Как упрямо мой быт формируют детали:
том Касареса слева четвертый на полке
и Буре на стене, что от века отстали,
и потертая риза Казанской иконки,
и хрустальные сполохи бра в темной зале,
и сервизная чашка с разводами чая,
и белье на балконе, и запах азалий,
гироскоп на буфете, отчасти случаен…
Всё настырно твердит, не скрывая печали:
просто чувствуй себя в этом месте, как дома.
Поливая азалии, вновь отвечаю:
это чувство с рождения мне незнакомо.
Допиваю свой чай, пожимаю плечами,
и, тоску источая, взираю с балкона,
ни часов, ни Касареса не замечая,
как в ночи истончали бескровные кроны.
Как на землю в рубахе из тонкого снега
крупно-красные капли роняет рябина
там, где прежде ступала нога печенега,
где задолго до этого море рябило
белемнитами. Это ли наша омега?
Или, мачтою небу грозя, устремится
по весне острие молодого побега
в неизведанность мира, стирая границы?
Бытие или быт? Обмануться несложно.
А Буре и Касарес не без интереса
держат в рамках привычек и держат надёжно.
Эти мудрые вещи, как щит Ахиллеса,
что идет на войну, чтоб ни завтра, ни позже
на войну не ходить… Звякнет чашка о блюдце,
гироскоп сам собой повернется тревожно,
потому что мне надо уйти, чтоб вернуться.