За ужином пролили молоко;
в нем тонет часть нелепого рисунка
из свежих огурцов ( их с полкило)
и лука.
В расплывчатости белой колеи
угадывать пытаюсь чьи-то лица
из тех, что еле видимы вдали
и сниться
давно уж перестали. В тишине
пугают наплывающие тени;
мне страшно с тишиной наедине.
С коленей
сползает теплый шарф, и по щеке
крадется сумрак, темно-фиолетов.
Гадаю на разлитом молоке.
Ответом
мерещится последнее число,
которое на мокрую поверхность
обрывком тьмы нечаянно легло;
и вечность
под именем «положенная смерть»
заходит без каких-то там приличий.
В конце концов, и жить, и умереть –
обычно;
подумаешь, какaя ерунда!
Расстроишься не больше, чем на выдох –
тот свет хорош, в который навсегда
есть выход;
а впрочем, этот свет хорош вдвойне
в привычном представлении о жизни.
Но... тот и этот, судя по цене,
не ближний...
Стираю наважденье со стола,
снимаю образ савана с коленей;
пусть будет жизнь, пока не умерла,
сильнее.
Прорвется день, просыпет лишний сор
в по прежнему далекое когда-то,
и станет выход прочь совсем не скор;
ни даты..
И будет литься в кружку молоко.