Такова жизнь!

               
               


Они  разбирали   завалы  в кладовке.  Спешили. Завтра  должен был  начаться  ремонт.
     Мать сортировала  старые  журналы. «Новый мир» , « Нева»…“Звезда».  Бегло  листала  пожелтевшие страницы. Бог  мой! Булгаков. Шаламов.. Гроссман.. .Аксенов! Как решиться  это  выбросить? Надо  бы  переплести… Но  кто  возьмется?
- Мам, это  что  за  ящичек  внизу  на  полке?
Юлия Оскаровна  подняла глаза. Дочка   держала в руках   деревянную шкатулку, покрытую  пылью. 
- Ах, эта…  Осталась  от твоей бабушки.  Тут  всякие  фотографии. Открытки. Уж и  не  припомню, что.  Я про нее совсем  забыла.   Она  была  у  бабушки  на  коленях,  когда у нее случился удар. Не  трогай,  будет  время – я разберусь.
Но  Соня  уже сдула  пыль с резной  крышки. Открыла.  Внутри потускневший, истончившийся  шелк.  Она  запустила  туда  обе  руки.
-  Ого, какие  карточки!  Старинные!. Я такие  только  в музее  видела. Это  кто?
- Это? По - моему, это  моя мама...     Совсем  молодая!...Гимназистка.
Девушка  на   фотографии  одной рукой  теребила  кончик  светлой  косы, другой  опиралась  на  изящный  столик. На  нем  букет. Сзади березка. Но сразу  видно, что  бутафория.
    Юлия  Оскаровна еще  помнила  эти  ателье, где  у  стены  стояли разные «задники» и можно  было выбрать по  вкусу. А  громоздкий  деревянный аппарат высился на  треноге  посреди  комнаты, прикрытый  черной  тканью. Мастер  залезал под  это  покрывало, и объявлял: « «внимание, сейчас  птичка  вылетит!»
Соня  перевернула  фотографию.
- На  обратной  стороне   что-то написано. Не разобрать.
   Мать  взяла  у  дочери  снимок, наклеенный  на  тисненый  картон с виньетками.    Края  обтрепаны. Надпись  сзади  бледно розовая  от  старости.   Совсем  выгорела.   Сколько может  быть  лет  этому  фото?
 Она  задумалась.
-   А тут еще  связка  писем, Не на русском. Выцвели, ничего  не  разобрать.  О, а    внизу    какая – то  рамка…- удивилась Соня.
Треск  распоротого  шелка, облачко  пыли.
Соня  с  превеликим  трудом  извлекла  из  шкатулки  портрет  шикарной  дамы. Высокая  шея  в  жемчугах,  шляпа, пышные  волосы. Необыкновенно  красивое  лицо.  Задумчивое, грустное… И  золотая  вычурная  рамочка .Нет,   это не  фото. Цветных  тогда еще  не  было.
- Ничего  себе! Да  это  миниатюра!  Наверно, не  простой  художник  рисовал. Акварель! Антикварная  штучка! – удивилась  Соня.
 Мать  спохватилась.
- Послушай, мы  уже  почти час тут  возимся, а утром  рабочие  придут.   Давай  оттащим все  в комнату, потом разберемся.  Будет,   чем  тебе на пенсии заняться. 
Она  поставила  шкатулку  в картонный ящик со  старыми  журналами  из  прошлой  жизни в  теперь уже не  существующей  стране, а дочка ухватила  его  за  край и поволокла в  комнату.

Прошло  несколько  дней в непрерывных  хлопотах. Потом  полки  повесили на  место, и начали  опять заполнять  прежним  хламом. А куда  его  девать?  Каждая вещичка оказалась  чем – то  дорога. Мало  что  удалось  выбросить.
   Соня  принесла  из  своей  комнаты  давешнюю  шкатулку.
- Вот! Пусть  стоит на  своем  месте. Я снесла  акварель в антикварный, да  они  не  взяли.  Подпись  автора срезана, одни  верхушки  букв  видны. Неизвестный  портрет  такого  формата  никто  не  купит.  Его на стенку  не  повесишь. А  рамочку  хотели  взять. Она серебряная, позолоченная. Но  мало  давали.  А я так надеялась  подзаработать!  Я  ее себе  оставила. Ты  не  против?
   Старушка,   озабоченная  срочным  переводом,    пожала  плечами. – Бери!

 Второй  раз  зашел  разговор  об  этом  уже  зимой.  Юлия  Оскаровна закончила очередной  перевод  и отнесла его в издательство,   а Соня   благополучно  ушла  на  пенсию из своей  школы и  с облегчением   вздохнула:
- Ужас, что  сейчас  за  дети! Литература им не  нужна, ничего  им не  нужно, кроме  шмоток  и развлечений! А  лексикон!  « Я от него  тащусь!» « Я это  не  догоняю!»
-Я им  объясняю, что, читая, они  словно  соавторы, представляют себе  и  героя, и пейзаж,   и чувства. Каждый  по  своему, в  меру  своего  опыта.  За каждым  словом  стоит  образ.  Кинофильм   «Война и мир»  это  не  Лев  Толстой, это   Бондарчук.! Не  верят! Привыкли  пялиться на  экран. Глотать  готовенькое.  Я так  устала от  этого!
 Мать вздохнула.
- Ну, наш  Рома  не  лучше. Ты хоть одно письмецо  из Канады получила? Отделывается звонками!  « Как дела? Здоровье?  У меня  все  О-кей! Поцелуй  бабулю! Привет!»
Дочка  печально  покивала. Глаза  наполнились  слезами.
 
     Соня устроилась  в Краеведческий музей  смотрителем.  Бережет  нервы. Вот  теперь она  вспомнила  о  бабушке и ее  шкатулке.
-   Ты говорила, что  с  этой  шкатулкой связана  какая-то  история?   Я ее  раньше  что-то  не  видела.
- И не  могла  видеть.  Шкатулку  принес  какой-то  мужчина  как раз  в  тот  день, когда  у  бабушки  случился  инсульт. Ты  помнить не  можешь. Ты  была  у  родных  в Киеве.
А у  меня  был  срочный  перевод.. Он  позвонил, и спросил   Веру. Я не сразу  даже  поняла, кого.  Очень  спешил. У него  поезд  был  через  час  на  Ивано - Франковск.  Там  когда-то  жили  его  предки. Он   сам  из  Израиля.  Шкатулку   передала  его бабушка. Мне  не удалось даже  расспросить,   как  они  узнали  наш  адрес?  И кто  его  бабушка? Я  его английский  плохо  понимала, а  он  на русском ни бумбум. Сказал,  все  там  найдете.  И адрес  оставил.  Потом в  суматохе  его  визитка   куда-то  подевалась  Я    ушла,    шкатулку    оставила  маме.  А когда  вернулась,  она    была  уже  без памяти. Шкатулка  лежала у нее на коленях. Раскрытая.  Обширный  инсульт…
  - И ты не  поинтересовалась,  кто  был  этот  человек?
- Пока  мама  была в  больнице, не  до  того было. А потом   похороны.  И  на  меня свалился  этот    перевод  для   Академии. О насекомых.  Словаря  не достать. Я  тогда  даже  к профессору ходила. Припоминаешь?
 Соня  силилась  развязать ленточку, которой были  связаны  письма.
- А дедушка? Его  тут нет?  Я его любила  больше, чем бабушку. С ним  мне  было  хорошо! Баба  всегда  ворчала  на  меня. Я не  могла ей никогда  угодить..
 Мать отложила  вязание.
- Знала  бы  ты, что выпало на  ее долю. У нее была  совсем  не  простая жизнь.    И ей  отчаянно  не  везло.
- . Ну,  а что  ты  о  дедушке  скажешь?
- Твой  дедушка… У  него тоже  была  нелегкая  судьба. И страху  он  натерпелся, и унижений. Но  все  равно он  был  человек  добрый  и  заботливый. Старался  всем  помочь. Он нас  всех очень  любил.
Но если  уж ты  интересуешься. … Мне  мало что известно   о  его  молодости.. Во  многом  то, что я знаю, это результат  моих раздумий, предположений и даже  фантазий. Кое-что рассказала  мне  мама,  когда я уже была  совсем  взрослой. Отец тщательно скрывал  свое  происхождение,  боялся,   и я долго была  уверенна, что  он  родом  откуда-то  из-под  Киева.
   Но  оказалось, что он  прибыл  в Россию из  Германии, а вся его  родня осталась там.  Но как  тщательно  это  скрывали  мои родители!   До  войны  преследовали  всех, у кого  были  родственники за  границей. Да и после  войны  тоже. Из-за  этого  могла серьезно  пострадать   наша  семья.
   Юлия  Оскаровна  уселась  по удобней, прикрыла  ноги  пледом. Ей  нравилось  рассказывать  о прошлом. В  последнее время ее стали  часто  посещать  воспоминания. Перебирала годы, как  четки.
 - Старею.- думала  она.- И переводить  стала медленней.  Пора, наверно, бросать  приработки. Но как прожить на  одну  пенсию? Все  дорожает. Раньше  были  деньги -  продуктов  не  было. Теперь  все  есть – денег  не  хватает! 
   Так  вот, мой  отец  бросил хедер  и  сбежал из  дому.  И после  долгих  мытарств поступил в Геттингенский  университет,    окончил  экономический  факультет, кажется, он тогда  назывался коммерческим, точно  не  знаю, и  получил   предложение  от  киевского   заводчика  Юлиуса  Шмидта, отца  известного  исследователя  Арктики. Тому  нужен  был  бухгалтер  и  ему  порекомендовали    папу. 
   Не  всякий   рисковал  в  то  время  уезжать  в  далекую  Россию, о  которой  ходили   разные   слухи.   И  прежде, чем  отправиться   так  далеко,  отец приехал  в  родной  городок,  где - то  на границе между  Германией и Польшей. Или  Чехо-Словакией?  Не  знаю! Твой дедушка  считал, что  сумел  многого  добиться, и  его  папаша  сменит  гнев  на  милость. Не  решался  отрываться  от  родных .   Но  тот не захотел его  видеть,    даже  запретил  жене и  детям  с ним  встречаться .   Однако  кто –то  из  родственников, которых   хватало  в  округе,   сообщил   ему  адрес  его  кузины,  сироты,  которая уже давно  жила   в  Киеве.  Ее лет за  пять  до  этого отправили   к  дальней  родне.  Пришлось  твоему  дедушке  собираться  в  дорогу.   Он надеялся  заработать много денег, и вернуться  домой богатым.  Это  случилось в 1911 году.
   Хозяин скоро понял, что  его  бухгалтер способен на многое.
      Все дело в том, что  у  папы  появились друзья  среди  предприимчивых  Киевских  евреев.  Это  устроила  та  самая   кузина.  Она  познакомила  его с  Фройкой  Каганом,  и отец  сразу  оказался  в  кругу  киевских  дельцов. Они  помогали  ему    находить  заказчиков,  заключать  договора на  поставку  электротоваров, которые  изготовлял  завод  Шмидта. Электричество  в городе  тогда только  появилось,  производство  расширялось, а  они   быстро  становились  состоятельными.
    Война, начавшаяся в 14 году, им ничуть не  помешала. Наоборот, теперь  перестали поступать товары  из-за границы.  Они  стали монополистами.
    Ну, а потом революция, гражданская война,  немецкая  оккупация, банды. Юлий  Шмидт  ушел   из  Киева  вместе  с  отступавшими немцами. А   отец  остался. Понадеялся, что   это безобразие скоро  кончится, и он опять займется  своим  делом. Он  знал, что  во  всей  Европе  не  лучше. Чего  же  тогда  уезжать  из  Киева, где  у  него  такие  полезные  связи?  Фройка  Каган…Я  его видела  в  детстве.  Тогда  он  уже  был   лысым, толстым, одышливым   стариком, всегда  всем  недовольным.  Оттопыренная нижняя   губа, заплывшие  сердитые  глазки.. По крайней мере,  он  мне  таким  казался. А прежде – по словам отца -  он буквально  фонтанировал  идеями.    Нет  электричества?  Наладили  производство  свечей,  а потом и   керосиновых  ламп.  Клепали  железные  печки. Открыли кирпичный  завод.  Из речных  ракушек  делали  пуговицы. Варили  мыло, вонючую  сапожную  мазь. Артели возникали и исчезали, как пузыри на  воде. Он  умел  находить  специалистов, мастеров и покупателей  на  готовый  товар.  Помогал  кустарям наладить  производство. Бухгалтер нужен  был  всем. Платили главным образом продуктами питания  и вещами.  Вот так  и началась дедушкина   жизнь на  Украине.   
    А  твоя бабушка появилась  в  Киеве  в конце  гражданской  войны. Это  было осенью, в дождливый и холодный день. В городе в очередной  раз  поменялась  власть, и обыватели  на всякий случай затаились  в своих  жилищах.  Выжидали.  Вот в одной  из таких квартир    раздался  робкий  звонок.  За дверью долго молчали, потом  испуганный  голос неуверенно спросил:
- Кто это  там?
 В ответ раздался  хриплый  кашель.
- Дедушка, это  я,  Вера. Откройте…
  Открыли  не  сразу. Долго  гремели сложные  запоры. Потом  приоткрылась тяжелая дубовая  дверь, и  в полутемной прихожей появилась хрупкая  фигурка в рваной,  грязной  шинели и разбитых сапогах огромного размера,  стащила  с  головы изодранный  платок и заплакала.
