Марина Цветаева и её дочери. Часть 2

Продолжение.
Начало темы здесь:
http://www.stihi.ru/2014/01/04/11513
http://www.stihi.ru/2014/01/08/11056

Марина Цветаева и её дочери. Часть 2.

Ирина Эфрон: последние два месяца жизни. 2-9. 24 ноября – 23 декабря ст.ст.
Аля заболевает и месяц лежит больная в Кунцево.
Цветаева за это время дважды навещает ее, и один раз привозит хину. Обещает всякий раз забрать, но ничего похожего делать не собирается. Касательно Ирины ничего даже и не обещает. Ирина своим чередом живет.


2. 24 ноября / 7 декабря 1919 года.

В начале 20-х чисел ноября ст.ст. Цветаева подумывает о том, чтобы навестить Кунцево в следующую субботу (30 ноября) и пишет вечерами толстое письмо Але, где упоминает это намерение. 24 ноября ст.ст. Цветаеву случайно встретила в Лиге Спасения Детей заведующая Кунцевским приютом в сопровождении одной приютской девочки. Девочка сообщила Цветаевой, что Аля все скучает и плачет. Цветаева спешно собрала подарки – сломанный автомобиль, пустую клетку для белки и пр. - и передала заведующей вместе с толстым письмом Але, причем Цветаева и заведующая полностью сошлись на той мысли, что Ирина дефективна (она не была дефективна).

Записная книжка МЦ за этот день.

«<24> {У Цветаевой дата не вписана.} ноября 1919 г., воскресение»….
«Иду по Собачьей площадке. Тонкий голос:
— «Здравствуйте! А Ваша Аля по Вас скучает!»
Оглядываюсь: жалкая простая девочка лет 10?ти в рваном желтом пальто. Рядом деревенские сани с соломой, рыжая лошадь.— «Ты видела Алю?» — Оказывается, девочка из Алиного приюта, приехала с заведующей в Лигу Спасения Детей «за продуктами». Я, взволнованно и горестно: — «Ну, как Аля? Как она живет?» — «Скучает, плачет».— «Ну, а пишет?» — «Пишет. Только в школу почему-то не ходит» — «Ну, а гуляет?» — «Нет, мы сейчас не гуляем,— холодно».— «Ну, а подружилась с кем-нибудь?» — «Она со всеми дружит».
Бегу галопом домой, лихорадочно собираю Але: Сережиного льва, иконку, другого льва — каменного — (подарок)<,> мое толстое письмо, к<отор>ое я писала все вечера — связываю все это в грязный фартук — теряю ключи — варежки — руки дрожат — лошадь может уехать — несусь в бывшую детскую, где весь скарб, выхватываю оттуда — наугад — детскую лейку — сломан<ный> автомобиль — пустую клетку для белки —детям в приют — мчу обратно на Собачью: ура! лошадь стоит! — передаю всё это девочке — бегу в Лигу Спасения, разыскиваю заведующую.
Следующий разговор:
— «Ну, и Ирина!»
— «Всё поет?»
— «Поет, кричит, никому покою не даст. Это определенно дефективный ребенок: подхватит какое-н<и>б<удь> слово и повторяет — без конца совершенно бессмысленно. Ест ужасно много и всегда голодна. Вы совершенно напрасно отдали ее к нам, она по возрасту принадлежит в ясли, кроме того, как явно-дефективного ребенка, ее надо отдать в специальное заведение».
Я, почти радостно: —«Ну, я же всегда говорила! Не правда ли, для 2 1/2 л<ет> она чудовищно-неразвита?»
— «Я же Вам говорю: дефективный ребенок. Кроме того, она всё время кричит. Знаете, были у меня дети-лгуны, дети, к<отор>ые воровали»...
— «Но такого ребенка Вы еще не видали?»
— «Никогда».— (Тирада о дефективности, причем мы обе — почему-то — сияем.)
— «Ну, а Аля?»
— «О, это очень хорошая девочка, только черезмерно развита. Это не 7 л<ет>, а 12,— да какой 12! Ею видно очень много занимались».
…
— «Ну, а Ирина!!! Она видно очень голодала, жалко смотреть. Но кричит? { Ирина, к<отор>ая при мне никогда не смела пикнуть. Узнаю ее гнусность.)
— Скажите, чьи это, собственно, дети? Они брошены, что-ли в квартире? Они ничего не могут сказать»...
— «Да, да, я была знакома с их родителями. Я — крестная мать Али».
— «Да, она тоже так говорит».
— «Скажите» — чтобы перевести тему — «м<ожет> б<ыть> вам нужны какие-нибудь детские вещи? Лифчики, панталоны и т. д. Уменя их миллион, не знаю, что с ними делать»...
Заведующая сияет, горячо благодарит, я на секундочку спасена, умоляю ее передать пакет Але, улыбаемся, жмем друг другу руки,— поехали!

