Владимир Климов
Фантазия о природе Искусства
«…Над чем Вы работаете?» – спросили господина Койнера.
Он ответил: «Тружусь из всех сил, подготавливая свое следующее заблуждение».
/Бертольт Брехт. «История господина Койнера»/
Преамбула
Что такое Искусство – каждый понимает по-своему, но все вместе (художники, философы, зрители) люди знали, что…
Что же они знали в м е с т е, люди?!. Да ничего! Об искусстве в м е с т е – никто и ничего не знал и не узнает. (Я не говорю о сочленении мнения 2-3, да хоть 100–200 членов каких-нибудь культурных объединений. Я говорю о глобальных и множественных разнотыках). Такова участь искусства в этом бренном, а не духовном, ноосферном мире, – быть неосознаваемым до конца…
Там, в ноосфере, все наши мыслительные импульсы – нам пульсы! – давно воссоединены и отъединены от раздроблии, коим неизбежно грешат наши индивидуальные порывы на этом загадочном и мерцающем Пути… Люди же – находящиеся внутри грандиозного по замыслу эксперимента – жизнь Человеческая – никогда не договорятся, урывая от искусства лишь нужный им кус, кусок, шматок эстетической плоти…
Потому и не договорятся, что – не видят Целого, а стало быть – Сути…
Там – знают, ибо оттуда запущена эта бесконечно увлекательная и красивая Игра – Человеческое Бытие. И что, и как должно подыгрывать человеку и человечеству, аккомпанировать и компанировать ему – определяется т а м. Искусство – пронзающая мелодия, сопутствующий мотив, разрывающий живу душу звукоряд, или тихое, почти неслышное колебание атмосферы.
Мы все такие разные, и, соответственно, – «костыльная» помощь от Бога (а Искусство очень часто костыльно вытаскивает многих людей из небытия) – всем нужна разная, своя, индивидуумная… И потому разными гранями, ликами (как бесконечный калейдоскоп) оборачивается искусство несовпадающим людям…
Но где же оно само? Неужели рассыпается на людские лики, все, до донышка, а не сбирается в Единое, Цельное… В зерно Искусства… В сакральный смысл.
Собирается… Т А М! Людским головам – не под силу объять необъятное Искусство в самом его сердцевинном, смыслообразующем ядре.
Это не значит, что искать прорывы к природе его – западло, ибо – бессмысленно. Наоборот, неисполнимость – развязывает руки и надувает щеки, азартирует азарт, вскураживает кураж наиболее свободных и дерзких людей. Дерзящих кому? Богу?
Нет! Природе своей жизни, ее упорядоченной закономерности. «Импровизация внутри заданной композиции» широко известна в театральной среде. Здесь композиция – заданная нам жизнь (таким конкретным и частным, какие мы есть). А импровизация – наши вылазки в недоступные нам сферы божественного знания и творения. Перефразируя Ростана, можно сказать: приключение в запретные, недоступные нам миры, в механизмы мироустройства (ну зачем, например, Искусство вонзили в наши жизни еще с первоЧеловеком. Искусству столько же лет, сколько первому из нас. Ну или – почти столько!), заставляют Жизнь стать чем-то большим, чем просто жизнь. Преодолевая человеческую природу, Человек вытягивается, тянется к Божественному…
Но, пускаясь в эти рискованные приключения, каждая новая особь пытается прибавить к уже сказанному какой-то новый шажок, особенный, еще не сказанный, а потому – несказанный. Все новое несказанно.
Но, по известному шедевральному постулату (его нельзя оспорить – лишь принять или пренебречь) Михаила Бахтина – истинное движение вперед делает память, а не забвение. Человек, открывая новое, припадает к истокам («изначальность» – добавляет Бахтин) – и обновляет их, посмотрев туда с высоты своих новых знаний…
Амбула
Но сначала оконтурим территорию, кою будем искать.
Есть такое понятие – живописность. Разве мы думаем при этом о таком гениальном живописце, как Модильяни с его крутым лаконизмом. Нет! Тут же возникает образ избыточного пиршества красок, живопись в ее изобилии, а не воздержании (пусть и самом виртуозном).
