...Фома, поющий под гитару Булата - это отдельное явление нашей школьной и достаточно долгой послешкольной совместной жизни.
Откуда взялись они, эти песни, никто уж и не помнит, такое ощущение, что были они с самого нашего рождения.
И репертуар Фомы включал много таких песен, которые впоследствии вроде как бы и не находились на пластинках…
Один раз был я на юбилее моего дядьки Вольфа, где собрались его институтские друзья, сотрудники, все искренние рядовые технического плана «шестидесятники».
Стали петь песни Окуджавы, для всех самые любимые, других и не пели.
Я слушал, слушал их незамысловатый репертуар: «Лёньку Королёва», «Синий троллейбус», «Автобус новенький спешит, спешит», сам чуть подпевал, потом то ли с лёгкого подпития, то ли с неосознанного снобизма, то ли из подспудного неприятия расхожего начал я петь одну за одной наши песни.
Представляю как из угла разложенного обеденного стола с приставленным к нему кухонным, занимавшими всё свободное от кровати пространство большой комнаты их квартиры вдруг неожиданно донеслось:
Земля гудит под соловьями
Под тёплым нежится дождём.
И лишь солдатик оловянный
На вечный подвиг осуждён…
Потом были «Молитва Франсуа Вийона», «А что я сказал медсестре Марии», «На фоне Пушкина снимается семейство» «Там за седьмой горою, там за недоброй тучей», наградой мне были удивлённые взгляды и дядьки, и его друзей: «Что есть у Булата и такие песни?».
- Во, Вовка, какое поколение растёт - одобрительно улыбаясь, сказал дядьке Вольфу его старинный приятель и сослуживец дядя Карл - а ты говорил, что Жорка ваш пустой парень.
Я, услышав про «пустой», сразу скукожился, не от обиды, а, вспомнив, как когда-то заработал это дядьеву характеристику.
Было это лет пять, а может чуть поболее назад…
Я тогда учился в седьмом классе, и не был я тогда Лукой, а был просто Жоркой, клички ни я себе, ни другие мне ещё не придумали.
Как я уже вроде говорил, класс наш «А» был привилегированным, училось в нём много ребят из «Серого» дома, вернее, из восьмиэтажного флигеля, примыкавшего к ближнему от центра крылу, построенного ЦК комсомола для непритязательного тогда начальства, включая и тогдашнего первого секретаря того самого Декадина, сын которого Сашка учился со мной в одном классе.
Сашка парень был живой, весёлый, светский, и дозволенно-вольнодумный.
Развлекал он нас, одноклассников пением частушек:
Москва-Калуга, Лос Анжелос
Объединились в один колхоз!
Поплавский буги, Федотов рок,
Зиганшин съел один сапог!
Это про четверых солдатиков, догагаринских героев шестидесятого года, сорок дней блуждавших на самоходной барже по Тихому океану.
Да как удачно-то их подобрал американский авианосец, всё получилось тогда «в струю» недолгой советско-американской дружбы.
Да и что говорить, ребята были молодцы.
Ну и только для мальчишек, на мотив «Ландышей»:
Ты сегодня мне принёс гидравлический насос
Вставил в жопу и накачивать…тай, дай
Стала быстро я летать, третий спутник догонять
Не умею поворачивать!
Тот шестьдесят первый год был вообще лакомым для словопрений и мечтаний.
Полёт Гагарина, двадцать второй съезд, «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», ну, что ещё нужно для начитанных подростков.
Все сходились во мнении, что материально-техническую базу-то мы построим, это как два пальца обоссать, а вот сознание переделать, чтобы, например, не нахватать в магазине сто бесплатных «техасов» или чего другого дефицитного.
Все ж помнят, как отравился Яшка Вильковский пепси-колой на американской выставке в Сокольниках!
В общем, было седьмое ноября, собрали класс на демонстрацию, холодно, весело, песни вожатые затягивали хорошие, но скучные.
Сашка собрал в уголке маленькую компашку, в которую вошёл и я, и дурашливо затянул: «Боже, царя храни, сильный и славный, славься на славу, великий наш», в пределах того, что он запомнил из какого-то фильма.
Да и никто не знал, как дальше, начало российского гимна спели ещё пару раз, попрыскали, может у кого и похолодело в груди, всё и забылось.
А через пару дней на дне рождения у дядьки Вольфа на Второй Тверской-Ямской – они занимали там две комнаты со своей женой тётей Фирой, новорожденной Нелькой и тётефириным братом Сёмой - я с увлечением рассказал этот эпизод седовласому отцу одного из дядькиных приятелей, Григорию Исааковичу, как часть разговора на тему чего читаешь, как учишься, как вообще молодёжь живёт…
Да ещё с какими прибавлениями, дескать, пели мы с ребятами «крайне правые песни, такие как «Боже царя храни», всё смешалось в моей голове и душе, благодарной за обращение на меня внимания старым евреем с поразительно умным и грустным взглядом.
Да и грушевый сидр, который наливали для детей, меня, моей троюродной сестры Райки, каких-то родственников тёти Фиры, наверное, подействовал.
Опасный напиток, но такой вкусный…
А на следующий день…
В вечерний час, когда мой желудок уже готовился к принятию в себя двух - хотелось бы трёх, да не давали - котлеточек с гречневой кашей и солёным помидорчиком, в квартире раздался звонок, и все узрели неурочное появление дяди Вольфа.