Во вторник [26.11/9.12 1919 года] в 11 утра она заедет за мной на лошади, я передам ей узел с Ириниными гадостями [пеленками] (этот дефективный ребенок не просится [по нужде],— Vous voyez ca d'ici! — Хорошее приобретение! — Я даже хотела сжечь! —) — передам ей пакет с гадостями и прикачу на санках к Але, увижу ее сияющие (от одной меня) голубые глаза и тетрадку.— Не привезти ли ей туда шарманку? Боюсь одного — Алиных слез, когда ее сломают,— а сломают непременно!
___
Камень — чем с большей высоты — тем громче/звонче падает,— так Слово. Была бы я — в старинные времена — Великой княжной — или дочерью какой-нибудь мировой известности — хотя бы какого-нибудь Саввы Морозова или кожевенника — мои записные книжки имели бы больше читателей, чем сейчас (ни одного,— Аля не разбирает почерка!)
___
— Я и Инстинкт.—
Душа у меня заела инстинкт, вернее:
mon instinct — c'est l'Ame! {мой инстинкт — это Душа)}»

И т.д.

3. Между тем в ночь с 25 ноября / 9 декабря 1919 на 26 ноября / 10 декабря 1919 года Аля в Кунцеве заболевает неясной лихорадкой, заведующая назначает ей на всякий случай постельный режим и вызывает врача. Получив письмо и подарки от матери, Аля пишет ей 24 - 25 ноября следующее письмо:

Вчера я получила очаровательные «вести». Письма я еще не получила. Анастасия Сергеевна не имела времени подать мне его. Надеюсь, что я смогу найти там своего излюбленного льва! Я прочла все — но впрочем всё равно! —
Игрушки были пропитаны какой-то замечательной прелестью Ваших рук, покинутого дома! Мука или радость? Надеюсь получить льва.
Только что меня позвала Анастасия Сергеевна и подала мне «письмо». Я радостно развернула сверток, плакала, плакала, слезы дотекали за уши, голые из-за обритой головы! Кажется в кунцевский приют набралось тридцать девять детей. Мой милый лев!
Прочтите историю: — «Аля! Иди скорей в школу!» — «Нет, я не приду в школу! Мне «мама» велела!» — «Раз ты здесь, то ты должна слушатся нас, а когда ты была у мамы, ты должна была слушатся мамы».— «А я все-таки не пойду в школу, потому что не хочу и не буду писать по новым правилам!»
Дело оставили до заведующей. Сторона вышла моя! Ура! Кто был прав! Надзирательница, или я?
Марина! Как только я написала и подумала Ваше имя, у меня защекотало в носу, в глазах показались слезы! Скажите мне. Прощаете ли Вы меня за то что я Вам сделала? Тихо качаются нежные березки, они вспоминают Вас... Идет во все стороны снег, но мне все равно. Я вспоминаю Вас!..
Лидия Константиновна надзирательница всех детских «аа», мокрых простынь и горшков.
Как мучительно тянутся дни, и как чудно быстро проходили с Вами! Теперь я несчастна, потому что — Вы Вы! Глубоко засела в душу разлука! Тысячи раз перечитываю письма, с трудом глотаю куски хлеба, потому что не могу отдать этот маленький кусочек Вам, Вам!
Печально понимаю только: «Люблю!» и «Суббота!» Гуляю очень много, нахожу много дров и хворосту и жалею, безумно жалею, что не могу подарить их Вам! Вчера приехали 50 человек детей! Милая Марина! Надеюсь, что Вам понравится мое писание...
Часто встречаю гуляя пчелиные ульи, сожалею, думаю, плачу, мечтаю! Все вещи, которые Вы мне дали, попорчены! За не-имением книг я гуляю всё то время, в которое могу читать, я гуляю. Как Вы милы! Про мои ноги не беспокойтесь! Когда я пойду гулять, я надеваю валенки! Здесь паровое отопление, а между тем оно ни капли не греет.
Я Вас люблю! Милая Марина! Дайте мне поцеловать... Может быть я не выживу? Дети вырывают у меня из тетрадки листья! Я прячу в корзинку, на шкаф, а они всё достают.
Ах зачем Вы отдали меня. Марина! Если бы Вы знали... Марина! Итак я не спала ночи, и так мучилась ожиданием... А теперь, не хочется говорить!
Приезжайте! Узнайте мои горести.
Я совсем ужасно себя чувствую! Здесь нет гвоздей, а то бы я давно повесилась. Все меня бросили, даже Л<идия> А<лександровна> не приезжает. Всё кончено для меня. Я в первый раз в жизни узнала что такое дети! И главное я не видела.
О Мариночка, Вы думаете, что у меня так мало силы, чтобы я не сумела защитить книг, тетрадок? Марина милая. Мариночка! Я живу всем, что Вы мне прислали, и словом «суббота». Ко всем кто-то приезжает! Целых две недели. Мне больше не на чем писать! Оконные слезы текут вместе с моими! Марина! Я одну Вас люблю люблю люблю. Дайте мне Вас. Мне теперь решительно всё всё равно! — Кому кому я нужна! Теперь я одна виновата! Я хочу одного: Вас Вас и Вас. Я первый раз в жизни в таком отчаянии.