Когда мы говорим о музыкальности, – возникает образ не минималистскости в рифме с тишиной (хотя это и потрясающая музыка), а темпераментной звуковой избыточности…
Театральность – это скорее пиршество зрелища, движений, несметность мизансцен, хотя по-своему очень театрален и одинокий лицедей на коврике в вихре уличных лиц (которые еще более театральны, чем сам этот площадной актер).
Поэтичность скорее ассоциируется с метафорической обобщенческой образностью, радикализмом форм, а не с тихой заводью хорошо зарифмованных строчек копающихся в себе поэтов…
В этих определениях – самая суть, природа, ядро этих Муз, скорее, склонных к темпераментному зрелищу и слышащу, чем к спокойной медитации для отражения увиденного…
Уверен, ядро искусства надо искать в избыточном проявлении самодостаточных художников, отделившихся от бытовых жизненных задач. А не в попутных функциях, которые все постепенно отпадают, по мере развития человека и человечества и данного им в ощущениях внешнего мира (новые технологии, например!). Когда человечество растет, мудреет, взрослеет, становится более ученым, тогда попутные, побочные задачи искусства отпадают, как отжившие ступени ракеты (особенно интенсивно – с ускорением – последние пару веков). К ХХI веку искусство подошло оголенным почти до «самой сути» («дойти до самой сути» – искомая формула поэтов).
Из кокона плененности жизнью выкукливается самодостаточная Бабочка искусства («Земля летела по законам тела, а бабочка летела, куда хотела», – как наотмашь точно сказал поэт Константин Кедров).
Правда, люди тут же придумали, как повязать слишком свободных, расПАЯЦавшихся художников земными проблемами. Удавкой оказались деньги. Они ныне пытаются царить на подмостках Искусств…
Но Бабочка искусства только расправляет крылья, и полет ее (и глубинный смысл появления) становится все более понятным и очам видным. И противоядия против очередного земного насилия над свободными всплесками художественной энергии – да просто над раздухарившимися, раскрепостившимися маэстрами – будут найдены непременно. У художников (их тел, плоти) – земные задачи, а у искусства как всемирной субстанции – божественное провидение завтрашнего мира…
Итак, заглянем в Истоки, о коих говорил Бахтин.
В первой бытности своей (то есть – в первобытности) Искусство родилось как рычаг преодоления страха, как попытка вырваться из жарких или стужных объятий природы. Люди боялись земных катаклизмов и заклинали их в танцах… Опасались звериных ликов природы и задабривали их хоровыми и хороводными посылами людей. Желали удачной охоты – и прорисовывали животные абрисы на скальих стенах, скальпы их оскалов, жаждя снять с уничтоженных на охоте зверей…
Языковеды утверждают, что речь, язык возникают поэтически, ритмизированно, интонационно. Первоначальное слово – род игровой поэзии. Это потом забытовление языка, решающего конкретные земные проблемы, лишает его высокостильного флера… А вначале – ...
«Так вот же – природа искусства, его смысл и значение кроется в истоках, в “изначалье”», – взахлеб перебивают мое приключение вглубь проблемы нетерпеливые читательские голоса. «Цель искусства – быть другом Человека, Рычагом преодоления страха. Служить лирическим дневником израненной души. Искать контакта с себе подобными. Быть рядом в горестях – радостях, опорой и поддержкой…»
«Нет», – отвечаю! Категорически – нет…
Искусство – динамический процесс, а не застывший конкретный объект у подножия Человека, служащий ему как дрессированное животное.
Его пульсация смыслов – за тысячелетия – уже давно, перебродив в древности и преодолев Древности, «отдрейфовало» в сторону от истока, от «Изначалья»… К гораздо более тонким и мистическим материям.
Чтобы понять, что случилось с Искусством (пока с его движением а парт, в сторону, а не с его искомой конечной целью), – за его земное присутствие – две аналогии.
Сколько раз, используя слова или фразы по нынешнему назначению – мы с удивлением обнаруживаем, что происхождение слова тотально не совпадает с привычным значением, иногда даже противоположно ему…
Когда-то, возникнув как физическое вспомоществование актерам, игравшим в Древнегреческом театре современные им трагедии (их рост рос на порядок), – котурны не сошли со сцены за все последующие века… Только оказалось, что возникнув как почти бытовая атрибутика, физическая необходимость, – котурны стали ярким, экспрессивным эстетическим приемом. И стало ясно, что смысл рождения их совсем не тот, что казался, когда случился. Быт отошел – осталась поэзия приема…
С Искусством произошло похожее. Оно же давно преодолевает свои истоковые Начала…
С конца XIX и весь XX век искусство вырывается из бытовых объятий жизни, из пут необходимости опутывать людей своей помощью, поддерживать, опекать.