В ответ на недоумённый вопрос бабки: «Вус из гешейн*? Что-то с Фирочкой, Неличкой?», дядька в свою очередь спросил:
- И где этот?
Быстро раздевшись, Вольф пошёл в столовую, где в тот момент были мать, прошедшая за ним бабка, этот, то бишь я, и моя сестра Лялька.
Все мы недоумённо смотрели на Вольфа.
Он обратился ко мне, при этом я успел заметить, что лицо Вольфа, и так-то не больно весёлое, когда не смешили, было одновременно испуганным, и угрожающим.
- Что ты, кретин, вчера болтал там на Второй Тверской-Ямской?
- А что я болтал? Я ничего не болтал, - совершенно искренне не понимая сути претензии, пробормотал я, холодеющим нутром почувствовавший, что что-то, практически безнадёжно, очень плохо.
- Вова, подожди - сказала мама - что он такое болтал?
Я сидела рядом, он вёл себя, кажется, прилично, во всяком случае, старался не жрать, как свинья…
- Да, дядь Вов - влезла, как всегда, восьмилетняя Лялька - Жорка только с каким-то дядькой разговаривал, они всё смеялись.
Он только потом, когда одевались на улицу, пукнул два раза…ой, а может это я пукнула, я честно не помню!
- Да лучше бы он наклал посреди комнаты, дурак этот!
Ты зачем рассказал Григорию Исааковичу про какие-то там крайне правые песни, про то, что пели вы «Боже царя храни» на Октябрьские!
Что за кретины у вас там в классе собрались?
Вам, что делать больше нечего, чем петь эту гадость? Ты, что этим ещё кому-нибудь хвастался, идиот паршивый?
Мне, как Григорий Исаакович об этом рассказал, чуть плохо не стало.
Он мне специально позвонил вчера вечером, говорит, я, Вов, немного беспокоюсь, мальчик у вас очень хороший, умный, начитанный, просто прелесть, а не парень, но надо ему немножко объяснить, о чём можно с незнакомыми говорить, а о чём нельзя, ну и про все эти их песни…
Ты хоть знаешь, кто такой Григорий Исаакович, болван?
Он же почётный чекист, служил в охране Максима Горького.
Слава Богу, что он единственный, кто от тебя услышал эту чушь.
Ты точно больше никому не рассказывал?
Бабка, которая всегда вставала на сторону любимого внука «Жорыни» вдруг схватилась двумя руками за голову, из неё вырвалось что-то похожее на рыданье:
- О, вейз мир, он нас всех погубит, этот швонцевотер!
Я уже чувствую, что Вольфа могут попереть с работы, а этого – исключить со школы!
Тут надо сказать, что дядька в пятнадцати лет поступил на одно из чрезвычайно секретных предприятий в районе Отрадного, где пятьдесят шесть лет проработал технологом.
Он был там настолько на хорошем счету, что уволиться смог лишь под восемьдесят, когда в «организации» оставались, в основном, такие же, как он сам, фанатики, жидко разбавленные бедолажными молодыми специалистами, да сравнительно молодое «менеджерское» жульё, промышлявшее сдачей в аренду обшарпанных бетонных сооружений.
От службы у дядьки остались малогабаритная квартира, ордена, медали и памятные знаки, как он говорил, плавно переходящие с груди на задницу, а также подарок коллектива на шестидесятилетие - выточенная из болванки и отхромированная ракета, внутри которой аккурат поместилась только что появившаяся тогда трёхчетвертьлитровая бутылка водки.
Дядька, не оставшись ужинать, погрозил кулаком племяннику, и что-то бормоча в ответ на причитания провожавшей его бабки, уехал к себе.
Я запомнил, что в этот вечер никто, никто, как бывало раньше, меня не пожалел.
Отец, которому мама рассказала о приходе дяди Вольфа - а они очень ощутимо не любили друг друга - только сказал, что он давно знал, какой балбес этот его сын, и что надо бы его всё-таки выпороть, несмотря на то, что он уже, идиот, пытается бриться моей электробритвой.
Даже любящая меня до безумия младшая мамина сестра Галка только покачала головой, покрутила пальцем около виска, и просто сказала «Мудила», невзирая на присутствие матери и бабушки.
И только Лялька, также сурово и насуплено по примеру взрослых глядевшая при них на брата, когда мы остались наедине, вздохнула, погладила меня по плечу и предложила сыграть в «города».
Долгие годы прошли с этих времён, а иногда всё вспоминаю и вновь переживаю внутри себя эту ужасоподобную цепную реакцию своего и близких страха.
Но странно, вот со временем страх этот почему-то трансформировался у меня в страшную неловкость по поводу того, что насчёт исполнения песен-то я всё придумал, не было никакого исполнения.
Так…куплет спели, никто и не заметил. Слава Богу…
Помню, как я с некоторым удовольствие пронаблюдал как засмущался при словах дяди Карла насчёт моей «пустоты» раньше мало обращавший на племянника дядька, и с тех пор стали мы в дядькой Вольфом друг для друга может не друзьями, но всегдашними собеседниками, причём я, могу заявить с некоей гордостью, что чем дальше, тем больше входил в роль просветителя по части того, что ныне читают, смотрят, слушают…
* Что случилось?