Этот текст Цветаева также получила позже, когда приехала в Кунцево.

4. 26 ноября / 10 декабря во вторник Цветаева нашла заведующую приютом в Лиге Спасения Детей, встретившись с ней, как они и договорились в воскресенье. Заведующая сообщила ей, что Аля заболела, у нее температура и головная боль, и этим утром она была оставлена в постели.

Цветаева в тот же день выехала в Кунцево и туда добралась в районе 17:00, но вечером проведать Алю не пошла _из-за темноты_, а осталась ночевать у своей кунцевской знакомой Лидии Александровны.
Тем временем Алю обрили и положили в отделении для больных (там все вперемешку – больные заразными болезнями, дефективные, включая ту же Ирину Эфрон, кто угодно).

Записная книжка МЦ за этот день:

«Через 2 дня до получаса жду, жду, жду. Время идет, никакой заведующей. Иду в Лигу, нахожу ее.
— «Ну что. Вы меня берете с собой?»
— «Нет, не могу, нам еще надо в уезд».
В голосе и в лице холодок.
— «Ну как дети?» — «Ваша Аля что-то захворала».
— «Господи! Что с ней?»
— «Не знаю, д<окто>р еще не был. Жар, голова болит. Сегодня я ее не спустила с постели».
— «Одну минуточку, я сейчас сбегаю домой, напишу ей записочку,— это рядом, в Б<орисоглеб>ском, я сейчас. И поцелуйте ее за меня, и скажите, что я завтра же приеду...»
— Лечу домой, пишу записочку,— вся внутренность провалилась —тоска не в груди,— в животе.—
Дома мечусь по комнате — вдруг понимаю, что еду сегодня же — забегаю к Б<альмон>там отдать им рисовую сладкую кашу (усиленное детское питание на Пречистенке, карточки остались после детей) — в горло не идет, а в приюте дети закормлены — от Б<альмон>тов на вокзал, по обыкновению сомневаюсь в дороге, тысячу раз спрашиваю, ноги болят (хромые башмаки), каждый шаг — мучение — холодно — калош нет — тоска — и страх — ужас.
В Кунцеве иду к Л<идии> А<лександровне>, рассказываю, она утешает. Уже темно (выехала с 4 часовым), в приют идти нельзя. Тысячу раз спрашиваю у Л<идии> А<лександровны> и Володи дорогу.— Близко, как от Б<орисоглеб>ского до Луб<янской> площади — всё прямо, прямо, потом Очаковская фабричная труба, а справа ворота с надписью «Центроспирт» — или «Центрожир». А сначала — деревня Аминьево.
Записываю все повороты, озабоченность, что не дойду немножко отвлекает от мысли об Алиной болезни.— Аминьево — Очаковская труба — Центро — с этим засыпаю».