     Ее долго отмывали,  принесли кое-какое бельишко,   платье и старые туфли, потому что  в  тощей котомке, которая  висела  у нее на плече, нашелся только початый  кусок  хлеба  с  салом.  Сало в еврейском  доме! Впрочем, сало  не  выбросили.  Не  то было время,  чтобы  соблюдать  обычаи и законы  кашрута.  В городе  голодали.
     В тот день  она  не  услышала правду о дедушке и бабушке, а утром  было  уже не  до  того. Сыпной  тиф уложил ее  надолго в больницу, она  чудом  выжила, и когда  опять  появилась  в  этой квартире, стриженая  наголо,  совсем  исхудавшая, и узнала правду, то надолго словно    окаменела.
  Вера  не была  желанным  ребенком  в благополучной  семье. Хотя  какую  семью  называли  тогда  благополучной?  Состоятельную? Этого  было, пожалуй, с избытком.
Ее  дед был  долгие  годы управляющим  имениями  одного  очень  богатого и  влиятельного поляка  и пользовался  его  полным  доверием. Он много разъезжал  по  губерниям, особенно  по  Польше и Украине, вел  дела своего  хозяина столь  успешно, что  приумножил  его  состояние и  сам тоже  преуспел. Звание купца первой  гильдии давало  ему  право  проживать в Питере  и других больших городах.
       Это  был солидный, крупный  мужчина со строгим  лицом и умными  карими  глазами.  Своего  еврейства  он  не  чурался, но и не  выставлял  напоказ, говорил  свободно  на многих  европейских языках,  но  предпочитал  польский  и немецкий. Был хорошо образован. Женился  он  поздно.
   Однажды  пришлось  ему  пережидать  непогоду  в небольшом  польском  местечке. Там и увидел  он    красивую  еврейскую девушку, не  очень образованную, но необыкновенно милую и  добрую и решил,  что ему пора     жениться.  Что  он и выполнил  через  несколько месяцев. Она была на двадцать  лет  моложе,  заботливая,  хозяйственная, работящая, по своему  любящая, но не ведающая,  что  такое  страсть, ревность, упоение  любовью..   За всю жизнь она не сказала  мужу ни   слова поперек,  и воспитала   дочь, такую  же  красивую, как  сама. Куда бы не заносила ее  судьба, в Варшаву, Питер  или в маленький  городок в  Австро-Венгрии, где  родился и вырос ее  муж и где  был его родной дом, она    устраивала  свое гнездо точно  по образцу дома  родителей, носила  строгие, закрытые до  подбородка платья и гладкий  парик по еврейскому  обычаю. Единственной драгоценностью, которую она  себе позволяла  надевать только  по  праздникам  и в гости, были  кулон  и  серьги  из ярко зеленых  изумрудов, точно  под  цвет ее  очень  красивых  глаз.  Свою  дочку она боготворила и никогда  не  осуждала, а  внучку, мою  маму,  побаивалась.
   Когда  ее  дочери Ривочке   подошло  время  выходить замуж, отец сам  нашел  ей  жениха.  По соглашению с давним  приятелем,  тоже  купцом  первой  гильдии  и соседом, с которым  он  долгие  годы  вел дела. У того были два сына и дочь. Старший, женатый,   работал вместе с отцом, а    младший,  изучавший  право в  Праге, показался старику  достойным  женихом  для  его  дочери, которую одну  он  по  настоящему любил. Из хорошей  семьи,   адвокат,  чем  не  жених?  Ему  бы поинтересоваться, почему это   родители  жениха  так  спешат  окрутить  молодых?
      Но жених никак не  соответствовал привычному  образу еврейского  юноши. С гимназических  времен  он сдружился с компанией богатой   польской  молодежи,  проводившей  время в ресторанах  и в карточной  игре. Единственный  еврей в этой  ватаге, он  старался « быть  святее папы  Римского», благо мать, души в нем не чаявшая,  деньгами  его не ограничивала. Да и не похож он  был на  еврея: высокий, статный  блондин с  холодными серыми глазами,  эгоистичный  и  избалованный . Старшая  сестра и мать  восхищались  им и потакали  ему  во всем.
   Отец, занятый делами, ни о чем не догадывался, пока  сыном по какому-то  поводу  не  заинтересовалась  полиция. Он пришел  в  ужас и поспешно  отправил  юношу  на  учебу  за  границу. И чтобы  окончательно оторвать  его  от плохой  компании, молодого человека   ограничили  в  средствах и решили  женить. А он, поинтересовавшись  приданным, особенно и не сопротивлялся.. Это  было в 1891 году.
   Невеста, как  водится,  увидела  жениха только в день  свадьбы, а он,  зная, каково  патриархальное  воспитание  еврейских  девушек,  не сомневался, что она  будет  во  всем ему покорна. И при том она еще и прехорошенькая, приятное  разнообразие после  его      веселых и циничных подружек.
  После свадьбы  они  сразу  уехали  в Швейцарию, а оттуда, оставив  молодую  жену в  приличном  пансионе, он укатил  в Монте – Карло.
    Что  было  потом? Забеременев, Рива    поселилась с няней  в  родном  доме, в небольшом  городке, тогда  еще  австрийском, а  он  наезжал  изредка, врал, что  ведет  какие-то  сложные дела, а на самом деле просто  транжирил  денежки  жены.
    Впрочем,  Ревекка  оказалась  совсем не такой провинциальной дурочкой, как  он  воображал. Она быстро  поняла, каков  ее муж, сообщила об этом  отцу, и  в  ответ  на дружные  увещевания  своих и его родных  просто  закрыла дом на замок, взяла  свою  няню и уехала  к  родителям.
Он прикатил вслед  за ней.  Ему  нужны были деньги, чтобы  расплатиться  с долгами, и он  попытался  сыграть  роль оскорбленного  мужа, которого  бросила  жена.  Оба  отца старались  примирить  молодых,  но  Ривочка  просто  выложила  на  стол замшевый  портфель, изъятый  ею  из    письменного  стола мужа, с его  долговыми расписками и  доказательствами того, что он никаких дел не вел, а просто  развлекался  в  Париже, Монте-Карло и  Вене.
    Он  повинился перед родителями, в который раз пообещал  исправиться,  получил  от  матери деньги, чтобы расплатиться  с долгами, и уехал.  А с дороги   написал, что  планы  его  переменились, он решил  начать  новую  жизнь в Америке, скоро отбывает, и  даст  о  себе  знать, когда чего- нибудь  добъется. О жене и только что родившейся дочери  даже не упомянул. Вот  так  моя  мама, а твоя  бабушка,    родилась уже сиротой, без  отца. Больше они о нем  никогда  не  слышали.  Ревекка  осталась  соломенной  вдовой  в восемнадцать  лет.
    После  родов  она долго  болела, малышкой  занимались  бабушка  и няня. Отец,  чувствуя  свою  вину, сам  отвез  дочку  в  Швейцарию, в санаторий, принадлежавший   знакомому  еврею-профессору.
   Нельзя  сказать, что  мать  не любила  Верочку.  Возвращаясь изредка  домой    из  своих  поездок  за  границу, она   ласкала ее, водила  гулять, наряжала, как  куклу. А девочка   была хорошенькая,  золотистые  кудряшки, голубые глаза – точная  копия  отца и ничего  от смуглой, зеленоглазой  матери. Но тепла в ее отношении к дочери не  было.. Она мало интересовалась  ею..  Потому, что  дочка  напоминала  ей  мужа?  Они  пребывали в разных  мирах. Ревекка о   своей  жизни  никому  не  рассказывала.  Может  быть  только  своему отцу, а моему деду, которого я никогда  не  видела?   Все  ее мысли, чувства, стремления   были  там, где  она теперь постоянно   жила    и   была,  очевидно, счастлива.
  А  моя мама, если судить  по ее  рассказам,    была очень одинока. В этом  австрийском  городке  жили  всего  три или  четыре  еврейских  семьи и не  было  детей  ее  возраста.
     Она привязалась к  деду. С ним  можно  было обо всем поговорить. Но он  редко  бывал  дома.  А бабушка   заботилась только  о том, чтобы  она  поела, была ухожена  и  хорошо  одета, да не  дай  Бог, не  выходила  за  ворота  сада в широкий  мир, где   высились  горы. И шумела  быстрая  речка,  и паслись  на  лугу  коровы, и спускались  с гор  отары  овец. И на  базарной  площади  гомонила  по определенным  дням  ярмарка.  И стоял   величественный  храм.  Все  это манило девочку, но было  для  нее   под  запретом.
  Дедушка   рано научил ее   читать, сначала на  немецком,    и книги  стали  для нее самыми  главными  друзьями. Сказки  братьев  Гримм, а  потом, уже  в  Питере, сказки  Пушкина! Лермонтов. Баллады  Жуковского.  Уж не  они  ли  зародили в ее  душе  ростки   романтики, которые потом так  мешали ее натуре?  Но до  этого пришлось  ей  испытать  еще    боль  и разочарование.
         Ей едва исполнилось  пять, когда  в городок   на  лето  приехала  в свой  дом   ее  вторая  бабушка, мать ее  отца,  с двумя  внучками, детьми  дочери. Перед  их  приездом  дедушка заверил  ее:
- Вот теперь  ты  не  будешь  одна,  приезжает  твоя  бабушка и  твои  кузины. На  целое  лето! Будет тебе с кем  играть! Правда, они  немного старше тебя. Но это не  страшно.  Вы подружитесь.
  Она  ждала их  с нетерпением. Упросила  деда  поставить в    саду качели, помогала  садовнику ухаживать за цветами  перед   крыльцом их дома.  Она  была  готова    всех  любить.
    В тот день, когда  они  приехали,  Вера  с утра  пробралось  к ним в сад, не  могла ждать.  Калитка,  которой  девочка  всегда  пользовалась, оказалась  закрытой, и она,   не долго  думая,  полезла  через  забор. Да  так  неудачно! Зацепилась  за   что-то,  порвала   платье, и предстала  перед собравшимися  на  крыльце усталыми  приезжими с грязными  руками и разбитыми  в  кровь  коленками.
   Полная дама  в  соломенной  черной  шляпе опустила  на  грудь два смуглых подбородка, и Верочке  дано  было  увидеть, как  ее  сначала доброжелательно- любопытный  взгляд  вдруг  заледенел,  а  губы  сжались.
- А-а, это ты! Растрепанная и грязная. Ну конечно, если  мать  все  время  в  отъезде! Отведите  ее домой, и пусть  замарашку приведут  в  порядок!
 Две  кудрявые  девочки, тоже  в соломенных  шляпках и  светлых  платьицах засмеялись и смерили младшую кузину  уничтожающими   взглядами.
   Мать  ее  отца  ненавидела  свою невестку, винила ее за исчезновение сына. Испытывая  постоянную боль и  тревогу  за  самого  любимого из  своих  детей, своего  «мизинчика», она  свалила  всю  вину  за  его  поведение  на «это местечковое  ничтожество».  Рива   была  далеко, но  тут  была   ее  дочка, и  этой девчонке  можно было  показать,  как она  ненавидит  всю  их  семью. Выместить на  ней   свою  боль  и  тревогу. Обе  кузины сразу  уловили  настроение  бабушки. Они  были  старше  Верочки, считали  свою  семью  неизмеримо  выше   и значительней и охотно издевались  над  ней, высмеивали  ее  платья и  привычку  лазить  по  деревьям  и заборам..   Эта  бабушка  за  нее не  заступалась, почти  не  замечала  ее, обращаясь  к  своим  внучкам поверх  ее  головы.
  А они  пренебрегали  ею,  не   звали  с собою на  прогулки  в  лес и к  речке. И  когда к ним  приезжали   гости, Веру тоже  не   приглашали. Там,  в том доме и в саду слышались  веселые  голоса, смех. Там  звучал  рояль. А  Верочка  забиралась  в  глубь своего сада и  горько  плакала  от обиды.  И недоумения.  В своем  доме  она  была  принцессой, строптивой и   своенравной. Здесь ей  редко  решались  перечить,   бабушка исполняла  все ее  желания. Даже имя она  выбрала  себе  сама, и никогда  не  отзывалась  на  родное  Двойра.  Назвала  себя  Верой, и настояла  на том, чтобы  ее  всегда так  называли.  Между прочим, я тоже  очень  часто называла  маму  Верой или Верочкой. Ей это  нравилось. Она  становилась  моложе. А там  она была  Золушкой. Почему? За что? Это  было унизительно и несправедливо. Девочке остро не хватало  тепла, любви и ласки.               
   Ну что  же, Вера  очень  быстро  сделала  вывод и  перестала  у них  появляться. Дедушка  ее поддержал,  он  и сам  охладел  к своему  другу.  На  этот раз  он  приехал, чтобы  забрать  свою семью  в  Питер,   где  обосновался  его  хозяин. Для  Верочки  началась  новая  жизнь.
        Ей  наняли учителей,  чтобы  подготовить  ее  к  гимназии. Несправедливость  и обида  были сначала  главными  пружинами  ее успехов в учебе. « Вот я им  покажу!» Потом  проявилась  любознательность  и желание  учиться. И когда  они через несколько  лет  опять  встретились, она  уже была  гимназисткой    закрытой   Мариинской  гимназии   в  Питере, патронессой которой  была  вдовствующая  императрица  Мария  Федоровна, а пансионерками -   дети  обедневших  дворян, чиновников  и    купцов.  Дедушке  пришлось  потрудиться, чтобы  ее  туда  приняли.  Помог могущественный  господин, у которого  он  был управляющим. И  дедушка  оплачивал  учебу  еще  двух  бедных  дворянок.
