. Подготовка началась с 22 числа. Вроде и готовить нечего – платье на вешалке, к парикмахеру сходила, туфли в коробке. Одна проблема – ГРУДЬ. Протеза то еще нет. Начали пробовать. Подложили вату – не то, легкая. В больнице еще врач говорил, что если долго не носить протез, то очень быстро происходит искривление. Ключица уходит от веса одной груди. Решили на саму чашечку нашить ткань и в полу чинный объем насыпать гречки. Это была хохма. Насыпали. Оделась, многовато. Не мой размерчик. Разделась. Отсыпали. Оказалось опять переборщили. И так мы минут тридцать ровняли. Наконец, померив с платьем, муж сказал: «Нормально. Не подкопаешься»
Я выступала не одна. Со мной были мои друзья поэты и музыканты из Тулы. Наш концерт очень понравился зрителям. Для меня это был большой позитив, не смотря на то, что мне было очень тяжело. Швы еще не сняты. Вес гречки тянет сильно вниз, лямка врезается в плечо. Даже сама езда на машине не приносила удовольствие – каждая ямка под колесами отзывалась болью всей правой стороны тела. Мы проездили двенадцать часов. Приехав домой к полуночи и, сняв самодельный протез, я просто рухнула на кровать.
Не успев отдохнуть за ночь, я наметила на следующий день много планов. Я понимала, что в понедельник мне снова ложиться в больницу на первый курс химиотерапии. Съездила на заседание литературного объединения, встретилась со своими друзьями. Даже вызвалась почитать венок сонетов. Если бы кто-то знал, как мне было больно и тяжело стоять и читать такой большой объем стихов. Но я смогла. И даже критика со стороны руководителя объединения меня совершенно не расстроила. Я была горда тем, что никто не догадывался о моем болезненном состоянии. Я смотрела в глаза близких мне людей, которые своими взглядами поддерживали меня. В перерыве между стихами мы с ними дружно прослезились, обнялись, и я уехала, пообещав обязательно выздороветь и по выходу из больницы приехать к ним в гости.
Вернувшись к вечеру в свою Тульскую квартиру, я начала готовить вещи для больницы. Ходила по комнате, перекладывала их из одной кучи в другую. Собрала пакет по минимуму, понимая, что лежать придется всего девять дней. И все- таки я ловила себя на мысли, что очень боюсь завтрашнего дня. Я очень боюсь этой злосчастной химиотерапии. Спать легла уже за полночь. Уснула с трудом. Во сне видела сон, что на смене будет медсестра Ирина. Проснувшись, подумалось «хорошо это или плохо". Сон оказался вещим. Ирина действительно была на смене. Но положительных эмоций этот день не принес. Началось с того, что Ирина никак не могла мне поставить капельницу. Видимо все вены от страха получить порцию химии, попрятались в моем теле. Татьяне, которая лежала рядом, уже поменяли бутылек с лекарством. Медсестре введение иголки в руку уже седьмой раз видимо тоже не приносил позитива. Лекарство упорно шло под кожу. Рука синела на глазах. Но вот наконец то малюсенькая вена на руке была найдена и мой организм начал получать яд, от которого должны погибнуть раковые клетки. Хорошо, если бы гибли только раковые клетки. Гибли и здоровые клетки. И что самое странное, здоровая клетка погибала значительно раньше, чем больная. Отсюда и все противорвотные уколы, которые колют в период нахождения в больнице. Я смотрела на людей, которые мучились болями, обнимали унитазы, ходили по коридорам, привязанные к капельницам и ждала, когда у меня начнется тоже самое. Но мой организм видимо понимал меня и не хотел подводить. Он у меня сильный, как и я. Мы с ним мужественно выдержали первую капельницу, положенную порцию уколов и второе введение лекарств. Домой я ушла гордо на шатающихся ногах. Я выдержала. Я смогла. За период реабилитации съездила на работу, пообщалась со своими операторами. Как глоток воздуха вдохнула, слушая байки своих коллег. Скорей бы на работу.
Так потекли мои дни, недели, месяцы. Курс химии, отдых, курс химии, отдых, курс химии… Вроде ничего и не изменилось. Я держусь как надо, ничем не выдаю, что на какое то время мир мой рухнул. Также тщательно слежу за тем, что говорю, как смеюсь, общаюсь с людьми в точности как раньше. Разве что в одном переменилась – стала добрее, милосерднее, чужое горе ранит теперь, как свое. И только один человек мог читать меня по глазам – это моя мама. Во всех этих взглядах горькая правда неминуемо вылезала наружу. За период моей болезни она сильно изменилась, постарела на целую вечность, постарела на жизнь. Может это и не правильно, но я боюсь приходить к ней часто. Она читает меня как книгу. Пусть лучше первые тяжелые страницы будут чуть для нее замылены и неузнанные. Милая моя мамочка, я очень тебя люблю и никакой рак не сможет нас разлучить. Верь мне и не переживай за свою непутевую (как иногда ты меня называешь) дочь.