Ночь. Дмитровский почтамт, туманный свет.
Небритый мужичонка трет коленку.
На лавке место есть, а счастья нет.
Он то кемарит, подпирая стенку,
То вновь глаза откроет: «Эх, Борис!
Я лучше жил при Мишке Горбачёве.
А ты-то что? Не можешь – не берись,
Насколько жизнь-то стала сволочовей…
С ума сойти! Народу сколько мрет,
А мразь живет – чего не жить ей, мрази?
А мне-то что? Я разве не народ?
Что делать мне во тьме, в дожде и грязи?»
То вновь уснет. Знать, выгнала жена,
Ведь ей самой под утро на работу.
А, может, виновата не она,
А вовсе неизведанное что-то.
Проснется, прихлебнет из пузырька
Дешевую аптечную настойку,
Пока за рубль за тридцать, а рука
Всемирную, поди, одюжит стройку.
И снова: «Эх, Борис, да что там я?
Сейчас куда опаснее в подъезде.
А здесь – светло. Была б другой семья,
Да был бы сам другим на этом месте!»
Мне хочется сказать ему: «Постой,
При чем правитель здесь? Смотри на Солнце.
Кто волен его выбрать? Чьей рукой
Оно под утро бьет в твое оконце,
В твои глаза? Раз видишь, так смотри.
Закон один, одна в законе дверца –
Правитель не на троне, а внутри,
В венце из слез, в тебе, в границе сердца».
Написано до миллениума, когда мобильников у людей не было, а в райцентрах работали круглосуточно переговорные пункты на почтамтах.