Простуда нам грозила,
Как раз такое было время года,
Совсем плохое для путешествий,
Особенно столь долгих: ведь дорог что никаких,
Колючий ветер, зима в разгаре.
Верблюды с незаживающими ранами на коже
С копыт кровоточащих валились в мокрый снег.
Не раз нам вспоминались летние дворцы в горах,
Веранды и нежные девицы, подносящие шербет.
А караванщики ворчали и ругались,
И убегали, требуя вина и женщин,
И гасли по ночам костры, и не было укрытий.
А в городах больших и малых нас встречали
Недружелюбно и враждебно,
Деревни грязные и цены высоченные на всё.
Не очень-то легко нам приходилось.
Предпочитать мы стали переходы по ночам,
И спали мы урывками,
А в уши нам шептали голоса,
Что всё затеянное безрассудно.
На рассвете мы спустились за снеговую линию
В долину, тёплую и влажную, с пахучей зеленью,
С рекой и водяною мельницей, перемалывающей темноту,
Вот и три дерева под низким небом,
И старая белая лошадь, пробежавшая по лугу.
Потом мы подошли к таверне, увитой виноградною лозой,
За открытой дверью шесть рук играли в кости на серебрушку,
А ноги отшвыривали прочь пустые бурдюки из-под вина.
Здесь ничего мы не узнали и тотчас же продолжили свой путь,
А к вечеру, правда, не сразу, отыскали
То самое место; и оно (можно сказать) явилось искупленьем.
Всё это было так давно, я помню,
Но я бы снова повторил всё это, да пора угомониться.
Всё на своих местах.
Куда же привели наши пути —
К Рождению иль к Смерти? Конечно же, к Рождению.
Мы в том свидетели и нет сомнений. Я видел и рождение и смерть,
И думал, что они не могут быть похожи; а вот Рожденье это
Было агонией для нас, болезненной, как Смерть, как наша смерть.
Мы по своим домам и царствам разбрелись,
Но больше мы не чувствуем себя как дома, среди старозаветных,
Отныне чуждых нам людей, цепляющихся за своих богов.
Я был бы рад еще одной подобной смерти.
Илл.: Джеймс Тиссо (1836-1902). Волхвы.