5. 27 ноября / 12 декабря около полудня Цветаева навещает Алю с неясной лихорадкой и видит Ирину. Убеждается, что в приюте царит тотальный голод и холод, а никакой реальной медпомощи не оказывают по неимению возможности. Нет не то что доктора, а даже и градусника. Страшная антисанитария. Цветаева ужасается. Ирина уже несколько истощена, страдает недержанием. Цветаева обещает Але немедленно забрать ее домой. Об Ирине у нее и речи нет (ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ КОНФИРМАЦИЯ СМЕРТНОГО ПРИГОВОРА ИРИНЕ ЭФРОН).

Описание этого дня в записных книжках МЦ:

«Выхожу на след<уюшее> утро [=27 ноября ст.ст.] в 11 ч.,— встала в 8 ч. и могла бы давно быть у Али, но отчасти страх, отчасти доводы Л<идии> А<лександровны> и Володи напиться чаю (моя вечная роковая вежливость) удерживают.
Гляжу на бумажку — иду. Да, несколько шагов меня подвозит Володя, едущий по делам Госпиталя. (Главный врач.)
— «Ну, а теперь всё прямо, прямо, до Очаковской трубы...» Я выпрыгиваю, благодарю. Справа ели, слева и впереди пустынные поля. Иду.
В дер<евне> Аминьеве меня дразнят дети, кричат какие-то неприличные слова. Дорога вверх и вниз — крутой спуск — замерзший пруд. Кто-то спрашивает меня, не меняю ли я табак.
Иду, терзаясь, правильно ли, хотя дорога — одна. Наконец — как чудо, в к<отор>ое я не верила — Очаковская труба. Справа ворота.— Центро.—
Иду по огромной аллее. Страх почему-то уменьшился — сейчас увижу Алю! — Потом мостик — потом крутой спуск — знакомая котло-
вина — приют. Вхожу. Кто-то из детей: — «А Ваша Аля заболела!» — «Знаю, вот я и приехала, проводите меня, пож<алуйста>, к ней». Идем по широкой темной желтой внутренней лестнице. Пахнет сосной. 2?ой этаж. Какая-то девочка бежит вперед: — «Аля! К тебе тетя приехала!» Вхожу. Множество постелей. Ничего не различаю. (Абсолютно близорука.)
Вопль: — «Марина!»
Всё еще ничего не видя, направляюсь в глубину комнаты, по голосу.
Грязное страшное, нищенское ватное одеяло. Из под него воспаленные ярко-красные от слез Алины огромные глаза. Лихорадочное лицо, всё в слезах. Бритая голова. Аля приподымается: вижу, что лежит в клетчатом своем шерстяном платье.
— «Аля!!! Что с тобой?!»
И она, кидаясь мне на грудь — рыдая:
— «О Марина! Сколько несчастий! Сколько несчастий! Дети разорвали мою тетрадку — и крышку с той книги — с Вашей любимой — и я совсем не могу стоять!»
Прижимаю ее к себе. Ничего не могу выговорить. Она плачет».
…
— «Алечка, успокойся, это ничего, это все ерунда, я возьму тебя отсюда.— Они всю ее разорвали?»
— «Нет, только белые листы. Я так защищала! И крышку от той книги... Но тетрадку я связала веревкой»...
Зовет надзирательницу — Лидию Конст<антиновну> — и умоляет ее принести тетрадку.
Расспрашиваю надзир<ательницу> об Алиной болезни.
(Забыла сказать, что больных очень много,— человек 15, по двое по трое в одной кровати.)
Выясняется: д<окто>р не был и не будет — слишком далёко — лекарств нет — градусника тоже.
Рядом с Алей лежит стриженая девочка, лет пяти. Всё время делает под себя, неустанно стонет и мотает головой. Через кровать — два мальчика, головами врозь. Еще дальше — девочка с маленьким братом, Петей.
Тут только замечаю мотающуюся Ирину. Грязное до нельзя розовое платье до пят, остриженая голова, худая вытянутая шея. Мотается между кроватями.
— «Ирина!» — Подымаю <одно слово не вписано>, гляжу: нет, не по-правилась, пожалуй похудела. Лицо несколько другое,— еще серьезнее. Огромные темно-серо-зеленые глаза. Не улыбается. Волосы торчат ершом.