  Теперь она  могла  смотреть свысока на кузин, учившихся   в какой-то провинциальной  гимназии,  что  и не преминула им  продемонстрировать. Нет, она  не  избегала  их, наоборот , при  встрече  не  уставала  рассказывать,  какие  у нее  в  Питере  знатные  подруги.  И когда  кто-то  из  царской  семьи посетил  их  гимназию, она,  Вера, как  лучшая  ученица, преподнесла  ей  огромный  букет и  удостоилась  поцелуя  в  лоб. Тут  она немного  приврала  для  пущего  эффекта. Она  действительно   окончила  гимназию с золотой  медалью, но при  посещении   знатной особы   в последнюю минуту, когда   взволнованные  гимназистки   должны  были   уже парами  вступить  в  зал, начальница  взяла ее  за  руку и  отвела  в  дортуар. И пока  длился  прием, девочка  плакала  там одна от  обиды  и  унижения.
  Начальница  благоволила  к  Верочке,  но  пойти  наперекор  даме  из  свиты не  могла. Иудейка  не должна  быть  среди  представленных  членам  императорской  семьи.  Это  был  второй  жестокий  урок  в ее  жизни. В гимназии  боготворили  царскую  семью, а  Вера  с этого дня  перестала быть   монархисткой. Но никогда не  говорила  об этом  со своими  подругами.  Девочки   любили  ее,  но она  постоянно  чувствовала  невидимую  преграду  между собой и ими.  В гимназии  они  дружили, но  в гости ее  не  звали,  Она  всегда  была «не  такая».
    Обе  семьи  иногда  приезжали  в  родной  городок. Два  богатых  дома  стояли  рядом.  Но в  положении  семей многое  изменилось.  Теперь  в   доме ее отца  главенствовал  старший  сын, он  вел  свои  дела на  юге  России, в  Одессе и  Херсоне. Питер  и Москва  оказались  для  кузин  недоступны, и они  завидовали Вере.
    В 1911 году     умерла в Швейцарии  мать  Верочки. Дедушка  взял  ее с собою  на  похороны. Девочка  не испытывала  большого  горя, они  не были  близки, мать  приезжала    редко и почти не  общалась  с ней. Но из разговоров  в доме и разных намеков она  быстро  поняла, что  мать  умерла  от  родов.  И что  дед  жалел  свою  дочь  и  всю  жизнь испытывал  вину перед ней. И что  высокий, представительный  господин, прекрасно  одетый, с короткой  бородкой и печальными  серыми  глазами виновник  ее смерти.
 Он  плакал  у  ее  гроба, держа  за  руку  маленькую девочку в шляпке и длинном  платьице. На  еврейском  кладбище  ни  господина, ни  девочки не  было. Мать  похоронили  в  Швейцарии. Высокий  господин с девочкой еще раз появился  на  вокзале, когда  они  уезжали.  Дедушка  поговорил с ним,    поцеловал  малышку. И потом  долго    молча   вздыхал.
  Мама  часто  думала  об  этой  девочке и  господине. Их  не  познакомили .  Но  она  чувствовала, что  они  близкие  люди, ощутила  их  интерес к себе.  На  вокзале  обе девочки  не  отрывали  глаз  друг  от  друга. Но они  очень  быстро  расстались. А на  ее  настойчивые  расспросы дед, вздыхая, отвечал  неопределенно:
- Когда – нибудь  узнаешь. И поймешь  свою  мать. Я надеюсь.
  - Знаешь, я думаю, что эта  дама на  миниатюре  и  есть моя  бабушка. Ее  всегда  считали  красавицей.-  сказала задумчиво  Юлия  Оскаровна.
Соня  пожала  плечами.
- Может  быть… Я раньше  никогда  не  интересовалась моими  предками. А сейчас  мне  стало  любопытно. Это  оттого, наверно, что я теперь  в  музее. Они  ведь  там   обо  всем  пытаются  дознаться.   Я   слушаю  экскурсии, проникаю  на семинары для  экскурсоводов! Очень  интересно!
    - Ох, эта  Мариинская  гимназия!  Сколько  я из- за  нее  натерпелась! – вспомнила  вдруг  Юлия   Оскаровна.. - Всякий  раз, когда я приносила  из  школы  двойку , а это случалось в основном  по  математике,  мама  начинала  долгую и нудную  нотацию  с воспоминаний  об  этой  гимназии, словно   я  была  ей  чем-то  обязана.
   
   Моя мама  окончила  гимназию  к концу  Первой мировой. К тому  времени   ее дедушка уже  отошел  от дел, собирался  навсегда покинуть  Россию и поселиться  в  Швейцарии. Он   переправлял  деньги  в  иностранные  банки. Война  ему  очень  мешала. А  тут  он  еще  узнал, что  его  внучка  свела  знакомство с бунтарями, ходит  на  их  сборища, и даже уже участвовала  в  демонстрации! Она  и не  собиралась  скрывать это  от него. Он пришел в ужас, призвал  строптивую  девицу  в  кабинет,  и прочел  ей  длинную  лекцию о том, как  следует себя  вести  еврейской  девушке  в  России. О погромах и преследованиях. О черте  оседлости. Вера  молча  выслушала деда,  и  сделала  свои  выводы.  На  этот раз она связалась с сионистами. И стала готовиться  к отъезду  в  Палестину.
   Четверо юношей и  три  девушки нырнули,  очертя  голову,  в  хаос войны  и  революций. Нет, до  Палестины  они  не  добрались. Корабли  из  Германии в  Средиземное море  не  ходили. После  долгих  мытарств  Вера  оказалась одна  в  родном  городке,  совершенно без  денег и  вещей. Здесь  было  относительно  спокойно. Она  поселилась  в родном доме,  нашла работу  учительницы в местной  школе и стала разыскивать  дедушку. В конце -  концов  до нее дошли  слухи, что  старики перебрались в  Киев, где у них  была своя квартира.
   Ну что же? Решительности  ей  было не занимать. Она  собиралась отправиться  в  Киев  через  весь хаос границ, фронтов и банд, и искала  попутчиков, когда  однажды  утром  в дом  без  стука  вломились  два  хорошо одетых  господина и начали безцеремонно осматривать  комнаты, громко беседуя  на  незнакомом языке.  Вера  накинула  на  плечи  шаль и  вышла  к  ним.
  На звук открывшейся двери  господа  обернулись, и один  из  них что-то прошептал на  ухо другому.  Тот  окинул  Веру враждебным  взглядом, отвернулся и  поспешил к  выходу. Она  потом  весь  вечер  недоумевала, кем  могли  быть  эти  посетители?  Один  из них  показался  ей  странно  знакомым, но она не могла  припомнить, откуда  она его  знает? Высокий, полнеющий  господин,светлые  глаза в  припухших  веках,  взгляд холодный,  брезгливый. На  душе у нее было  неспокойно.
  На  следующее утро, когда  Вера  сидела в своей  спальне за столиком и перебирала  дагерротипы  в  украшенных  виньетками паспарту, звякнул  колокольчик на входной  двери. Она  открыла. В дверях  стоял  один  из  давешних  господ.  Он  поклонился  и попросил  разрешения  войти.
- Мне нужно с вами переговорить, - сказал он.- Мне  поручили вам  сообщить, что  этот  дом  вам  не  принадлежит.  И дедушке  вашему  тоже.  Этот дом -    собственность господина, которого  вы  вчера  видели. Ваша  мать  умерла и  это  его  наследство… Он  желает  его  продать, и покупатель  уже  нашелся. Я   его адвокат. 
 Вера  смотрела на  него,  ничего не понимая. Какое  наследство?  При чем тут ее  давно  умершая  мать? 
- Это дом  моего  дедушки, мы  всегда  тут жили.- пролепетала она, недоумевая.
- Нет, нет. У господина, которого вы  вчера  видели, бумаги. Там  все  правильно.  -  Имя  господина  посетитель  упорно  не  называл и смотрел  на  Веру  с  сочувствием  и  жалостью.
- Дня  два-три  можете  еще  пожить, соберитесь.  Можете  взять  из  вещей, что  хотите.  Господин  не  претендует. Но торопитесь, наш город отходит  к  Польше, он  уже не  австрийский,   многие  евреи  и немцы  уезжают. И границы  скоро закроются.
 Вера  проводила  его  до  дверей  и без сил  опустилась  в  бабушкино  кресло, всегда  стоявшее  возле  оконца.  Не сразу, но постепенно  она  начала  понимать, что  этот господин, имя  которого  не  называли, ее отец. Это  он  выгоняет  ее  из  дому. Она  ему  не  нужна. Что  же это  за  судьба у нее такая, что  она везде  лишняя, всем  мешает? Ей было горько, одиноко. Она  долго  плакала и заснула  в  кресле, укутавшись  в бабушкину  шаль.
Через пару  дней  этот  адвокат  явился  опять.
- Я никуда  не  уйду,- сказала  решительно  девушка. – Это  мой  дом. Я тут родилась  и  всегда  жила!  Мой дедушка  его  построил!
 Адвокат не  спорил, откланялся  и  вышел.
А   на следующий  день  к  ней  забежал  знакомый паренек  из  управы, поляк,
 и , понизив  голос , сообщил,  что    какой-то  «пся  крев»  донес  в  управу,   будто    она   большевичка  из  Питера.  Капрал  уже  собирает  людей, чтобы ее арестовать.
- Тебе  нужно  бежать! И на  станцию  не  ходи! Лучше  через  лесок.
          Мама  побросала  в   саквояж, что  попалось  под  руку,  и ушла, не  простившись  со  своими  немногочисленными  знакомыми и учениками. Она  хотела  к дедушке и бабушке, к единственным  близким  людям, которые ее любили и которым она была  дорога. Вот  так  она  попала  в  Киев.

   
       В  Киевской квартире  деда   жили   дальние  родственники ее бабушки. Они  и привезли из больницы выздоравливающую Веру  на извозчике    домой.  Не  сразу ей сказали, что  стариков  убили  бандиты.  Вытащили из  поезда, ограбили и  застрелии. Вместе  с  другими  евреями и  буржуями, ехавшими в  том  поезде. 
     В мире  не  осталось  никого, кому  она  была  дорога.
Эти люди, распоряжавшиеся  в ее  доме и чувствовавшие себя  здесь уже  хозяевами,  решительно  не  одобряли и не  принимали  его  уклада. Им  было  чуждо  тут все:  огромные  по  их  понятиям, комнаты, книги  в  кабинете  на  незнакомых  языках, даже  мебель.  Кроме  того, они  собрались в  Палестину,  где  уже  жили  два  их  сына.    У них   созревал  план  продать  эту квартиру. А чего?  Старики  погибли, их  дочь давно  умерла, внучка  пропала. Они  вели переговоры  с Фройкой  Каганом,  готовили  бумаги. И тут  вдруг  появилась   мама.   Свалилась, как  снег  на  голову. Добавила  хлопот, которых  и  так  хватало. Она  плохо  понимала  их  идыш,   не  стремилась  к  разговорам и почти  не  выходила  из  комнаты. Чуждалась  их.  Была  очень   слаба после  болезни.  Как  с  ней  поступить? Она  не  перенесет долгую   дорогу. Было  решено ее оставить. Молоденькую девушку, едва  передвигавшуюся по  комнате?    Без  средств  к  существованию? Дедушкины  капиталы  были  для  нее  недосягаемы.  Но  выход  нашли.
     Помог  тот  самый Фройка  Каган, великий  комбинатор. По мнению  Фройки, мой   отец уже созрел  для  женитьбы. К тому  же  дом, где  он  жил, конфисковали  для  нужд новой  власти. Ему  необходимо  было жилье.
   Для этого  торжественного  случая   Вере купили  на  базаре  дешевое   платьице и  ситцевый  платочек, так как  ее волосы  еще не отросли.  Родственникам предстоял долгий, трудный  и опасный   путь,  они берегли  каждую копейку. Они не  были скупым и помнили добро: дедушка  Веры  разрешил  им,  беженцам,  поселиться  в его  квартире.  В центре большого   города  было  безопасней, сюда  погромы  редко  докатывались.  И жили они за  счет  продажи  его  вещей. А что  было  делать?
Что  мог заработать  часовщик без мастерской?
    Стол  накрыли в  некогда богатой  гостиной,  теперь полупустой,  с железной  печуркой посредине, почерневшими  от  копоти  стенами и паркетом.  Гостям  представили  невесту: тощая.,  сутулится,  лицо  из-за  платочка и  впалых  щек  казалось  длинным. Хорошо  понимая, как она выглядит,  Вера  не  поднимала  глаз. Ее предупредили, что  придет  жених.  Она  поразмыслила  и решила  согласиться.  У  нее  не  было  выбора. Оставаться  одной, брошенной в  полупустой  квартире, в  городе, где у нее не было  ни  знакомых,  ни родных, было  еще  страшней.