Ленточка бытовизма – разорвана. Все! Финиш! На дворе – другая дистанция. И конец старых представлений о природе Искусства.
Сегмент его сужается? Да нет же! Все более оно становится собой, напоминая мне «недостойную старую даму» из известного рассказа Бертольта Брехта. Отдав большую часть своей жизни детям и внукам, вырастив их, старушка посчитала, что пора заняться собой, своей жизнью, чем вызвала крайнее неудовольствие окружающих…
Становясь все более самим собой, Искусство обретает все более глобальный, глубинный и мистический облик. Бликует новизной смыслов. И все более неподсудно людским пересудам…
Пунктир движения говорит о том, что акция прямого отражения повседневной жизни через картины – портретная живопись, бытовые зарисовки и проч. – гасится. И не только фотоискусством, но и – видеофиксацией, документальной съемкой и т.д. Художник свободен не фиксировать реальные лица, а, – пускаясь вглубь, – преображать их своим виденьем (и виденьем), своей фантазией. Портрет в динамике – одновременно и сразу с разных сторон… То есть он может не подчиняться реальности, а – преображать ее, работать с ней как с материалом.
То же самое – во всех Музах. Появление компьютерных книг позволило издателям уйти от книг-фиксаторов информации, тиражеров их. Вызвало к жизни книгу художника, изображающего книжное пространство своими уникальными волшебными косновениями, ваяющего произведение искусства на территории стандартного полиграфства…
Возникшее кино освободило театр от невозможного иллюзионизма. Вишневый сад, Лебединое озеро, стали варка сталеварами – перестают быть объектами обязательного воспроизводства на сцене. Кино это сделает куда лучше… круче… эффектнее… А чтобы выдержать с ним конкуренцию, театр стал гораздо более Театром – зрелищным, метафоричным, игровым – самим собой… Самим – собой…
Пост'амбула I
Динамика марафонности искусства, становящегося все более именно искусством, наводит на мысли о неостановимости этого процесса. И весь ХХ век то и дело призывает нас именно к этому: к пересмотру мистического смысла искусства.
В описании его современной природы на ближайших страницах я буду часто ссылаться на Бертольта Брехта – самого культового для современной культуры Персонажа, а также на некоторые другие имена авангардной и постмодерной ориентации…
Итак, сегодня искусство решительно освобождается от многих не свойственных ему ролей. Кроме упомянутых – проповедника и историка, мессии и философа, публициста и пр. Окончательно снят вопрос жизнеподобия, жажды отразить жизнь в формах самой жизни, а следовательно, вопрос содержания как соответствия внешней, видимой стороне действительности, как списывание с натуры…
Особенно повлияло на радикализацию искусства острое понимание того, что наш внешний мир лишь крошечный фрагмент гигантского айсберга, а внутреннее устройство как мира, так и человека – страннее, эксцентричнее и непредсказуемей, чем нам это видится.
Конкретный человек все более осознается не как законченное произведение природы (и самого человека!), а как бесконечный процесс, как мерцающая, пульсирующая, вечно подвижная энергия, подверженная не столько капризам смены настроений, сколько внешним воздействиям современного мира. Более того, человек в нынешнем понимании – не только конкретная данность, но и совокупность несостоявшихся возможностей. Энергия нереализованного. Игра потенциальных сил.
Действие человека в традиционном искусстве подавалось как свершившийся факт и не ставилось под сомнение. Читателю (критику, зрителю) оставалось лишь по-своему интерпретировать случившееся, не подлежащее пересмотру.
Современный художник (и авангардист, и постмодернист) провоцирует нас к принятию решений, к соучастию в процессе строительства произведения, ибо случившееся перестало быть Абсолютом.
Но возвышение читателя – это «Смерть Автора» (именно так обозначил свою статью, ставшую манифестом постмодерна, Ролан Барт). «Смерть» – это, конечно, эпатажная метафора: куда ж без него! Но роль его резко меняется. Он перестает быть учителем, всеоким Гуру, проводником и всезнайкой, этаким Карабасом-Барабасом над своими марионеточными персонажами, что было свойственно классическим Авторам.
