Ни дня, ни покоя. Основные секунды светлого дня запоминаются именно так – вот время жизни.
Ловец луны, запутал в волосах твоих букашек серебристых рой, что спят сейчас. Сейчас! Жужжание перил развёрнутых на запад, окна оклоём беззвучного пруда, виляние ветрил ветвей седого короля всех тополей, и спуск воды по камешкам хребта. Я наклоняюсь, ветер нежит поросль, анютины глаза, коровы на ветру среди снегов стараются найти траву, дрожат, мороза не приемля ни когда, но жрать охота, голод бьёт рукой кастетной в мять желудка, и в голову, нелепее стального самолёта, рождается и утверждается решение поесть, попить… Но, быстрый ветер щиплет травку первый, не оставляя тепловозам даже малый шанс! Кипит в пятнистом теле нежеланье и гаснет страх под рёбрами. А эти рёбра – рёбра корабля, рога – рога Луны и слёзы – соль земли. В отрытой ране рубиновый огонь, прирученный\измеренный тобой, шкалой любви и смысла, скрывая вход, кольцо и крылья закрученных болтов, в гвоздях здесь смысла нет. Рассыпана крупа по грязной горловине окутанных туманами сердец варёных куриц, где от накала белыми ногтями узор тобою выжжен, разбросаны они одною буквой Сы. Жгут мыслей Ся, вся путаница дня, на почве тишины растут цветы и травы, бегут кроты, мышиные стада, прожорливых коров боясь, страдая. Исключено! Ты не проснёшься здесь, проснёшься там, где нет и края, где серебристый луч ловя, на самом кончике травы качаясь, ты вспоминаешь о прошедших днях, и всё что было ты угрюмо вспоминаешь, тогда лишь ты жила, корова дней моих. Теперь стоишь упорно и немного криво, нелепые рога, раздутые бока, бессменно глупое жевание травы,… когда мы знаем - узнаём о том, о сём, об этом, наверное, тогда, когда становится предельно ясно, что зеркало не гладко и не глянцевито, и что не отражает то, что видит глаз, корова смотрит и в глазах её играют серебряные рыбки, в глазах её рассыпана крупа зимы. Песок, снег, грязь, вонючие дороги, расхристанные города, деревни без порогов, леса, озёра, реки, всё скрученное ветром и могильным холодком, всё это веко нижнее, а небо – верхнее, а глаз\взгляд\исступление где то сбоку, откуда то от туда смотрит, создаёт, летит серебряной крупой в больших глазах коровы. Выучивая на стекле окна узорный водоём. Где плавает бАрдовой рыбой шрам, закрытый до восторга, до точки не возврата, до встречи, до потом. Кто в этом всём Бардо поможет кроме вас? Коровы жгут листву и дышат в дым всем сердцем, туман встаёт над сумрачной рекой, как в рукаве бесшовном шёлковохалатном, с драконами и пчёлами и волнами, течёт могучая река, наверное, впадая, где то море. Пастух уснул, отток Бардо, желания летят – проснулись насекомые букашки и зазвенели над коровами, светло. Жду, как светло! Даже ночной порой! Когда стена встаёт перед ветрами, по позвоночнику, виляя змеем серым, под перескоком звёзд, под их дождём. И кто-то зажигает на ней свечи.
Я пытаюсь понять серебро, но оно не даётся познанью, то становится ярче луны, то, поблекшее, в черноё льётся. Серебро не даётся глазам, и на вкус оно рыба рыбой, холодно для руки, безразлично и молчаливо. Нет луны, но и что ж!
Свечи ночные городской стены у озера, нет луны, человек на лодке шепчет – пора тишины, но другого хочется, сны не снятся, поэтому ночью на лодку и в озеро, свечи городской стены только в ночного озера воде видны, поверхность озера, в общем-то, понятна, хотя, продавливая килем это полотно он думает, что режет воду, режет свечи и когда до ушей долетает шум надвигающегося дня, он уходит из лодки, прямо в поезд утра, выпячиваясь на алом фоне запятой, или кляксой, с дрожащими краями, трепетно касаясь поверхностью самого самыча дня, мяса или огня, или глазного яблока, не путая его с тем самым яблоком. Далее, он исчезает в этой влаге, в этом неслышимом, но чуемом крыле, нет, животе бронзовой собаки\льва\чудища с шаром на шее, шаром во рту\пасте\пещере, с гривой\лесом\дымом, с глазами страшными\ужастными\родными.