   Отец  мне  потом  рассказывал, что  у  него  защемило  сердце, как  только  он  ее  увидел.  Это  полуживое существо, такое  неприкаянное,  одинокое, беспомощное. Но ощетинившееся.   Больное? Нет, он  не мог  бросить  ее  на  произвол  судьбы. Я думаю, что его бухгалтерская  душа все  же  прикинула,  что когда  все  успокоится  и   «вернется  на  круги  своя»,  можно  будет  поискать    завещание  старика и  получить  неплохое  приданное.  Я его  не  осуждаю, нет.  Главным,  несомненно, была  жалость  к  этой  девочке,  моей маме, но  и  расчет  на  будущее  тоже  присутствовал. Так  была  решена  их  свадьба, очень  скромная, в  местной  синагоге. Но  они  еще  долго  не  были  мужем  и женой.
   Родственники уехали через пару  месяцев,  и тоже  сгинули. Навсегда  исчезли  из ее жизни  Она не запомнила  ни  их имен, ни фамилий.
    Мама никогда и никому не рассказывала  о  том, что  ей пришлось  перенести  по дороге в  Киев. Я  думаю, она  постаралась  вычеркнуть это  из  своей  памяти.
     Но  через  много, много лет, когда  я была уже взрослой, окончила  пединститут  и начинала  по  распределению  работу  учителем  сельской  школы,  приоткрылась  на  миг  завеса  над  ее  прошлым.
    Вот  как  это  было:  я пошла  в  школу   зимой со станции через  замерзший пруд.  Все  так обычно  ходили. Но  в  тот день люди  пошли   в  обход, они знали, что  воду  спустили и  пруд  обмелел.  Лед  уже  не  лежал  на  воде,. а  висел  над  ней.    А я   не  знала,  пошла напрямик   и провалилась  под  лед.  Меня  вытащили,  мокрую, в  сосульках,  перепуганную. Я пришла    в себя в  жарко  натопленной  учительской, закутанная  в   ватное  пестрое  одеяло и  со  стаканом  горячего  чая   перед  носом. В город меня  привезли   вечерним  поездом  уже  с  температурой.  Я  долго  болела и  моя мама  тогда   обмолвилась, что  с ней  тоже  было  нечто  подобное.
 - Они  выбросили меня  из окна,  раздетую, столкнули  в  холодную  воду. Но  он  меня  вытащил, согрел,  дал  старую  шинель  и сапоги. И довез на  своей телеге до  самого  Киева.  – пробормотала  она  странным  голосом.
   - Кто -  он? – спросила я, замирая  от  ужаса. Но  мама  замолчала, отвернулась, глядя расширенными, стеклянными  глазами  в  окно.  А потом  с  ней  случился    припадок.  Она  кричала,  брызгала  слюной, стучала  по столу  кулаками, обвиняла  в  чем - то  отца.  Я порывалась  вызвать  скорую, но  папа не  разрешил.  Он  никогда  не  разрешал   трогать  ее в  такие  минуты, сидел  молча и покорно  ждал, пока  все  закончится. Это  была, пожалуй, самая  веская  причина, почему  я  не  смогла  оставить тебя   с родителями, когда  мне  пришлось  уехать  в  Сибирь. Во  время бабушкиных припадков ты  плакала,  затыкала руками  ушки и пыталась  спрятаться  за  шкаф. Я боялась  за твою   психику. А такие  истерики  случались  потом  все  чаще.
- И ты  никогда не  пыталась  узнать, кто  был  этот «Он»? – перебила ее  Соня.
- Ну что  ты! По той ее реакции я поняла, что это навсегда осталось для  нее душевной    болью.
  Возможно,  он и  искал ее, но разве можно  было  найти кого-нибудь в  набитом  больными тифозном бараке?
   Пока  эти  родственники   не  уехали, в  квартире всегда  царил хаос.  Появлялись  какие-то возбужденные люди,   громко спорили,  махали  руками, кричали,   тащили вещи, загромождали  ими  прихожую. Плакали, играли и шумели  чьи- то дети. Уезжало сразу  несколько  семей.  Мама  пряталась  от  галдежа  в своей  комнате,   пыталась  читать.
     Вечером  приходил  муж, садился  у  дверей  на  стул.   Он почти не  общался с женой. Напряженно  думал, что  сказать?  Стеснялся или  не  решался?   Только  несмело   спрашивал, как она  себя чувствует?  Не нужен   ли  врач?   Она отходила  к  окну, стояла  вполоборота, молча качала  головой. Боролась  с неловкостью и сердилась  на  себя. Они  не  смотрели  друг  на  друга.   Да и что  можно  было  разглядеть при свете  чадящей  коптилки?
    Муж  приносил  еду.  Продукты забирали  на  кухню, и там  что-то  готовили, сушили  хлеб на  сухари. В доме  стоял  устойчивый запах подгоревшего  хлеба.  Вера  редко  заглядывала  на  кухню. Там вечно  суетилось  несколько  женщин, висел  пар, и  воняло  помоями. Еду  ей  приносили  в ее комнату, если  не  забывали.
    И  вот  в  одночасье   все  окончилось. Телега, нагруженная  вещами, отъехала, затих  вдали  грохот копыт  и  железных    колес. Вера,  наблюдавшая  всю  эту  суету из  окна  своей  комнаты, вышла  в  переднюю и огляделась. 
     Закопченные, в  грязных  полосах  стены и потолок, посреди  зала  железная печурка на прогнутом металлическом  листе, засыпанном  пеплом, почерневший паркет, через  всю комнату  до форточки   длинная  труба,  с  нее свисают  какие – то  тряпки. А возле  печки – куча  книг  из  дедушкиной  библиотеки, из-под пыли и пепла посверкивают  корешки.
  С них  мама  и начала.  Сняла  с  трубы  чистую  тряпку  и стала  бережно  вытирать,  иногда  перелистывала, узнавала  старых  знакомых, любовно  гладила нарядные  переплеты. За  этим  занятием  ее  и застал  папа,  возвратившийся   с вокзала.    Впервые они  оказались  наедине.   Теперь  нужно  было самим   заботиться  о  быте, о  доме и о еде.  Вот  когда  мой  отец  с  удивлением  и  восхищением  понял, на  ком  он  женился.  Увидел  перед  собой   красивую синеглазую  девушку.  Гордую, неприступную. Ни  следа  болезни. Он  оробел  перед ней, роли  переменились.
   Молодая  жена  взяла  все  в  свои руки.   На  кухне  найдены  были  кой-какие  продукты.  Они  вместе приготовили  обед, и за  столом  принялись  деловито  обсуждать, что  следует прежде  всего  сделать, чтобы  привести  в  порядок  дом.  Квартира  была  тогда  еще  пятикомнатная, но  две  комнаты  были  не жилыми.  Это  были  кабинет деда  и спальня   стариков.  Уехавшие добывали из кабинета    книги  на  растопку.   Оказалось, что  молодожены, оба отчаянные  книгочтеи,   раньше  всего   собирались  позаботиться  именно о  них. Прежние жильцы  меньше  всего  ценили  эти  светские  книги  на   незнакомых  им  языках.  Тут  мой  отец  узнал, что его  жена  училась  в  Питере, закончила  Мариинскую  гимназию и  даже   посещала  высшие  женские  курсы. Просватавшие  ее  родственники отнюдь  не  считали  это положительным  качеством    еврейской невесты  и  промолчали. Местечковые евреи, что  с них  возьмешь?
   За  те  пару  месяцев, которые  она  прожила  отстраненно от  всех  домашних  забот   и считалась  больной  и немощной,  Вера  поправилась, волосы  отрасли, платок оказался  не  нужен.  Было  время  и поплакать, поразмыслить и   принять решение.  Все,  что  было прежде, отрезать  и  забыть.  Жизнь  придется    начинать  сначала.  Она  постановила  для  себя  искать  какую-нибудь подходящую  работу. Грамотные люди в двадцатые  годы, в стране  сплошной неграмотности  были  везде  нужны. Муж как-то  не  входил  в ее  планы, у нее не  было  к нему  никаких  чувств. Даже  интереса.
    Но  совместные  заботы, общность судьбы и  жизнь  в одной  квартире
 – он  поселился в спальне  стариков -  очень  сблизили  их.
   Они  подружились. Отец  не  сразу  понял, что  любит  жену. Это  была именно  любовь, а  не  влюбленность. Любовь, основанная  на  заботе, покровительстве, чувстве  ответственности за нее, скорей  отцовская,  чем  истинно  мужская.
       Что же  касается  Веры, то  она  маялась, сама не отдавала  себе  отчета в своих  чувствах.  Мечтала  о  романтической  любви и в то  же  время  считала, что  ее  прошлое  не  дает  ей  права на  это.  Она  была  замужем. Он  стоял  между  нею и  новой  жизнью. Загородил дорогу. Как бы  то  ни  было, они  стали жить  вместе,  и в  результате  я  появилась  на  свет.
   Мне  очень  трудно    понять, почему  мама  в  конце  концов  возненавидела  отца.  Я предполагаю, что она  сама  рассказала ему  о  своем  прошлом. Поделилась своей  болью.  Искала  сочувствия.. Это  были  минуты доверия  и  тепла. Бабочка  еще  не  вылетела  из  кокона, но  он  уже  треснул и приоткрылся.  И потом  она  до  конца  жизни  не  могла  ему   этого  простить. Странный  кульбит  ее  психики:  муж оказался   виноват  во всем, что  с ней произошло, хоть  он  тогда  и не подозревал  о ее существовании.
   Они  были  очень  разными. Отец  привык   все не спеша обдумывать,  прикидывать  так  и  этак,  потом  уже  решать.  У него  были  теперь  жена, ребенок, дом,  который  он с любовью обустраивал.   Благо   власть помогла  ему  в этом:  квартиру  «уплотнили»,  как  это тогда    называлось.   Оставили  им  одну  большую комнату.  Он  был  доволен жизнью.
    А с женой  было  иначе. Но  вначале, пока не  осознала  себя  другой,  она куталась в  его  любовь, как  в  теплый  платок, зависела  от нее, пользовалась ею. Вера  когда-то мечтала  об  университете,  но все ее  документы  пропали. А пока  отец доставал  для  нее  новые, на свете  была  уже я, требовала  любви и внимания. Не  оставляла  времени  ни на  что  другое. Но  мама  сумела  выучиться  у  отца и стала работать вместе  с ним    сначала  счетоводом, а  потом окончила  курсы  бухгалтеров. Это  было  время  НЕПа. Работы  хватало  на  всех. Мама  « вышла в  свет и огляделась». И все знакомые моего отца сразу  заметили, какая  она  красивая, уверенная  в  себе, деловая. Нужно отдать ей  справедливость. Она   сразу   вошла  в  круг  НЕПовских  дельцов.  Постепенно  она  стала  играть одну  из  главных  ролей  в  деловых  связях. И даже  подумывала, а  не  начать  ли и  ей   «свое»  дело?  Она  подружилась  с Фройкой  Каганом, и оставалась  верна  этой  дружбе   до  самой  его  смерти   в  тюремной  камере  накануне  войны. Фройка  иногда  появлялся  у  нас дома, о  чем-то  договаривался  с  мамой и садился   за  мой  столик  в  углу, тяжело  опирался  на  столешницу и  ждал. Мама  доставала   большие  счеты  со  шкафа, раскладывала  на  обеденном  столе какие-то  бумаги и работала с радостным  энтузиазмом. Мелькали   непонятные  названия, «бухгалтерские» слова. Мне  не  было  до  этого  дела.   Фройка  уходил  поздно, удовлетворенный, забирал  свои  бумаги.  Мама  провожала  его  до  двери, возвращалась  в  комнату, прятала  деньги  в  сумочку, зевала и удовлетворенно  говорила:
- Ну  вот, подработала  немного. А теперь  спать! Спать!.
   Каган и после  НЕПА  ухитрялся устраивать  подпольные  цеха  и какие-то  артели,  а у мамы  чесались  руки принять  в этом  участие.  Отец  отговаривал, отгораживал ее от   этого, а   она  злилась и  устраивала  скандалы.   Его  осторожность  ее  бесила. Она  называла  его  трусом. Отец  мешал  ей, висел, как  гиря  на  ногах. Я, между  прочим, тоже. Но для меня наняли  няню и меня  мама любила.
    Когда   упразднили  НЕП,  распался  союз дельцов, кустарей и мелких  предпринимателей.  Артели  закрывались  или становились  государственными.
  Непманов  арестовывали и высылали.
     Моих  это не коснулось.  Они  были  наемными работниками.  Собственности  не имели. Вот когда  оправдалась   осторожность  отца.   Его друг  Каган  отправился  в  ссылку, а  он нашел работу  в  провинции, на  лесопромышленном  предприятии, занимавшемся подсочкой  сосен и выпускавшем  древесный  спирт и канифоль.  Спрятался на  всякий  случай  от  властей.
Снял  комнатку у пожилой  хозяйки, и жил там от  выходного до  выходного, и это было хорошо для него, потому, что  мама едва  терпела его присутствие  в доме. Была какая-то  ожесточенность в том, как она  стремилась  от него избавиться.  Я никогда  этого не понимала. Мне было обидно  за папу. Но он не разрешал мне вмешиваться. Никогда!  Вообще-то  очень мягкий человек, здесь он был неприклонен.
               А мама  устроилась на  работу  в банк, но  тут  все  оказалось  не  по ней.
- Ну что это за  банк, который  выдает   кредиты  по  запискам   из  райкома? Они  там  ничего  не  смыслят  в  бухгалтерии, а  приказывают!  Никаких  расчетов. Никакой  свободы. – Возмущалась  она. – И сказать  ничего  нельзя.