— «Марина! Вы меня простите, но она ужасно похожа на тюленя! Ужасно!» говорит Аля.
— «Она ужасно себя ведет,— и что у нее за привычка такая по ночам делать»,— жалуется Лидия Конст<антиновна> — «уж я ее и подымала, и сажала каждые полчаса,— нет,— раза три в ночь наделает, и стирать негде, водопровод испорчен.— То просится, а как посадишь «не надо!» И так кричит. И что она этим хочет сказать?! — А Вот старшая у Вас уж даже слишком развита,— как пишет! Это у нее вроде дневника ведь, я читала. Как она нашего Петушка описала!!!»
Даю Але лепешку, Ирине картошку — Аля рассказывает, что Ирина ничего ни у кого, кроме Лидии Конст<антиновны>, из рук не берет. Дети дают, а она не трогает: стоит и смотрит. И еще:
— «Ирина, дай картошку!»
— «Моя картошина!»
— «Ирина, дай Козловский совет!»
— «Моя (!!!) Козловский савек!» и т. д. Дети Ирину не любят, дразнят. Когда ее хотят сажать на горшок, она бросается на пол и молотится головой.
Постепенно понимаю ужас приюта: воды нет, дети — за неимением теплых вещей — не гуляют,— ни врача —ни лекарств — безумная грязь — полы, как сажа — лютый холод (отопление испорчено.) — Скоро обед.
Л<идия> Конст<антиновна> раскладывает: первое — на дне жидкой тарелки вода с несколькими листками капусты. Я глазам своим не верю. Второе: одна столовая (обыкнов<енная>) ложка чечевицы, потом «вдобавок» — вторая. Хлеба нет. И все. Дети, чтобы продлить удовольствие, едят чечевицу по зернышку. Во время раскладки в больничную комнату врываются здоровые «проверять»,— не утаила ли надзир<ательница> ложки.
Холодея, понимаю: да ведь это же — голод! Вот так рис и шоколад, к<отор>ыми меня соблазнил Павлушков! (Врач, устроивший детей в приют).
Ирина, почуяв мое присутствие, ведет себя скромно. Никаких «не дадо!» — (единств<енное> слово, к<отор>ое она выучила в приюте) дает. сажать себя на горшок. Л<идия> Конст<антиновпа> не нахвалится.
— «Ирина, а это кто к тебе пришел?»
Ирина, по обыкновению, взглянув на меня отвертывается. Молчит.
Кормлю Алю сама. Ложки деревянные, огромные, никак не лезут в рот. Аля, несмотря на жар, ест с жадностью.
— «Ну, а утром что дают?» — «Воду с молоком и полсушки,— иногда кусочек хлеба».— «А вечером?» — «Суп».— «Без хлеба?» — «Иногда с хлебом, только редко».
Дети поменьше, съев, плачут.— «Есть хочется!» Алина соседка не переставая стонет.— «Что это она?» — «А ей есть хочется».— «И так всегда кормят?» — «Всегда».
Гляжу в окно. Снег чуть померк, скоро стемнеет. La mort dans Ie cur{Смерть. в сердце } — прощаюсь. Целую и крещу Алю.— «Алечка, не плачь, я завтра непременно приду. И увезу тебя отсюда!»
Целую и крещу.— «Марина, не забудьте тетрадку! И книжки возьмите, а то дети их совсем растреплют».
Выхожу. И опять аллея — красные столбы приюта — крещу их — и опять мостик — пруд — снега. Иду с чувством возрастающего ужаса, но боязнь сбиться с дороги несколько отвлекает. Сворачиваю направо, спрашиваю у встречного мужика — так ли в Кунцево — нет, налево.
И вот — большими снегами — одна — ноги болят — в сердце тоска смертная — иду.
УЛ<идии> А<лександровны> в доме было уже темно. Я тихонечко взошла, села на стул и заплакала.
Толстая Мария (прислуга из хорошего дома, меня презирающая) по приказанию Л<идии> А<лександровны> подала настои. Я сидела в темноте, не ела и плакала. Л<идия> А<лександровна> в соседней комнате разговаривала с Володей. Потом позвала меня:
— «Ну что?»
— «Кошмар».— Я ответила тихим голосом, чтобы не слышно было слез.
— «Т<о> е<сть> как?»
— «Их там не кормят и не лечат — ни градусника — ни лекарств — ни врача. И не топлено. Ала умрет».