Вслед за теорией относительности Альберта Эйнштейна (вот первый постмодернист!) – мир для неохудожников сделался мерцающим, в свободном полете (искусство века науки!) Не жестко определенным и однозначно диктуемым, а требующим критического осмысления, читательского исследования и нашей встречной трактовки, – вариативным в своем движении. Отсюда и желание – не диктовать готовую мысль, а формировать ее вместе со зрителем (читателем).
Брехт говорит: «Когда продукты мысли заучиваются наизусть – само мышление хиреет». Ролан Барт: «Брехт как бы оставляет смысл заявленным, но не завершенным»…
Множественность и динамизм смыслов приводит ко многосмысленности произведений. Отсюда стремление современных художников к постоянному диалогу с собственными текстами (текст здесь – это и сцена, и палитра, и ноты…).
Это не пресловутая работа классического художника, до бесконечности шлифующего свой продукт. Здесь – переоценка смысла. Игра с ним… По Р.Барту, – для искусства гораздо важнее «возвестить» о месте смысла, чем назвать его…
Таким образом, в современной культуре – мир, человеческое сознание сошли с рельс, с одноколейной прямолинейности и келейной заданности – под откос импровизации и многосмыслия.
Для кого-то (для канонического мышления) – это авария. Для кого-то – новое дыхание культуры, обретение иных возможностей. У поезда в постмодерне – выросли крылья. А незыблемые скалы – оскалились, став вдруг зыблемыми, беззащитными…
Острая эстетическая недостаточность искусства восприятия современного искусства привела к потребности элитаризации массового зрителя…
Что же может сделать оно – для нас? Может показать, что мир вовсе не стабилен и далеко еще не сложился, что человек еще не совершенен и что оба (и мир, и человек) не только могут, но и должны быть изменены. Мир подвижен, он круто замешан на противоречиях и парадоксах. Он не застывшая лава – динамичный процесс. Только искусство способно заронить в человеке сомнение в правильности нынешнего мироустройства и вселить в него желание устроить все по-иному (лучше ли – это вопрос).
В пьесах Брехта, например, мир представлен в динамике несовпадаемостей, в кризисных ситуациях выборов, перерождений, парадоксов… Это процесс, который управляем не только сверху, но и снизу. И человеку предлагается участвовать в этом управлении. Брехт и его последователи пытались обнаружить скрытые пружины, механизмы, движущие жизнь.
Сквозь брехтовские миры здесь развернута типично постмодерновая программа.
Только акцент у постмодернистов другой. У Брехта – социально активизирующий и политически-романтический. А восстание зрителей в этой стилистике должно было ограничить всевластие Автора и активизировать темперамент потребителя, превратив его в творителя…
Постмодернисты и предтечные им ученые (тот же Ролан Барт) отбросили брехтовский пафос переустройства мира, как слишком утопический и максималистский, и даже – марксистский.
Но технологию, эстетику и философию мерцания реальности, ее пульсации и динамизма вместо устаревшей застылости и перста указующего с удовольствием использовали для обоснования своих идей. Взяв формальный, а не смысловой срез Брехтийного мира. Отбросив политику, – акцентировали Поэзию.
У них главным становится столкновение нестолкновенного, перепутанность верха и низа, размытость границ между Автором и Зрителем, между Искусством и Жизнью, возвышенным и земным, радикальное смешение, смещение и совмещение стилей, времен, персон…
Почему?
Да нипочему… Просто так…
Просто так легче описывать наш мир во всех его современных причудах!
Но не есть ли все вышесказанное покушением на Божественное мироустройство (а не только на Автора)?
Ни в коей мере…
Убежден – искусство должно альтернативиться Жизни, а не подражать ей. Не умирать в ней, как режиссер по-станиславски умирает в Актере (и это-то уже тотально оспорено режиссерским театром 20-го века). Не тавтология природе, а диалог с ней (вплоть до полемики).
Создав сей мир, Бог не закрыл искусство как творение (на Его территории – лучше все равно не сделаешь. И не в том Его задача, на мой взгляд, чтоб нас собой озадачить!). Не закрыл искусство, а предложил продолжить Его Речь в земных условиях.
Его Слово – первично. И в этом – Божественность Его роли, а не в том, что тотальный монолог Бога закрывает разговорчики в людском строю и отсебятину Человека.