 Она  разругалась и ушла.  Папа  ее  уговаривал  не  скандалить, боялся за нее. Но это было  еще  до   волны  арестов. Ее отпустили.   .
     И  в конце концов ей  удалось  найти  работу  в русской  республиканской  газете. По  специальности – бухгалтером. Но  - отдела  гонораров. Она  познакомилась  и подружилась с  писателями, журналистами и поэтами, вошла  в  их круг.  И они  ценили ее, читали ей  свои  произведения,  приглашали  на  встречи. Для меня это было  большой  удачей. Я  читала   книги, как  только они  выходили  из  печати.  Мама приносила., и никогда не  запрещала   их  читать. Весь  наш класс читал  украдкой  моего  Мопассана. Есенина.  И  Ахматову. И  Испанские  очерки  Кольцова. Но все  равно   она и там   не  чувствовала  себя  своей.   
       Понимаешь,  отец  был  очень  хорошим экономистом,  но у  него был для  того  времени  крупный  недостаток:  он  плохо  говорил  по  русски. Неистребимый  немецкий  акцент.  Стоило ему  открыть рот, как становилось ясно, что  он  иностранец. Отец  очень  боялся   этого, особенно  в последние годы  перед  войной.  Я тоже  стеснялась его    и предпочитала, чтобы  мои  подруги с ним  не  знакомились Он    знал  это и ему было  больно.
  К  тому  времени, когда  я  родилась,   от  большой  квартиры  остался только   бывший  зал, из  которого  заботливый   и практичный папа сумел  выкроить  комнату  с балконом  и  широким  окном, маленькую  кухню, и отдельные  ванную и туалет.. Нам же  принадлежала и  просторная  передняя с  парадным  выходом  на  мраморную  лестницу-  .  Остальные  комнаты  и огромную  кухню  занимали четыре  семьи.  У них выход  был  по черной  лестнице и даже через двор на  другую  улицу. В той половине  квартиры  вечно  скандалили, орали, ругались. С грохотом и матом   бежали к нам, требовали  вмешательства..  Мне  было  запрещено    с ними  общаться.  А я и не стремилась. Там не было  детей  моего  возраста. А потом  папа  добился: ему разрешили  построить  кирпичную стенку в коридоре. Мы окончательно  отделились  от  соседей.
  Но мать  никогда  не  разрывала  совсем  отношения  с  отцом.  Он  был  « на подхвате». Со  всеми  своими  нуждами  и проблемами  она уверенно  обращалась  к  нему. И когда  в конце  двадцатых  - я  не  помню точно, когда  это  случилось,  она заболела туберкулезом, отец  был  опять  призван и  устраивал  ее  в  больницу, отсылал в  санаторий  в Крым,  сидел  ночами  у  ее постели, когда  ей было  совсем  плохо. Нашел  для  меня  няню. Но  как  только  болезнь отступила, его  отослали обратно  в  провинцию. Она  хотела  быть  свободной. 
  Впрочем, надо  отдать  ей  справедливость: когда  отец заболел  брюшным тифом, она сразу снесла  в  «торгсин»  свои украшения   и уехала его  выхаживать.
  - Вот  тебе  история  твоей бабушки. – Ты прости, я устала.- даже  охрипла. И ночь  на  дворе.
  Старушка  поправила  платок на  плечах и встала.- И тебе  тоже  пора  спать.
  - Да, утром мне  на  дежурство. Прямо роман – жизнь  моей  бабушки. Ей не  позавидуешь. То-то она  была  всегда  такой  угрюмой. Сердитой.
- Да, добренькой моя мама никогда  не  была. И ласковой. Это  уж точно. Но если  кто-нибудь нуждался  в  помощи…Вот , например, мой дядя.  Брат  отца. Когда  он  появился  в  Киеве, мама  его  приняла…
 - Но  почти  не  разговаривала  с ними, - перебила  ее  Соня. Кинулась  на  защиту   своих  близких. -  Она  всю  дедушкину  родню называла  лавочниками. А они  были просто  мастеровыми.
.
     Как раз, когда  мама  заболела,  появился  в нашем  доме  младший  брат  отца.  Свалился,  как  снег  на  голову. Папа  его  совсем  не  знал. Когда  он  бежал  из  дому, его  братишка  был  еще  совсем маленьким.
  Мой  незнакомый  дедушка из Германии так и не  простил  старшего  сына, почему-то  считал, что  он  крестился, и  не  желал поддерживать  с ним никаких отношений. Запретил  это своей  жене и детям.  Но  когда  строптивый  младший  сынок, поучившись  в  хедере,  бросил  учебу,   связался с контрабандистами и стал  переправлять  через  границу  в  Польшу  швейцарские  часы, главным  образом будильники,  которые   пользовались тогда большим спросом, семья  испугалась  за  его  жизнь и отправила  его  в  Киев к старшему  брату.  Смышленый паренек, сильный  и  ловкий, сразу разглядел семейные  отношения брата, очень  быстро  женился и ушел  жить к жене.     Моя  мама  считала  их  не подходящей  компанией  для  себя.
- А как же  та  семья, родня  твоей  матери  по  отцу? Она   с  ними  тоже  не  общалась? –перебила ее    Соня.
- Вот  не  знаю. Они  оказались  после  гражданской  в  Херсоне.. Бедствовали  очень.  Мама   им  не  помогала, и отцу запретила.  Один  из  внуков   той старухи писал  неплохие  стихи. Он пытался  устроиться  в  Киеве в какую-нибудь  газету, но, как я  поняла, моя  мама  ему  помешала. Уж как  она  ухитрилась, не  знаю. Но  однажды  она  пришла  после работы возбужденная, села, не  раздеваясь, на  стул  в  передней и  сообщила со злым  удовлетворением.   
- Ну вот, и пусть  сидят  в  своем  Херсоне! –  И рассказала  мне  о  своем отце.  Так я о нем  впервые  услышала.
 Да, - заметила  Соня.- Не  подарок  был    мой прадед… Постой, да  ты совсем  засыпаешь!
  Старушка   опустила  голову на  грудь и закрыла  глаза..  Она  теперь  быстро  теряла силы. Засыпала, сидя.
    Соня   укрыла  ее  ноги старым  пледом. -   А не расспросить  ли   знающих  людей,  как мне найти  ту  родню?  Прадеда  уже, конечно, нет. Но интересно  же, как  сложилась  их  судьба?
Юлия  Оскаровна  пожала  плечами. 
- Я никогда  о них  не  думала. Привычки  не  было.


Юлия  Оскаровна  продолжила  свой  рассказ  на  следующий  день.
     - Да, личная  жизнь у   мамы не  сложилась.  Она  всегда  мечтала  о  любви.   Бог, наконец, смилостивился  над  нею.  Но  и до  этого  в  нашем  доме  появлялись и исчезали  какие-то мамины приятели. Я  их  едва помню, меня  они  не касались. А  когда  я была  уже  в  восьмом  или  девятом  классе,  появился  Петр  Михайлович.
      - Я сразу  поняла, что  это и  есть мамина  судьба. Она  ходила  с сияющими .глазами, легкой  походкой, была  непривычно  добра  и  снисходительна.  Дала  мне  полную  свободу в ответ  на  домашние  заботы, которые   легли   теперь на  мои  плечи.   Я  выполняла  их  кое-как.
    Петр  Михайлович  был  в  газете   международником,  ругал  почти  в  каждом  номере   западных   империалистов  за их  происки.    Впрочем, я тогда  газет  не  читала, была  далека  от политики. Думаю, его  передовые,  кроме  редактора, никто и  не  читал. Но  нас  это  не касалось, особенно  меня. Я с детства была  приучена  не  возникать и не  перечить  маме, ужасно боялась ее   припадков  и  не  протестовала  против отчима.  А в  быту  он  был веселым и  добродушным, охотно  играл  со  мной  в  шашки, доставал  нам  контрамарки в  театры. И я  с ним  подружилась.  Тем более, что  отец  просил  меня  не  вмешиваться.
      Я училась  в старших  классах. . Увлекалась  школьным  театром.  У мамы  была  своя  жизнь, а  у  меня  - своя. Мама только  изредка  проверяла  мой  дневник. Он ее  не  всегда  радовал. Но  она  ограничивалась  нотацией, которую я   терпеливо  выслушивала. Она  приносила  в дом  редкие  книги и не запрещала  мне  читать – это  было для  меня  самым  главным..
   В19 39  году мама вышла  замуж за  Петра.  Я переселилась  в  «пристройку» - так  мы  называли  отделенный  от  большой  комнаты  угол  с окном и  фанерной  стенкой, оклеенной простенькими обоями. Тут  помещался  узкий  топчан, на котором  я  спала, а  днем  он  служил  мне  диваном, маленький  письменный  столик,  бывший  шахматный,  крытый куском  изрисованного, в чернильных  кляксах,  ватмана, и  зеркальце на  стене.  Книги  и  тетради  громоздились  на  широком  подоконнике. Я была  в восторге.  Редко у кого  из  моих  одноклассников  была в то  время отдельная  комната!   Увлеченная  собственной жизнью, мама сюда и не заглядывала.
  А папа  тоже  очень  изменился. Он  словно  сбросил  с  плеч   угнетавшую  его  тяжесть, повеселел, помолодел.    Часто  проводил  со мной выходные. Оказался  остроумным  и веселым  . Учил  меня  плавать, ездить  на  велосипеде. Мы   уходили  в  лес или к  Днепру.  Папу  сопровождала  молчаливая,  пухленькая  тетя  Лиза. Одним  словом, все  устоялось.
 -  Постой, ты  говорила, что  дед  твоей  матери  был  богат? Что же  она? Так  и не попыталась  найти  хоть  что – нибудь?
 - Что ты! Советская  власть сразу  конфисковала   частную  собственность. Закрылись  все частные  банки. Ты  ведь  знаешь? Опасно  было  даже  думать  об  этом. Мама никогда и не упоминала о своем  дедушке, только  дома, и то  редко.
- Ну а  то, что  в    швейцарских  банках?
- В каких?   Она  ничего  об  этом не  знала. Не  было  никаких  документов. Только  слухи.
- Да-а, вот  сейчас  бы  эти  денежки  нам  пригодились.-  .  Вздохнула  Соня. – Времена  другие… За  это   уже  не  сажают. А мы  бы  съездили  к Ромочке в Канаду. Покатались  по  свету.  Я, кроме  Болгарии,  никакой заграницы  не  видела. Ты  хоть  в  Хемнице  побывала у того   писателя, чью книгу переводила.
Юлия  Оскаровна  махнула  рукой.
         - Забудь, Сонечка.  Забудь.  Ничего  у  нас нет, никаких  документов.
 – Лежат, значит, где - то    эти  денежки, а  мы  тут  еле  сводим  концы  с  концами.
- Еле  сводим?  По моему, вполне. Даже  летом    были  две недели на  Азовском  море.
-  А    Лена  на  Карибах !  И дом  они  купили  на каких-то там  островах. Сейчас  другое  время. Спрошу - ка я  Никоновых, они  оба  адвокаты.
- Думаю, ничего  из  этого  не  выйдет.  Не  одни  мы  потеряли  все в  революцию.
И дом  в  Ленинграде  смыло  во  время большого наводнения. Мама говорила.  Та  жизнь  безвозвратно  ушла. И не  нужно  о ней вспоминать, душу  бередить.
    - Отцу  было  запрещено  появляться  в нашем  доме. – Продолжала  старушка, увлеченная  собственными воспоминаниями.
- Ой, да ты совсем  не  слушаешь! –  Она подняла  глаза от  вязания.-
Соня  потянулась  и  встала. -   Как - нибудь  в  другой  раз! Пойду обед готовить.
Я вот  думаю – а не  записать  ли  все  это?  Получился  бы  неплохой  роман.  С благополучным  концом, как у нас  любят.
- С благополучным? Ошибаешься!  В 41  началась война, и все  полетело в тартарары.
   Мистика  какая-то! Моей  маме  было  восемнадцать, когда она  окончила  гимназию  и   шла  гражданская  война.    Я  тоже окончила  школу  в  тот день, когда  началась Отечественная   война!  И мне  тоже  было  восемнадцать. - подумала  Юлия  Оскаровна.
    - Мамино  счастье  длилось  совсем  не  долго. – Продолжала она-   Петр Михайлович отправился  в июле  в  командировку   на  фронт и попал по  дороге  под  обстрел.   Это  было в самом  начале  войны,  мы  еще только  собирались в  эвакуацию.
  Мама  была  безутешна, сидела  после похорон  на  диване  и молчала,   раскачиваясь, равнодушная к  воздушным  тревогам, к заботам  об  эвакуации.  На работу  не  ходила.  Я поспешила  к  отцу, и он  опять взял  все  в свои руки. Он  тогда  уже  работал  в Киеве на   заводе  экономистом.   Ему было   за  пятьдесят, на  войну  его не брали.  И в  августе  41 года мы  уже сидели с вещами  на открытой платформе   под толстым  брезентом, закрывавшем  станки  и медленно   ползли  на  восток, часами, а иногда  и днями,  простаивая на  запасных  путях в  ожидании паровоза, пропуская  стремительные   военные эшелоны.
 А за пару  месяцев до  войны, весной 41,  случилось со  мной  впервые   необьяснимое. Не знаю, говорить ли тебе об  этом?  Расскажу, пожалуй…
       Мне  приснилось, что  я  сижу на замусоренном полу   в широко  открытых  дверях  товарного  вагона.  Поезд  медленно  двигается  мимо  странного  неживого  леса, а  я  чего -то  очень  боюсь. Я никогда  прежде  даже  близко  не  подходила  к товарнякам. 