В тот же день в Кунцево Цветаева сочиняет стихотворение о том, какое впечатление на нее произвела больная Аля:

В темных вагонах
На шатких, страшных
Подножках, смертью перегруженных,
Между рабов вчерашних
Я все думаю о тебе, мой сын, -
Принц с головой обритой!
Были волосы - каждый волос -
В царство ценою.........
На волосок от любви народы -
В гневе - одним волоском дитяти
Можно ............ сковать!
- И на приютской чумной кровати
Принц с головой обритой.
Принц мой приютский!
Можешь ли ты улыбнуться?
Слишком уж много снегу
В этом году!
Много снегу и мало хлеба.
Шатки подножки.

Кунцево, ноябрь 1919



6. 28-го нoябpя / 13 декабря 1919 г.
Цветаева вновь дома в Москве, пишет в Кунцево Але письмо впрок, чтобы она прочитала его, когда вернется домой. Письмо не заканчивает, решение свое отменяет, вывозить Алю не едет ни в этот день, ни позже.

Описание в зап. книжках:

«28-го нoябpя <ст. ст.>
(ровно 2 недели, как дети в приюте.)
— Сил нет писать.—Пороху нет писать. Гадалка на вокзале сказала, что я успокоюсь червонным королем и своим домом.

Письмо к Aлe, после первого посещения ее в приюте

Алечка!
Это письмо ты прочтешь уже в Борисоглебском. Будет топиться печечка, я буду подкладывать дрова, может быть удастся истопить плиту — дай Бог, чтобы она не дымила! — Будет вариться еда — наполню все кострюльки.
Ты будешь есть — есть — есть!
— Будет тепло, завесим окна коврами.
— Аля, уходя я перекрестила красные столбы твоего приюта.
Аля! Ангел, мне Богом данный!
У меня глаза горят от слез. Дай Бог — Бог, на коленях прошу Тебя! —чтобы всё это скорей прошло, чтобы мы опять были вместе.
___
(Не кончено.)

Меня презирают — (и в праве презирать) — все.
Служащие за то, что не служу, писатели зато, что не печатаю, прислуги за то, что не барыня, барыни за то, что в мужицких сапогах (прислуги и барыни!)
Кроме того — все — за безденежье.
1/2 презирают, 1/4 презирает и жалеет, 1/4 — жалеет. (1/2 + 1/4 + 1/4 = 1)
А то, что уже вне единицы — Поэты! — восторгаются.


7. Следующая неделя – никаких сдвигов. Цветаева не едет в Кунцево и никого не вывозит. 6/19 декабря 1919 года записывает в записной книжке:

«6-го дeк 1919 г., ст. ст.
Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке».


8. Еще через десять дней Цветаева навещает наконец 16-17/29-30 декабря Алю. Дает ей хину. Опять обещает при расставании приехать за ней на следующий день и забрать домой. Опять и не думает исполнять.

