3. ПОЛУДЕННЫЙ БРИЗ
1.
Словно руку шершавым доверчивым языком,
лижет дивное море округлую гальку пляжа.
В темноводье алое солнце спускается босиком,
чтобы горный хребет вырастал, как ночная стража.
Ты выходишь на берег и спрашиваешь: — А что,
разве нам обещали беспечную жизнь при жизни?
И спокойная вечность меж пальцев течёт в Ничто,
преломляясь в сознании — в этой трёхгранной призме.
2.
Горы, копчёная барабулька,
сосны пицундские, Толстый мыс,
воздух, целительная прогулка,
«выжили, значит» простая мысль.
А ведь метели страшней Эринний
нас выкликали, метнув ножи.
Море вздыхает всей грудью синей,
гальку с шипением обнажив.
Пусто в кафе. Межсезонье. Берег
и геленджикский вдали маяк…
Примем, конечно же, без истерик
смертную муку. Да будет так!
3.
Мне Достоевский полезней Пруста.
В муках живу на планете счастья,
жёлтые зубы сцепив до хруста,
пусть по утрам полумёртвый часто.
Но, несмотря на такое дело,
снова и снова пожав плечами:
«Прах придорожный больное тело!»
Словно молитву, твержу ночами.
Так, несмотря на больничный ужас,
превозмогая тоску и горе,
мне облака и созвездья служат,
вспенившись, дышит, диктует море.
4.
С утра за Маркотхский зелёный хребет
цепляется туча, но бухта лежит
внизу голубая и, кажется, бед
земных не изведал пока Геленджик.
И я там глазел на столетний платан,
как Лермонтов, молча сидел под сосной.
Меня и жену безутешную там
достойные люди терпели весной.
На рынке мы мёд покупали и воск,
и шорох волны до ушей долетал.
От смерти всего на один волосок:
— Достань пистолет! — потирая висок,
в японский мобильник прохожий шептал.
5.
Воск я растапливал, чтобы лечить псориаз,
и осетинское солнце мне в том помогало.
Вынув цветные мелки наугад из пенала,
Бог разрисовывал горы над бухтой для нас.
Чёрное море дышало, как спящий дракон,
и отдыхающих толпы сновали у пляжа,
словно какая-то здесь замышляется кража
или же яда нашли в косметичке флакон.
Мы приходили сюда и садились в бистро,
брали котлеты из мяса мычащего зверя
и, новостям о войне недоверчиво веря,
про адвокатское тут говорили бюро.
Был у жены замечательный, думаю, план,
но налетал на пицундские сосны холодный
ветер апреля, как дикий бродяга безродный,
и в репродукторе что-то мурлыкал Билан.
Словно бы сейнер катрана в тяжёлую сеть,
время ловило нас прямо на празднике жизни,
и сквозь отелей стеклянных широкие призмы
странно смотрела такая обычная смерть.
6.
Ты помнишь небо в Севастополе,
почти прозрачное в апреле?
Как во дворе окошки хлопали,
скрипели детские качели!
А эти… помнишь… камни белые —
древнее солнечного света —
где носят блузки оробелые
еврейки Ветхого Завета?
Галдит на рынке злое радио,
укропом пахнет и сунели.
А помнишь кофе чёрный в патио
и грека — нет, на самом деле?
А там автобус в Евпаторию:
морского синего разора
нам рассказала даль историю.
Короче, кончится нескоро
тот жар таинственный лирический,
вино весёлое с коринкой,
пока идём — на тряской нищенской
коляске ты, а я за спинкой!
7.
Где парус неспешно плывёт в синеву,
где скорбный молчит кипарис,
на древних камнях Херсонеса траву
колышет полуденный бриз.
Там я на понтийскую даль объектив,
Бог знает зачем, наводил.
Волна шелестела, на брег накатив.
Что было? Что будет?.. Забыл.
Забыл я, откуда приходит беда
в Поволжье и северный край.
Мне только зелёная долго вода
вослед лепетала: «Прощай!»
Но тронулся поезд, и ветер степной
опять волновал ковыли,
как воды морские, волну за волной,
а вечером звёзды цвели.
О, как этот сад молчаливый потряс
тисненьем своим золотым!
За нами, казалось, пускаются в пляс
и шпалы, и рельсы, и дым,
и время, казалось, подобно струне,
и тьма целовала стекло.
Я думал: «А если, как вирус во мне,
ничтожен я сам для Него?
Тогда и волшебный космический сад —
пылинка в Его бороде?»
И таяло сердце — ночной рафинад
в железнодорожной воде.