А через  пару месяцев этот странный  сон  осуществился.   
   Я сидела на полу  в  открытых  дверях  грязно-красного, пахнувшего  сеном и навозом,  « телячьего» вагона.  Поезд  медленно двигался  на  восток, часто  подолгу  застревал  на  остановках. И однажды  ночью, - помнится,-  я  долго  слушала  в  тишине  трели  соловья  из  лесочка рядом  с полустанком.
 Потом, уже  в  Марксштате, я рассказала  этот  сон маме. Она  сперва  отмахнулась:
- Ну кто  верит в наше  время  снам?
Но  тут же  опустилась  на стул, прижав  к  груди кухонное полотенце, и  посмотрела  на  меня  с  сочувствием.
- И тебе это, значит, передалось?
 Потом   вещие  сны   случались  у  меня еще  не  раз, особенно  когда  моя  жизнь  круто  менялась. И я до сих  пор не  нахожу  этому  объяснения. С тобой  такого  не  случалось? 
Соня медленно  покачала  головой, глядя с испугом  на  мать.
- Видно,  на  мне  это  свойство  закончилось. Я последняя  ведьма  в  роду. -  пошутила  Юлия  Оскаровна.. И продолжала:
   А  в товарный  вагон  мы  пересели  после Бахмача,  Там  наш  поезд  разбомбили, а  оставшиеся  в  живых  побросали  тяжелые вещи, и  пешком  добрели  до  следующей  станции, погрузились  в  товарняк и  поехали  кто  куда, лишь  бы  подальше  от  фронта.      
   Так  мы  дотащились за два  месяца  до  Саратова.  Мама   все  это  время  почти  не  разговаривала, была  ко  всему  равнодушна. Вялая и как -то странно заторможенная , сидела  на  узлах. В дороге   нас  еще  не  раз  обстреливали  и бомбили.  Совсем  низко  пролетали немецкие  самолеты.. Наших   мы  не  видели.  Поезд  останавливался и начинал  прерывисто,  тревожно  гудеть. Пассажиры  стремглав  скатывались   с насыпи  и  бежали  кто куда.  Мама не  двигалась  с места. Папа сталкивал  меня  с подножек, а  сам  оставался  с  мамой.  И однажды, убегая  от  обстрела, я  перепрыгнула  через канавку, зацепилась за  что – то,   приземлилась  на  спину и увидела  в нескольких  десятках метров над  собой черное  тело  самолета и  лицо   немца  в  летном  шлеме, полное  веселого  охотничьего  азарта. Вот  он  пригнулся, сейчас  опять  застучит  пулемет! Я в ужасе   вжалась  в  землю. Но   самолет  улетел, пассажиры  побежали  к вагонам,  и поезд двинулся  дальше.
    А на остановках мы  с отцом  метались  по вокзалам, искали эвакопункты, получали пайки, хлеб, выстаивали  очереди  за  горячей  водой.    Главное  было -  не  терять  из  виду   наш  вагон. Поезда  уходили  без  объявлений, и если  цепляли  паровоз, нужно  было  сломя  голову  нестись к  вагонам и взлетать  вверх по железной  лесенке.
  Четыре года прожили  мы  в   городе  Марксштате, в  упраздненной  Республике  немцев  Поволжья.   Нашу  жизнь   определяло  радио. Голос  Левитана. « От  советского  информбюро!»Уже  по  тому,   как  он  звучал, мы  понимали , как идут  дела  на  фронте.
 А  жителей  города, немцев,  вывозили  при  нас.
  На  рассвете к  причалу  подогнали  огромную  баржу  с железной  плоской  крышей. И  вытянулась  длинная  молчаливая  очередь через  песчаный  пляж.  По бокам стояли солдаты с винтовками. Вещей  у  людей  не было. Только узелки. Некоторые в  теплые  пальто. Женщины  несли  детей, Вели  за  руки.  Мужчин  почти  не  было, только  старики.  .Гремели шаги  по железу. Люди  исчезали  в трюме.
   И над  всем  этим  нависла  почерневшая  после  пожара  башня  элеватора, касалась  низких  туч.  И небо, и все  вокруг  таило  угрозу.
   Мы – кучка  эвакуированных -  прижимались  к  заборам   у  домов  возле  дощатых  причалов,  Рядом  застыл  грузовик, который   привез  нас из Саратова.  Потом  прибежал   шофёр, велел быстренько  снимать  вещи, и  вскоре  уехал.
  Нас   поселили  в  бывшем  общежитии то ли  техникума, то  ли   сельскохозяйственного  училища.  Дали    комнату , в которой  стояли  три      железные  кровати  без матрасов,  стол и пара  стульев. Но зато  была   печка! Это  была  особая  печь. Топили  ее  из  коридора, а  в  ее  четырехугольную  крышу  был  вмазан  широкий  казан. На  печи  можно  было  сидеть, даже  лежать. От  накалившегося  казана шло  тепло. Топили  печку и варили в ней  из  кухни..  Там  стояли  огромные  рогачи  для   манипуляций  с  горшками, которые  засовывали  в ее нутро. Ни мама, ни я не  умели  орудовать  этими  рогачами. Засунуть  внутрь  дрова еще  выходило, но поставить   горшок и не разлить  драгоценное  варево  - никак..  Папа  где-то достал  ужасно  дефицитную   електрическую   плитку на  одну  конфорку.  Жаль  только, что  свет  часто  отключали. 
     Дрова  хранились  в общем сарае  во  дворе.  И не передать, какие  войны  из-за  них разгорались! Пока  соседи  не  скинулись и не  разделили  сарай  на  индивидуальные  клетушки, из которых  эти  поленья  нещадно  воровали друг у друга.
   Первые  несколько  дней  мы устраивались:  носили  солому  для  матрацев,  где –то доставали посуду. Забивали  гвозди, на  которых  развешивали  одежду. Мы с отцом пилили  дрова  во  дворе. Я научилась  орудовать  двуручной  пилой, но  топор мне  не  давался. То  слетало  топорище  и  норовило  стукнуть  меня  по  ногам, то  строптивый  топор  вообще  вырывался  из  рук, застревал  в сучковатом  полене.  Но  печку  мы  топили, варили суп  из  пшена.. Мама  его  первое  время  не  ела. Но потом  - голод  не  тетка,    все  мало - мальски  съедобное  шло  в дело. К сожалению, пшено  скоро  кончилось.
 В этом  городке  были и  частные  домики  с  огородом  и  садиком.  Их  эвакуированным  не  давали.  Там  сразу  обосновался   колхоз  из  местных  русских и татар..   Они    захватывали  дома еще  при  хозяевах, вели  себя  дерзко и нахально, проверяли, что  там  у несчастных  в  узелках.  Если  попадалось  что – либо  ценное – отбирали. Загоняли  скот  в  свои  сараи, вывозили  сено, картошку. Мы, эвакуированные, смотрели  на  это  с  испугом.
  Но потом какое – то местное  начальство доверительно  сообщило по радио, будто  здешние  немцы  ждали  « своих», прятали  в  склепах  на  кладбище  парашютистов  и  оружие, собирались  ударить  нашим  в  спину..  Мы  остерегались   ходить на  кладбище. Там, возле разоренных  склепов,  вечно  крутились какие-то   мужики, тащили  оттуда  кирпичи,  доски.
   А потом мама  познакомилась   в очереди  за  продовольственными   карточками  с  удивительной  женщиной. Почти  лилипуткой.  Звали  ее  Евдокия  Давыдовна.  Она  оказалась деканом  эвакуированного  из  Харькова  института  иностранных  языков. В  Маркштадт  перебрался  только  немецкий  факультет, потому что  тут была библиотека с книгами и учебниками  на немецком языке.  Женщина  эта   предложила  маме  работу. Им  нужен  был  бухгалтер, делопроизводитель и администратор в  одном  лице. Прежнего   мобилизовали. Мама  с радостью  согласилась. Удивительно, как работа  меняет  человека.  У нее  сразу  появились  энергия  и азарт.  Ездила  в  Саратов   в кузове  грузовиков( прежде  мама ни  за  что  не  залезла  бы туда), посчитала  бы  это ниже  своего  достоинства. А тут  легко  взлетала  наверх, поставив  ногу  на  колесо.  Она  очень  скоро завоевала  себе  авторитет  и в ректорате  нашего  института.  Ухитрялась  доставать  для  нас и преподавателей совершенно  немыслимые  вещи: одеяла  для  общежития,    пишущие  машинки, бумагу для канцелярии. Какие то  продукты. Словом, развернулась  так, что  наш  старенький  ректор умолял ее   потом  остаться  навсегда  администратором в институте.
- Да, было в моей бабушке то, чего нам с тобой  не хватает:  умение  все  доставать, устраивать лучшим образом.. – перебила  ее Соня. -  Ей  бы  жить в наше  время, уж  она  бы развернулась! Не повезло  ей!
- Это  верно Думаешь, мало  было  таких  людей? Только  им  не давали ходу.- подхватила  Юлия  Оскаровна. -  Помнится, уже при  Брежневе  ломали  в  деревнях  парники, чтобы  люди  не  обогащались, не  вывозили на  базар  десяток  помидор, и пару  пучков  редиски!

 
               Папа   нашел  работу  в  бывших  мастерских по  ремонту  сель-хоз  машин. Но работал  он  не  долго. Его  мобилизовали  в  трудармию. Помню,  как он  пришел  через  год - полтора   обратно. Оказался  не  годен. Он  уже  тогда  плохо  видел.  Еле  дополз.  Тяжелый  мешок  гнул  его к  земле. И чего только  не  было  в том чудо- мешке! Яичный  порошок!  Тушенка! Сухое  молоко!  Чай!  Галеты! Все  из  американских  посылок.
  А мы питались  тогда  «затирухой».
    Знаешь, что  это такое? Берется  триста грамм черной  муки,  - наша  дневная норма -  заливается  водой, щепотка  соли. Вари, помешивая. Хлеба  в  начале  войны в городе не  было.  Пекарня  сгорела  вместе  с  элеватором
  Готово!  Можно   покапать  сверху  жиром,  пахнувшим  железом, если  он  имелся..  Но  чаще  всего  его  не  было. Мама  этот клейстер  не ела.     А я  не  отказывалась  и от ее  порции. Она отощала  и с трудом  двигалась, но  работу  не  бросала.  Потом  она научилась  печь « пляцки» из  черной  муки. По  составу то  же  самое, что и  «затируха», но с добавкой  кислого  теста. Полученные таким  способом  блинчики  пекли на  сковороде. Кислое  тесто  переносили из  дома в дом,  добавляли  в  клейстер, прикрывали  тряпочкой. Пару  дней -  и оно начинало  дышать.  Вместо  чая  употребляли мяту и еще  какие – то  травы, я  уже и не  помню,   Варили  варенье  их  паслена с сахарной  свеклой. Паслен  рос вдоль  дорог, это  просто сорняк. Но  нам он казался  тогда  изысканной  ягодой. Сахарную  свеклу  выращивали  в колхозе.  Обрабатывали  ее мы, студенты. Но   это  тогда еще не  называлось  студенческими отрядами. После  работы  нам   разрешали  брать  домой   узелочек  со  сладкими  плодами.
    Потом  все  как – то  утряслось.  Нам  нарезали немного  земли  для  огорода,  мы собирали  на  помойке  у  госпиталя  картофельную  шелуху  с  « глазочком» для  посадки, (  за  нее эвакуированные, бывало, даже  дрались.) Меняли  у колхозников вещи  на   топленный  бараний  жир, на кругляки  замороженного молока.
  Мама  уговорила  меня  поступить  в  Институт, на  факультет  немецкого  языка, которым  я  немного  владела благодаря  папе, он  меня  учил, давал  в детстве читать немецкие  сказки.   Я бы, наверно, знала  язык  лучше, но  отец  с нами почти  не  жил, они  с мамой  развелись  когда  мне  было лет  пять. Я не  собиралась    учить  языки, я  мечтала  о  русской  литературе  или  истории, но  тут  факультет  немецкого  языка  оказался  буквально  под  боком. А другого  вуза  рядом  не  было. Вдобавок  студентам  военно-переводческого  факультета  полагалась  так  называемая  «рабочая карточка», на  сто  грамм  хлеба больше, чем  иждивенцам.   
     В 42 году нас, всех  студентов, мобилизовали и отправили  на  завод  там же, в Максштате.  Нужно   было   срочно  паковать  гильзы для  снарядов, которые  изготовляли  на  заводе, бывшем  до  войны ремонтной мастерской.  Так называемые «стаканы». Это  было и хорошо, и плохо. Мы  работали, пока  хватало  гильз, или ящиков – их  подвозили  с  фронта,-  или солидола  для  смазки   гильз. Бывало, работали по  двенадцать  часов и больше.  Зимой, в нетопленном цеху.   Вся грудь  ватника,  словно  в  броне, блестит от  солидола. Руки  в брезентовых  негнущихся  рукавицах.  Не дай  бог их  снять – пальцы  мгновенно  примерзали к  металлу.  Отрывали  их  с  трудом, кожа  оставалась на  металлической  гильзе. Потом  раненые  места долго  пекло, как  огнем. Когда  становилось  невмоготу от холода,, бежали в литейку,  пробирались   поближе  к  ковшу,  и  протягивали  навстречу  ему распухшие , багровые ладони.  Но  в тот  день, когда  мы работали, нам  полагался  обед!  Суп из  пшена или  перловки и  каша с волокнами какого- то  мяса. И даже  иногда узвар – компот  из  сухофруктов, но  без  сахара.или  с  сахарином. Как это  было  вкусно! Половину своей  порции я относила в баночке  родителям. Но  мама чаще  всего  заставляла  меня   ее  доесть.