Описание этого визита Цветаевой в ее записной книжке:

В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда — до идиотизма — не нахожу) — добрая слава детских колоний — некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) — я чувствовала беспокойство — озабоченность — но не страх.
Но второй раз — после первого посещения и тетрадки — и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой — второй раз я шла, как осужденная на смерть.
— Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,— метель.— Дорога уже сейчас мало видна,— как буду возвращаться? — Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,— их дала мне Л<идия> А<лександровн>а — купить в Кунцеве ничего нельзя.
Ах, взойти бы в какую-н<и>б<удь> избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид — и сразу будет такой противоестественпый голос — или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) — и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.
Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.
Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные — хитрые и детские — голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую — как всегда — смутный стыд — и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.— «Где?» — «В Кооперации». Муж моряк, пропал в Севастополе.— «Так, так».
Вот оно «Центро» — соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком — превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.
Красные столбы приюта.— О, Господи! — Вся обмираю.
Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.
Умоляюще: «Я кАлечке».
И кто-то из детей (кажется, мальчик):
— «Алечке хуже! — Умер Алечка!»
Я уже наверху У стены — Лидия Конст<антиновиа>. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.
— «Ради Бога — ради Бога — ради Бога — скажите: правда?»
— «Да нет же — как Вы испугались!»
— «Умоляю Вас!!!»
— «Да нет же, они шутят,— так — зря говорят».
— «Да нет, умоляю Вас!!!»
— «Правда — шутят. Идемте же!»
Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла — протянутые руки — жива!
— «Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?»
— «Очень голова болит и ухо болит».
Ее кровать в углу между двух незамазанных окон. Бритая голова. Продуло.— Лежит в одной рубашке — какой-то чужой — сплошные прорехи.
Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.
— «Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит» — говорит Лидия Конст<антиновна>.— С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.— <Что это Вы ей даете?» — «Хину».— «А луште бы не давали, от нее завал в желудке делается и в ушах звенит».
— «Д<окто>р еще не был?» — «Да нет — далёко — раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила».
Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст<антиновна> гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз — Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка — белок! — воспален, как кровь.
Нздзир<ательница> ворчит: «Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли».
Не помню, как, разговор переходит на школу:
— «Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте — там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю — «Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие»...
И Аля, в слезах: — «Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла»...
— «Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю»...
(Одна против всех! — Была ли я права?)
Занимаюсь переводом Али на другую — свободную — кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте — да еще не своим ребенком — (я ведь «тетя») — это абсолютно противоестественно для меня — о, проклятая воспитанность!'
Но дело идет об Алиной жизни — и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.
Наконец Аля переложена. Л<идия> К<онстантиновна> надевает ей чистую рубашку, я — платье и куртку.
— «Уж очень Вы ее кутаете,— вредно».
— «Но у Вас не топлено».
Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.
Сахар и кровь! Содрогаюсь.
— «Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются».
Несмотря на жар, жадно ест.
— «А что ж Вы маленькую-то не угостите?» Делаю вид, что не слышу.— Господи! — Отнимать у Али! — Почему Аля заболела, а не Ирина?!!—
Выхожу на лестницу курить. Разговариваю с детьми. Какая-то де-вочка: — «Это Ваша дочка?» — «Родная».
В узком простенке между лестницей и стеной — Ирина в злобе колотится головой об пол.
— «Дети, не дразните ее, оставьте, я уже решила не обращать на нее внимания, скорей перестанет», говорит заведующая — Настасья Сергеевна.
— «Ирина!!!» — окликаю я. Ирина послушно встает. Через секунду вижу ее над лестницей.— «Ирина, уходи отсюда, упадешь!» кричу я.— «Не падала, не падала, и упадет?» говорит какая-то девочка.
— «Да, вот именно», говорю я протяжно — спокойно и злобно — «не падала, не падала — и упадет. Это всегда так».
— «И разобьется», подтверждает усмиренная девочка. Возвращаюсь к Але. Алина соседка ноет:
— «Поесть хоцца, поесть хоцца»...
И Петя -— Иринин ровесник — хнычет.
— «А ты не плачь!» усовещеваст кто-то из детей,— «как есть захотел, так плакать? Это не хитро!»
— «А больным сегодня второго не будет!» влетает кКто-то с вестью.
— «Сегодня картошка и второго не дадут».
— «Дадут», говорю я упрямо — и в ужасе.
Тот же суп — то же количество — без хлеба. Опять взрослые дети присутствуют при дележе. Л<идия> К<онстантиновна> сердится: «Не-бось, не утаю. Что вы думаете, сама съем?»
(Забыла сказать, что с болью в сердце не исполнила Алиной просьбы: не могла принести ей ложки, у Л<идии> А<лександровны> были только серебряные.)
Ирину уносят на руках обедать. Суп съеден.
Жду, жду Очевидно, второго не будет. Приходит кто-то с вестью, что больным дадут по яйцу.
Алин запас съеден. Сижу в тоске.
— «Тебе бы теперь хорошо поспать, жалко мне тебя», говорит Л<идия> К<онстантиновна> Ирине, «да и не знаю куда тебя положить,— обаелаешься». Укладывает ее поперек большой кровати, на какую-то подстилку, покрывает шубой.
И — минуты через 3 — испуганный вопль той же Л<идии> К<онстантиновны> — «0х, ox, ox! Начинается!»
Схватывает Ирину, сажает, но дело уже сделано.
Через некоторое время Аля просится. Приношу предмет с водой, сажаю ее.
Когда Л<идия> К<онстантиновна> возвращается, она всплескивает руками:
— «Ах, что Вы наделали! Ведь это я постирать принесла! Где ж я теперь воды-то достану?!»
Я злобно молчу.
Уходя, я оставляю Але полпорошка хины:
— «Алечка, это ты примешь вечером,— смотри, вот я здесь положу, не забудь»,— и, обращаясь к Л<идии> К<онстантиновне>:
— «А этот порошок Вы ей дадите утром, очень Вас прошу, не забудьте».
— «Хорошо, хорошо, только напрасно Вы ее хиной пичкаете, от нее звон в ушах делается».
— «Ради Бога, не забудьте!»
— «Хорошо, хорошо, я его в башмак положу».
Гляжу в окно: снег очень померк. Огромная метель. Очевидно, скоро стемнеет. Я все хотела дождаться яйца, но дольше ждать нельзя,— и так уж не знаю, как дойду.
— «Ну, Алечка, Христос с тобой!» — В глубокой тоске наклоняюсь, целую. — «Не плачь, я завтра обязательно тебя увезу — и мы опять будем вместе — не забудь хину! Ну, моя радость...»
Когда я вышла, было уже серо. Я вспомнила прилив и отлив — роковое прилива и отлива.
Я могу лететь, как угодно — тьма всё-таки опередит меня.—Метель.—
…

