Я хотел бы, уподобясь, ну хотя бы Пикассо,
Ну, хотя бы Модильяни, говорить карандашом,
Кистью, ищущей в предметах совершенства, ни за что
Сам предмет не выставляя, словно куклу – нагишом.
Шелест крашеной бумаги упоителен и свеж,
Холст с мазками осязаем, точно битое стекло,
И глядишь на каплю охры, излучающую свет,
Как Давид на Голиафа, изучая: кто кого.
Нет пророка в новом дыме над Отечеством, а там
Не почуешь даже дыма на понюшку табаку, –
Я хотел бы быть пророком по субботам и средам,
А во вторник бить баклуши, лёжа дома на боку.
А в четверг – опять спросонок краски свежие читать,
Подбривать подмышки статуй мановением резца,
Мулевать, слюнявя грифель, повторяя: "Тять... а, тять,
Что-то наши сети снова притащили мертвеца..."
А неплохо б разлинеить память в клеточку и снять
Пару копий с безвозвратно обломившихся частей,
С кой-каких оригиналов, чтобы нечего пенять
Было впредь на отраженье дамы пик вальтом червей.
Даже девочка, на ша́ру приходящая, должна
Цену знать живописанью, изучать его язык. –
Так творится из пустого места если не жена,
То работница культуры, уважающая цирк.
Потому-то этот милый, благородный экземпляр
Человеческого рода впредь всплакнёт и за меня
Над неведомой зверушкой, над мельканьем хрупких пар
Чистых бабочек, которым жить осталось до темна.
...Я стирал её, но снова почему-то рисовал –
Зыбкой, ветреной, безгрешной, непутёвой и уже
Не моей, как круг, как конус, как приплюснутый овал...
Шесть дюймовочек плясали на моём карандаше.