  Не  думай, что  у нас не было  никаких  развлечений. В городе  был  клуб,  и там бывали  концерты  и танцы, особенно если    в городе   останавливались  на  отдых  фронтовики. Был  госпиталь, куда  мы  регулярно  ходили. Читали  в слух ослепшим, в  повязках  на  глазах, кормили  лежачих. С  выздоравливающими   заводили  романы. А летом  была  Волга, пляж, густые  заросли  лозняка.
  Когда  не  было  работы, мы  учились. Каникул   нам не  полагалось. Каникулами  считались  рабочие  дни.
       Наш  преподаватель  военперевода,   -потерявший  ногу  в  боях  под Москвой пожилой  еврей, знавший  пять  языков, и  мучивший  нас   бесконечными Eine  Kolonne marschiert--- Panzerdislozierungbefehl , заставлял  нас переводить захваченные  штабные  приказы немецкого командования и надолго   отбил  у  меня   охоту  становиться  переводчиком.   
     Бомбили  наш  поселок не  часто, хоть он и  был в шестидесяти  километрах  от  Сталинграда. ( или в восьмидесяти, не  помню.) Видимо, у  немцев  сложилось  устойчивое  мнение, что  там  живут  свои.   Писали  мы  на  обрывках  газет, на  трофейных  листовках  между строчками, на этикетках, которые  в  изобилии  хранились на  складе  консервного заводика, при  нас  не  работавшего. Пробираться  на склад приходилось с  риском  для  ног через  завалы  битых  банок. 
   И еще  одно  воспоминание. Победа  под  Сталинградом. Мороз. Накануне  выпал  глубокий  снег. Мы  привыкли  сами  расчищать  дороги, но  тут вдруг   под  утро  прошел  снегоочиститель. Мы  бросились  к окнам.
   По улице, между  сугробами  медленно  тащилась  бесконечная   колонна.   Головы  укутаны  в   платки, тряпки, забинтованы, Рваные  шинели   
непривычного   грязно- серого  цвета. Что – то невероятное  на  ногах.
 По  бокам   колонны – наши солдаты. В светлых  ладных  полушубках, в ушанках,  в  валенках.
- Эй, товарищи! Может, кто  вынесет  горяченького?  Замерзаем! –   послышался  веселый  голос. – Кухня  где-то  застряла!
 И на  улицу вышли  жители. Немного, но  вышли.   Кто  с  кастрюлей  и  ковшиком, кто  с  ведром. Сначала  подносили  красноармейцам.  Потом   заминка. Все  смотрят  на  офицера.  Он  кивает  и отворачивается,  уходит  в чей-то дом.  И   вот  уже  суют  в  протянутые  дрожащие,  фиолетовые    ладони  кто – кружку с горячей водой.  А кто даже  кусочек  хлеба или вареную  картошку.   Мама  стоит  с  ведром  кипятка  и  кружкой. Что - то  говорит  на  хорошем  немецком.. Пленные  окружили  ее плотным  кольцом. Я бегаю  к  горящей печке, ношу  в  кастрюле  воду. Бабушка  с нижнего  этажа   вынесла  суп в миске, кормит   пленного и приговаривает   на  идыш:
- Может  и  мой  Изинька  у  вас, так  пусть  его  покормят.  Писем  от  него  все  нет и нет.-  и горестно  качает  головой. Думаю, немец  ее  понял. Но не дай  бог Изиньке  попасть в немецкий  плен.
Между  прочим,   евреи  тоже  стояли  с  ведрами.. Как  все. А слухи  о  Холокосте уже  ходили.
       Колона  пленных     уползла  дорогой  на  Саратов. Только  солдаты. Немецких  генералов и офицеров  отправили отдельно.  Железная  дорога   от  Саратова  до  Сталинграда   разрушена, мосты   взорваны. Вот  и пришлось   виновникам  войны плестись  пешком по  морозу. Боюсь, не  все  дошли.
   В  нашей  группе  переводчиков  пополнение: несколько   фронтовиков. Раньше  были  только  девушки.  А теперь – молодые  люди, бывшие  студенты.  Как  мы  соскучились   по знакомствам,  свиданиям,  встречам!
Как  хочется  девушкам  любви! Впрочем, молодым  людям  тоже. Но  их  не  посылают  на  завод и учатся  они отдельно. Учит  их  вечно  угрюмый  и  раздраженный  старик  с брезгливым  и измученным взглядом. Он  говорит только  по  немецки.  Они  у  нас  не  задержались, отбыли  через  месяц, но  я  долго  потом  переписывалась  треугольничками  с  Володей, москвичом и студентом   Пединститута.
  Ну, а  мама  и  папа?  Не  знаю, как назвать  те  отношения, которые  теперь  уж  навсегда  установились  между  ними. Добрососедские?  Дружеские? Братские?  Мне  приходит на  ум совсем  абсурдное  определение:  помещица  и  крепостной. Пожалуй, это  подходит  лучше  всего.
    Мы жили  в эвакуации   втроем в одной  комнате, стояли  три  узкие  кровати,  и папа  не посмел  бы   пройти эти  три  шага.  А мама  самолюбиво  и гордо  берегла  свою  верность   погибшему..  Но  принимала  как  должное  заботу отца.  Он  опять  сделался  тихоней и  словно  вечно  виноватым.  Старался  уберечь  нас от трудностей.
   
   Когда  я  теперь  вспоминаю  свое  детство и юность, я  понимаю, что жила  как бы  в  сторонке. Наблюдала, видела  и  понимала  все, но  только  фиксировала в  памяти.  Я помню, как реагировала  моя  подруга  на  развод своих  родителей. На  скандалы, истерики в семье. Как она  цеплялась  за  отца, который  ушел к  другой, проклинала  разлучницу, однажды  подкараулила  ее  в  Пассаже  и  порывалась  избить.. Нет, я  все  принимала спокойно, отстраненно.  Я  всю  жизнь  видела, как  самоустранялся  с ее  пути  отец,  может  быть, поэтому?  Я  любила  моих  родителей, но  отдельно  друг  от  друга..
      Когда  освободили Киев, мама заволновалась. Она  хотела  немедленно  уехать.  Может  быть, в  погоне  за   ушедшим  счастьем?  Но  нужно  было  дождаться  вызова, без  него нельзя было двигаться  с  места, мы  все  были  вязаны – повязаны, крепко  пристегнуты  к  месту.  Хлебными  карточками.  Трудовой  книжкой. Еще  какими- то документами. Я оказалась  военнообязанной, ведь я  училась  на  переводческом факультете.  И началась  долгая  и  изнурительная  возня. Меня  переводили  на  педагогический факультет,  мама  доставала какие то  справки  о  моем  здоровьи, которое,  кстати, не  доставляло мне  особых хлопот. Она  развила  бурную  деятельность, и  ее  подруга  Евдокия  Давыдовна, наш  декан, ей  помогала.  Папа ездил  в  Саратов по  этим  делам. 
  И тут  вдруг, в конце  44,   тронулся  с  места  мой  институт. В Харьков.  Реэвакуация  учреждений!
 Первым  снялся   переводческий, и с ним уехали многие  преподаватели.   Студентов  перевели  в  Саратов,  но  харьковчане   поехали  с институтом. И мы  с мамой  тоже тронулись с  ними в  путь.  Мама  приказала папе оставаться. Ехали  очень   долго, почему-то  через  разрушенный  Сталинград. Мама  в  Харькове  не  задержалась.  А    я  осталась  обживаться  в  общежитии института – приближалась  сессия.   Мама  уехала  в  Киев, добиваться  вызова.  Домой!  Лучше  бы она  осталась  в  Марксштате! Оказалось, что  вызов  ей туда уже  выслали.   Теперь  нужно  было  ждать,  пока папа его  получит и пошлет обратно  в  Киев. Мама поселилась у своей  подруги. И начала  работать  в « Пролетарской  правде», в  газете, в которой  работала  до  войны. Здесь  все  было  иначе: другой главный  редактор, раненый  военком, раздражительный, вечно  нетрезвый,  и  плохо  говоривший  на русском. На  украинском  тоже. Жить  маме  было  негде, наш  дом  лежал  в развалинах. На   сохранившихся  остатках  стен  ветер  шевелил  тетрадные  листочки  с адресами. Все  искали  родных.
    А вызов  задерживался. Папа  не  мог  ничего  поделать:  письмо  было  заказное, и  без  мамы и ее паспорта  его  невозможно  было  получить. Таковы  правила. Нужно  было  ждать  три месяца, пока    почта  не  отправит  его  обратно.   Или  мама должна  вернуться в  Марксштадт, чтобы  его  получить.
  Она была  в  отчаянии. Если  бы  у нее был  вызов, она  смогла бы  получить  комнату, давали  с большим  трудом тем, кто  эвакуировался из  Киева и прежнее  их жилье было  разрушено.  Мама  посылала  папе   бесконечные телеграммы,  ходила  по  бесчисленным  « инстанциям», где  у нее допытывались, как это  она  без  вызова  умудрилась  приехать  в  прифронтовой  город?
  В конце  концов ее влиятельные  знакомые  посоветовали  ей  принять  предложение редактора, и уехать  в  командировку  во  Львов, где  налаживали  работу  военной   газеты и необходим  был  опытный  главбух.
- Вернешься  через  три  месяца, когда  твой  вызов, наконец, прибудет. И она  согласилась. Поехала.
 Во  Львове  ей дали  комнатку  в  11 кв  метров  в  военном  общежитии. Это была  большая  квартира  с  туалетом  без  ванной  комнаты  но  с кухней. В каждой  из  трех  комнат  жило  по  семье.  Главный редактор сразу  предложил  ей  постоянную  работу и  пообещал   за  это   отдельную  двухкомнатную  квартиру  со  всеми  удобствами  в  центре  города. Окна  на  бульвар  Костюшка, мраморная  ванная! – соблазняли  ее. Редактору, хорошему  журналисту,  ужасно  не  хотелось  заниматься хозяйством  и финансами, а  в  талантах  своего  бухгалтера  он  сходу  убедился. Но  мама ни в какую  не  соглашалась. Тем более, что  во  Львове   было  очень  неспокойно. Бандеровцы   устраивали  вылазки  из  окрестных  лесов. Ходили  слухи  об многих  убитых «сокиркою»: а  чтобы  понятней -  топором  с длинной  ручкой,  главным  инструментом « легенив»- дровосеков и  плотогонов по  бурным  горным  рекам  Карпат. Как раз  хоронили  писателя  Галана, убитого  накануне.
 Мама  спешила  наладить  работу  в  газете, и вернутся  в  Киев. Помнишь  «Три сестры»  Чехова? « В Москву, в  Москву!» Вот  так  было потом   и с нами.  И  мама, и я стремились  долгие  годы   в  Киев. А папа, как это  повелось  у мамы, был  виноват, что   это  не получилось.
  Пока  мама  была  в  командировке, а  я  в  Харькове  сдавала  сессию  и   обживалась  в  общежитии, пришла  Победа с  радостными  и печальными  праздниками  и   разбором завалов, на которых  мы  трудились  все  свободное  время. И  знаменитый  обмен  денег.
   За  время  войны и оккупации  в  стране  оказалось  много  бумажных  денег, настоящих  и фальшивых. Я  в этом  не разбираюсь, но  помню, как в  один  прекрасный  день   старые  деньги  перестали  ходить, и определенную  сумму, не  очень  большую, меняли  на  новые.  Те, кто  правдами  и неправдами   собрали  миллионы, оказались нищими.
   Мама  получила  поздно  вечером  новые  деньги  для  обмена, заперла  их  в  сейф и собралась  уходить, когда  в бухгалтерию  ворвалась   толпа  демобилизованных  офицеров и потребовала  у  нее ключ  от  сейфа. Они  решили  забрать  себе  все  новые  деньги  и оставить в  сейфе  старые. Их  можно  было  понять.  Они  демобилизовались и получили  свою  зарплату  за  много месяцев.  Денек  полюбовались  на  нее, а вечером  объявили   об  обмене. Это  были  уже  демобилизованные  фронтовики, и  утром  они должны  были  разъехаться.
     При  виде  этой банды, мама  потеряла дар  речи, не  могла  сказать  ни  слова, не  могла  пошевелиться А когда  они  потребовали  у  нее ключи  от  сейфа, она  потеряла  сознание.  Они  не  нашли  ключ  ни  в  ее сумке, ни  в ее  одежде, и принялись крушите  шкафы.  И  тут появилась   милиция.  Нападавших  увели, а  маму  отправили в  больницу.  Ключ  нашелся  под  шкафом, куда  мама  ухитрилась  загнать его ногой,  когда  услышала грохот  шагов  в коридоре. Но его  нашли не  сразу. Мама  начала  говорить  и  вспоминать только  через пару месяцев.  Сейф  вскрывала  милиция.
    Прошло какое-то  время,  и я  забеспокоилась, От  мамы  не  было  ни  писем, ни  телеграмм.   Я   позвонила  ей  на  работу, дома  у нее  телефона  не  было.  И  мужской  голос ответил  мне  флегматично:
- А воны  у  шпитали!