Наш мир – не кляп в глотке художника, а «провокация» на встречное движение. Бродильный фермент развития всей природы человека.
Конечно, выше предначертанного – не прыгнешь. Но где начертана черта этой предначертанности (это не черта чёрта, а межа меж людьми и Создателем), – художник устанавливает себе сам. За границу – не зайдешь, поэтому не бойтесь рисковать и ставить планку выше черты мировой эстетической рекордности. Выше Божьей головы – не прыгнешь, а выше человечьей – сам Бог велел…
Пост'амбула II
Завершая описание природы с о в р е м е н н о г о искусства и метаморфоз, случившихся с ним за прошлый век, приведу блестящую формулу все того же Брехта: «Все искусства служат главному из искусств – Искусству жить на земле».
Но эта формула относится к прошлому пониманию художественной деятельности в его бытовом преломлении, как действенной части нашего существования, призванной сделать его Существенным… Сущим… Все классические традиционные, прошлые искусства – именно этому и учат.
Но слова Брехта надо понимать и гораздо более радикально. Искусство жить на земле – это не решать свои проблемы эстетическим путем. Внедриться в самую суть, и гущь, и глушь мироустройства – и прозреть не его сущее, а его – грядущее…
Глядя на динамизм нынешних процессов, выдвигаю свою версию истинного эстетического предназначения, которое откроется только завтра.
А что если???
А что если?...
А что, если Искусство придумано Богом для людей, чтобы они ускоренным путем продвинулись вглубь себя и в глубины Космоса (и того, высшего – и самого что ни на есть нашего внутреннего).
В самом деле, за толщу в «тыщи» лет – философы пришли лишь к знанию своего абсолютного незнания («Я знаю, что я ничего не знаю» – при всей кажущейся абсурдности – это очень реалистическое заявление!).
Известно, что мозг человеческий (даже самого крутого из людей) – используется нами лишь на мизерные проценты своих истинных возможностей, которые нам даже неведомы…
Организм наш не поддается полноценной игре-на-себе – далек от Органной шедевральности. Потенциал Человека гораздо мощнее того, что мы даже можем вообразить…
А что если искусство – Божественный рычаг проникновения Человека в самые невероятные изгибы, извивы и лабиринты человеческого устройства и мироустройства вообще?
Ставя непосильные для человека задачи, невероятные образные завороты, самые радикальные метафорические придумки, – художники расковывают спящий дотоле творческий потенциал зрителей, их фантазию, воображение.
Невероятное скопление самых причудливых форм природы – более чем авангардных – и в дремучем лесу, и в самых бездных пространствах бездонного океана, – «дадены» (ну, хорошо, даны!) нам не для того, чтобы мы черпали своими бытовыми черепушками (получился – череп с ушками – вот остроумные беспредельности русского языка, его изощренная ироничность).
А для того даны, чтобы мы напридумали много своих встречных форм, изысков и языковых излишеств. Не погрузились в освоение богосозданного, а, взяв Его метод, – творение форм наиболее тонко выражающих жизненную стойкость организма и красоту предметов, ответили Ему тем же (а не так же – так же все равно никогда не получится).
Человек ближе к Богу, не когда он молится на созданное, а когда – активно творит, пусть не по образу и подобию, пусть – по бесподобию. Мы ближе к Богу в максимализме творческой отсебятины, а не в заполнении мирской вмятины. Не в подражании, не в плодении уже оплодотворенного, не нами – оплодотворенного…
Искусство должно не творить по образу и подобию, а действовать по нему…
Художник, расширяя этот мир до бесконечности, должен знать, что его преследуют бес конечности, жажда завершения, но Божественен сам процесс, далекий от завершенства. Совершенство не в завершении, а – в движении.
И только художники и искусство могут показать беспределы предельно обозначенного мира Человека. Распахнуть ему двери в замирное пространство.
Искусство – способ человека поймать себя-в-себе, в своем бесконечном движении… Таким образом, искусство – не фиксация мира, а раскрепощение осознания его, сознания о нем…
Сдается мне, что мир развивается не от открытия к открытию, а от заблуждения к заблуждению… (смотри эпиграф).
Убедительно?..
Нет?
Я так и знал. Ибо диалог, даже многолог – от завершенства далек…