Что ж свет конечен обречёно,
как всяк живой лишь тёплый труп,
я поразмыслив отвлеченно,
взглянув на вещи не глазами,
а тем чем всякий если глуп,
но чувством
к пониманью расположен,
да тем непознаваемым встревожен,
что только б не сойти ему с ума,
с того б таких нас стало двое
а это скучно как любое,
на этом свете повторенье.
Шлепая босяком,
холодными пятками,
по окровавленному кафелю,
публика с душой подобной
дырке от бублика и температурой
уставшей и забывшей про 36 и6,
прибывая к месту назначения,
требовала после жизненного
предписания довольствия
и развлечения но мир тот сыт
одним лишь прахом, мы знали
б всё давно о нём
ка б говорящий труп поэта,
не наполняя души страхом
светил нам словом словно днём.
Ему ж зато на лучшем месте,
среди цветов витать в раю,
краю, где он блаженной песней
поил бы сотни хладных ртов.
Здесь окружают забытые вещи,
пригодные для ощущения живыми
телесами, наслаждаясь
явственностью своей материи
и было это подлое счастье
чувствовать себя реальным
единственным
что могло объединять
живое и мёртвое.
Не для высокой культуры,
неистовая похоть трепетала
как бренчащая арфа
и алые молодые вулканчики,
низвергая первое молоко,
на колени дьявола
привлекали насекомых,
жадных до животворного аромата.
Заблудшие стада поколений,
отделённых тысячелетиями,
обнимались узнавая себя
друг в друге и обмениваясь
глазными яблоками, ногами ,
руками, смешивали и взаимно
растворяли прошлое и будущее.
Строгость рифм то
бушевала то успокаивалась,
как море теряя движение
в равнодушных береговых скалах,
извергая культ бесполезного
как знак или надгробный
символ рациональному.
Четвероногие столы накрыты
и приглашенные в сборе,
все кто отпет в благом соборе,
кто принят вечностью у врат
кто рад тому а кто и враг,
строки ж безжалостная поступь,
не просто глупый авангард
и фейерверк и гул петард
разнёс феерии начало.
Там музыка как скрип мочалок,
о грех познавших теплых тел,
надежду будто излучала
в то что всё понятое деформирует
будущее, располагая его
к изменению прошлого.
Сияние временно разделенного
позволяет слиться духом от
единого целого, порождая
кратные гармоники.
Жилы сеткой словно живы
но они мертвы и свое отслужили.
Желтый свет ламп накаливания
очерчивает квадраты кафеля.
В приёмной толпа
и тьма голодна,
как брюхо постельного клопа
в покинутом доме.
Но на одре не долго пусто
и санитарам костный хруст
как утром к завтраку печенье,
или скажем пирог с капустой
так для рифмы.
Квадраты терпеть не могут
прямоугольников являясь
их частным случаем и гордятся что
только один из бесконечного множества
прямоугольников квадрат.
За то квадраты обожают окружности,
за плавные формы наружности и
дырочную непосредственность.
За благие намерения расплачиваются
неспособностью, неспособность
в свою очередь порождает
благие намерения и глупость любого
откровения в его конечности
и дискретности.
Уставший мозг говорит с мертвыми,
их пир и есть тема сего труда
банального как неутомимость
сложного, абсурд которого
в доказательстве не нуждается
ибо только частью своей
в мире реальном.
Облокотившись на спинку стула
Я сомневаюсь в необходимости
позвоночника. Соскальзывая с мгновения
теряю структуру, граф зависимости
как отвлечённое строгости,
Как неистовость тепла и
сдержанность холода творящая аромат,
опечаливающий весельчака и выводящий
его задор в телесное вещественное.
Гребёнка рёбер как слабость эстетики
плоти отвергалa абсолютность округлого.
Позаимствованное у мудрецов
вскормит лишь внуков,
отвергнутое от подлецов
породит честность мертвящую
всё окружающее, взаимно пронизанное
казалось бы ей оплодотворённое
и всё же божественно чистое вне её.
Дождь распаривает мокрое утро
будучи влюблённым
в африканскую пустыню.
Энергия концентрируясь
на окончаниях строк,
проистикает вне языка
и скорее реально обладает
более глубокой концепцией алфавита,
букв и первоначальных звуков.
Битые горшки будут склеены
обнажёнными людьми
прогнавшими память,
продавшими настоящее.
Бесконечный путь интересен
Только на Яву и банален
в любой другой форме.
Зачем шмелям в прохладе тени
Вкушая чудный аромат
Крапеть, жужжать в напрасном рвенье.
Не забиты до конца гвозди
И приоткрыть крышку гроба
не составляло труда.
Он мне подмигнул
стеклянный глаз его в потуге
буравит бренное на сквозь,
но я забью последний гвоздь
где ж молоток.
С чего то та, что похотью
как потом, росою утра вскроплена
глотком вина упоена.
Изуродовал честь и
осквернил холодность,
истинных фантазий,
чтоб более терпеть не
тех оказий, эких выше
писано немало строка к строке.
Ввиду логическое несовершенство,
уродство мысли рожденной,
всего лишь эстетики ради
и глупого хихиканья
бездарных потомков,
отравляя прошлое
исполненное гениальностью.
И если Реквием как
смысл то призрак счастья
в откровенной вульгарности.
Сущий дьявол крути педали
Роднясь с весёлым ветерком,
Купающим и треплющим кудри.
Какой закат балет лучистый,
простит бездарность посланных страниц.
И как изгибается в локте рука-
ломается слог, предвосхищая
инертность сознания.
И что созерцание рифмы пустое,
апостол красоты коей
исчез во мраке сизой нимфой,
забрав все лучшие листы
оставив вам больные речи
как знак не вновь молить грешок
коим господь нам души лечит.
И мрака бесов лоскутки ему
И с библией крыть нечем.
Закольцованный путь
Не бесконечен а лишь цикличен,
его спираль как сжатая пружина,
что вырываясь всемогущим джином
приводит к изменению качества
уставшего от монотонности полезного.
Изобилие умников задаёт времени
лишь больше работы но не увеличивает
и не улучшает осадка
выпадающего в некуда
за то в жизни от этого
больше пузырей и битых стёкол.
Если перья в крыле курицы
мечтают о будущем в подушке,
то в крыле ястреба мечтают о молнии
испепеляющей не оставляющей следа.
Но и та и другая легкость родственны,
как гордыня и унижение,
если первое не есть в точности второе.
Однажды у червяка выросли крылья,
но он не стал бабочкой, и гусеницы
которые станут бабочками,
за исключением тех которых
склюют птицы, перестали с ним
здороваться и тогда
у него вырос пропеллер.
Когда солнце было частью
ещё не взорванной вселенной,
оно вдруг проснулось
в холодном поту от страшного сна,
ему приснилась Антарктида,
и смотрящий изо льда глаз.
*************************