 Я тут  же  вызвала  отца.   Папа  был  уже  готов  ехать  в  Киев.  Он  спокойно  дождался  вызова  с прежнего  места  работы, собрался  и стоял  в  очереди  за  билетом -  на  руке  долго  красовался  номер  682- Он  немедленно выехал, но  не  в  Киев, а  прямиком  во  Львов.   Мне  нужно было бы  тоже помчаться  туда, но  я  замешкалась. И напрасно!  Бывают  в  жизни  поворотные  моменты. Как  в  сказке:  «Пойдешь  направо…пойдешь  налево…»  Я  решила  сдать  последний  экзамен  за  четвертый  курс, и потом  открепиться  от  работы по очистке города  от  развалин, и  уехать. Но  на  самом  деле меня  держала  любовь.
  Я не  была  особенно близка  с  маминой  приятельницей,   твоей  теткой.  Она  относилась  ко  мне  с  высока, немного  ревновала  меня  к  маме, а  однажды я случайно  услышала, как  она  отрекомендовала  меня  кому –то  как  « глупенькую». Однако  она  была  моей  учительницей, нужно  сказать – хорошей, и я ее уважала.
 В один  из  майских  дней, перед  своей  парой  в  нашей  группе, она  отозвала  меня  в  сторонку, вручила  мне  ключ  от  своей  квартиры, и велела    принести  ей какие –то  бумаги, которые  она  забыла  на  столе. Я обрадовалась. День  был теплый, солнечный, и перспектива  прогулять  пару  меня  вполне  устроила.  Но  я  знала, что  к  ней  приехал  ее  брат из  госпиталя и спросила:
 - А там никого нет?
- Нет, нет!  Брат  на  работе. Соседи  тоже. А  эти  документы  мне  срочно  нужны.
 И я  пошла.   Возле  дверей  начались  мои  муки. Ты  ведь  знаешь, что  замки, даже  знакомые, мне  не  поддаются.  Я возилась  довольно  долго, засовывая  ключ и так. и этак , пока, наконец,  открыла. И замерла  на пороге  от  испуга.
  В коридоре  терпеливо  дожидался мужчина в белой  майке, с  полотенцем  через  плечо  пока  неизвестный  посетитель  откроет  дверь.. До этого  я  не  была  знакома  с ее  братом, и  желания  знакомиться  у  меня  не  было.  Я знала,  что  с тех  пор,  как  он  приехал, « наша  Дуня»  стала у  институтских  дам  «Дунечкой» , что  к  ней  напрашиваются  в  гости  и  откровенно  ухаживают  за  ее  братом. Я также   знала, что  перед  войной  он  женился, а  во  время  войны  его  жена  и только  что  родившийся  ребенок  погибли.  Что теперь  он свободен. Но он  меня  не  интересовал. Я думала – он  старый. Мама  пару  раз  приезжала  в Харьков  повидаться со  мной, и останавливалась  у  твоей тети, но  я  туда не  заходила, отмахивалась. Ее  брат  очень    понравился  маме, она  мне   говорила  об  этом.  И вот  при  встрече  я  спасовала. 
  У меня  сердце  ушло  в  пятки, и я  пролепетала:
- А что  вы  тут  делаете? Вы же должны  быть  на  работе?
Он  расхохотался.
 - Я, между  прочим, у  себя  дома. А вот что тебе  здесь  нужно, хотел  бы  я  знать? И где  ты  взяла  ключ?
- Евдокия  Давыдовна  дала. Ей  бумаги  нужны, они там,  на  столе…
- Ага, выходит, ты  ее  студентка?- Он  меня  откровенно  разглядывал, а  я  как у  нас  говорят,   «спекла  рака», аж  уши  горели. И очень  рассердилась  из-за  этого.
- Вот что, - сказал  он вдруг. - Документы  я  тебе  не  отдам. Сам отнесу.  И тебя  не  отпущу. Что – то ты  на  студентку  мало  похожа. В институте  разберемся. Вдруг  ты  шпионка? – он  откровенно потешался.  Я разозлилась и повернулась  к  двери. Но он  задержал  меня.-   Имя? Фамилия? Год  рождения?  Семейное  положение?  Я  Дусиных  студенток  всех  знаю! Тебя не  видел  ни  разу.
 -Ага, - съязвила я – Я ж свататься  не  приходила!  И потом – я  дочка  Веры  Петровны.
- Ах,  вот  ты  кто… Ну, все  равно. Я тебя  провожу  до  института.  Мне  к  сестре  нужно.
    Вот так    я  познакомилась  с  твоим  отцом. Чего  он  очутился  дома, я  не  помню.  Евдокия  Давыдовна  была  явно  не  в  восторге  от  того, что  мы  познакомились.  Ну, а  на  меня  он, конечно, произвел  впечатление. Вышел  уже  одетый  и  предстал  передо  мной в  летной  парадной  форме. Эта  форма!  Ах!  В  то  время   она была  неотразима. Он  тоже – белозубый,  светлоглазый, темный  чуб,   высокий  и  стройный. Прихрамывал.  Раненый  летчик!  И обаяние.
  Мы  всю  дорогу  до  института  пикировались, и я  чувствовала, что мои  задиристые  реплики  звучат  по  детски. 
   А  потом  я  некоторое  время   старалась  избегать  встреч.  Он  мне  нравился, но  я  его    боялась. Боялась  той  бури  чувств, которые  он во  мне  вызывал. У меня отнимало  речь или я лепетала  глупости. Это  меня злило.  И потом  он  был старый по  моим  представлениям.  Со  сверстниками  мне  было    намного  легче. И  обстановка в институте была  сложная, она  забирала  у  меня  все  время.
      Нужно  было  отстоять честь Марксштадской   группы  от вернувшихся после  освобождения  Харькова  прежних  студентов. Эти   девицы, почти  все  работавшие  у  немцев переводчиками или  вообще  не  знаю  кем, были  одеты, причесаны  и  вели  себя  по – европейски. Язык  знали прекрасно – четыре  года   вращались  в  немецком  обществе. Кроме  того, чувствовался  и  антисемитский душок.  Они  без  зазрения  совести  показывали  нам, что  мы  - люди  второго  сорта. Противостоять  им  могла  одна  я . У  меня  с  языком   был  порядок..  Все  время  в  Марксштате я читала  только  немецкие  книги. Там  была  большая  библиотека  на  немецком  языке, принадлежавшая  техникуму. Ее  передали  нашему  институту. А я с детства знала  всю  немецкую  классику  и сравнительно свободно  говорила.
  Кроме  того, наше  общежитие на  Холодной  горе  обустраивалось  с большим  трудом, мы  его  сами  ремонтировали.
  Но  твой  отец  оказался  упрямым  и настойчивым.  Встречал  меня  после лекций  у дверей  института.  Помогал нам  в  ремонте, доставал   ужасно  дефицитную  краску.  И вскоре  все   уже  знали, кого  выбрал   завидный  жених. Я думаю, что  на  него  больше  всего  повлияло  то, что  я  уклонялась  от  встреч, в  то  время  как  остальные  оказывали  ему  явное   внимание. Нужно  добавить, что это  было время  после  войны, и женихов  очень  не  хватало.
  И тут  пришло известие о маминой  болезни. Следовало все  бросить  и уехать. Но я  не  поехала, сообщила  отцу и ждала  от  него  вестей  из  Львова. А он, как  всегда, взвалил все  заботы   на  себя. У мамы  оказался  инсульт, как  тогда  говорили – удар.   Говорить  она  стала  через пару  месяцев, но  ноги  не  слушались и ходить  она  не  могла. Папа  забрал ее из больницы  в ту  коммуналку, куда ее  поселили по  приезде, и где  они  прожили  потом  до самого  конца. 
    Отец  легко  нашел  во  Львове  работу.  Он  оформил  все  документы   и поселился   в маминой  комнате   на  тех  же  «правах», что  и в Маркстштате.  Ему  даже  давали  во  Львове  квартиру, но  мама   заупрямилась.  Она  все  еще  надеялась  вернуться  в  Киев. Мама  потом  всю жизнь  до  конца  своих  дней  пилила  его  за  то, что  он не  уехал  в  Киев и ее туда не  увез.  Но везти- то было  некуда. К его  брату  мама не хотела. Она  хотела отдельную  квартиру  в  центре  города.  Как  это  было  до  войны. Она хотела, чтобы  вернулось  довоенное   время.   
      Папа  не собирался  отрывать  меня  от  учебы. Считал, что мне очень  важно  получить  профессию. И оказался  прав. Я так  и осталась  на  всю  жизнь  переводчиком и  учителем.  Мечты – они редко  когда  осуществляются.  А  когда  отец  узнал, что  я  собираюсь  замуж, и мама  одобряет  жениха, очень  обрадовался.
    Мама боролась  с  болезнью  почти  два года. Кто – то посоветовал  ей  не  лежать, а   учиться  ходить, как бы  ни  было  больно. И она собрала  в кулак всю  свою  волю и  сначала вставала, а  потом  начала  потихоньку     ходить по комнатке, двигая перед  собой  стул. И постепенно  болезнь  отступила.  Но прошло  два года. В газете  давно  работали другие  люди. В Киеве – тоже.  Никто не хотел иметь  дело с  инвалидом.    Она  с трудом нашла  работу,   теперь  уже  в  школе – интернате  для  глухонемых  детей.  Бухгалтером.
  Этот проклятый  «удар»  доконал  твою бабушку.. Она  постепенно  перестала  к чему-то стремиться. Погасла. Стала  раздражительной  и недоброй. Ушла в себя. Так что  прежнюю  бабушку  ты совсем не  знала .
  А когда мой  отец внезапно  умер,  у  нее совсем  опустились  руки. Она  ушла на пенсию, затворилась в комнате перед  телевизором и требовала, чтобы  ее  оставили  в  покое. Ну, да  ты  сама   знаешь.
- Бабушку  можно  понять. Исчезла  главная  опора. Знала  бы  я  это все  раньше – может  быть,  относилась бы к ней бережней.-  Сказала  Соня.
 Юлия  Оскаровна спохватилась.
 -  Я теперь припоминаю.. .  Эта  шкатулка  была  на  коленях у  мамы, когда  ей  стало  плохо. Да!  Да!   Бабушку  увезли  в  больницу, а я  сунула  шкатулку  в  кладовку. Ее  привез  из  Израиля  какой – то молодой  человек, Сказал, его  родственница  просила    обязательно  разыскать мою  маму.  Даже дала  ему  наш  адрес. Откуда  эта  женщина ее знала, точно  сказать  не  могу. Но  наши  соседи   уехали  в  Израиль , нашли  возможность.  Глава  семьи  был  из  Польши, им  разрешили  выехать  « по  прежнему месту  жительства», а они  вместо  Польши  очутились в Израиле.   Мама  дружила   с бабушкой  Мусей. Ну, ты же  знаешь?  Мир  тесен! Принеси- ка  мне  те  письма. Может, я  разберу, что там  написано.  Все равно  в фирме  для меня  сейчас работы нет. Трудных переводов не поступало, а легкие  разбирает  молодежь.
   
    В тот день  Соня  задержалась  на  работе. Приближались  школьные каникулы, и музей переполняли  ученики. Экскурсоводов  не  хватало, и ей   доверили    пятиклассников. Она  уже  училась  вечерами  на  курсах   экскурсоводов.
  Приятно  возбужденная  после  удачно  проведенного дня, Соня   сняла  пальто в передней и заглянула  к  матери. Та подняла голову  от  бумаг.
- Пришла, наконец. Я тебя уже  жду. Кажется, я  разобралась.   Похоже, эти  письма  писал  тот самый  господин, что  был  на  похоронах  моей  бабушки Ривы.   Писал  их  дочери. Помнишь, я тебе рассказывала?  Переводить  очень  трудно, стерлись многие  слова, даже  целые  предложения..   А  она была  родной сестрой  моей мамы.  Моя  тетя, которую я никогда  не  видела. Ее потомки  живут  в  Израиле. Может быть, мы  сумеем их  разыскать?  Но  это  потом. А главное –  вот  эта  записка.- она  показала  дочери  почти  истлевшую  бумагу.   Это  писал   тот  господин.   В рамочке  действительно  портрет  моей  бабушки. Принеси – ка его,   я тебе  кое-что  покажу.
   Соня  поспешила  к  себе.
- Вот, пожалуйста!  Я его в  альбом  спрятала, В тот старый,  кожаный, где  папиросная бумага между  страницами.
Юлия  Оскаровна  подняла  на  дочь  испуганные глаза.
- А рамка  где?!
- Рамочка? Я в нее    фото вставила.  То  самое, где  мы с тобой  вдвоем.  И отправила  его  с Виленскими  Ромочке  в  Монреаль.  Вложила  в  посылку…
- Там  что- то еще  было, под   миниатюрой?
- Было. Какие-то старые  бумажки. С  орлами  и  печатями. Я этот  хлам  просто в мусорное  ведро…
 - Давно? Давно выбросила?
Соня  недоуменно уставилась  на  мать.
- Ну да! Когда  Виленские  уезжали. Но  в  чем  дело?
- С чем  тебя  и  поздравляю! В рамке  были  банковские документы. Все, что оставил  прадед. Бабушкино  наследство… 
        Мой E- mail : g-kisel@gmx.de