Месяц смотрится прорехой
в складках мутного сукна.
Ночь. Зима. В избушке Эхо
примостилось у окна.
Стынет чай в железной кружке.
Тонко пахнет бергамот.
На нетронутые плюшки
всё косится чёрный кот.
Догорает тихо свечка
в кружевах застывших слёз.
Снег свернулся на крылечке,
как продрогший старый пёс.
Мысль бредёт... За ней другая...
Обе – зряшны и пусты.
Эхо смотрит не мигая
на замёрзшие кусты.
Иногда вздохнёт устало,
длинно, в несколько слоёв.
То ли в дебрях пусто стало,
то ли – старость, чтоб её...
А ведь раньше (было дело)
всюду жили голоса.
Эхо птицей к ним летело
поболтать хоть полчаса.
И на всех хватало силы,
и на всё хватало дня.
Эхо весело шалило,
заблудившихся дразня.
А теперь... То ноют кости,
то не так всё, то – не то.
И приходит реже в гости
рыцарь юности – Пихто.
Видно тяжко стало деду
мощи древние нести.
Выйдет утром, а к обеду
он всего лишь в полпути.
Пол версты, а всё ж – помеха,
иногда не превозмочь.
– Ох, бедааа... вздыхает Эхо,
не мигая глядя в ночь.
Тени робко мнут подушку,
печь сопит, открывши рот,
и украденную плюшку
доедает чёрный кот.