* * *

Кроме того, 16/29 декабря она сочинила стихи:

В синем небе - розан пламенный:
Сердце вышито на знамени.
Впереди - без роду - племени
Знаменосец молодой.
В синем поле - цвет садовый:
Вот и дом ему, - другого
Нет у знаменосца дома.
Волоса его как лен.
Знаменосец, знаменосец!
Ты зачем врагу выносишь
В синем поле - красный цвет?
А как грудь ему проткнули -
Тут же в знамя завернули.
Сердце на - сердце пришлось.
Вот и дом ему. - Другого
Нет у знаменосца дома.
16/29 дек. 1919 г.— Госпиталь.—


19 декабря и чуть позже вдохновение пробило ее еще на три текста.

О души бессмертный дар!
Слезный след жемчужный!
Бедный, бедный мой товар,
Никому не нужный!
Сердце нынче не в цене, -
Все другим богаты!
Приговор мой на стене:
- Чересчур легка ты!...
19 декабря 1919

Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так: руки скрестить - тихонько плыть
Глазами по пустому небосклону.
Ни за свободу я - ни против оной
- О, Господи! - не шевельну перстом.
Я не дышать хочу - руки крестом!
Декабрь 1919


Поцеловала в голову,
Не догадалась - в губы!
А все ж - по старой памяти -
Ты хороша, Любовь!
Немножко бы веселого
Вина, - да скинуть шубу, -
О как - по старой памяти -
Ты б загудела, кровь!
Да нет, да нет, - в таком году
Сама любовь - не женщина!
Сама Венера, взяв топор,
Громит в щепы подвал.
В чумном да ледяном аду,
С Зимою перевенчанный,
Амур свои два крылышка
На валенки сменял.
Прелестное создание!
Сплети - ка мне веревочку
Да сядь - по старой памяти -
К девчонке на кровать.
- До дальнего свидания!
- Доколь опять научимся
получше, чем в головочку,
мальчишек целовать.

Декабрь 1919

Продолжение следует…  http://www.stihi.ru/2014/01/05/1993