7. С ИНВАЛИДНОЙ КОЛЯСКОЙ
1.
Раскачался раненый — два герца —
маятник взволнованного сердца:
думал, потерял тебя в толпе,
да и боль внезапная в стопе —
так, что и бежать не мог с вокзала.
Может быть, милиция забрала?
Или укатил коляску хмырь
из таких, что милостыню… Мир
городской враждебен инвалиду.
Растерялся. «Вы, — сказал гибриду
человека с роботом, — вы тут
женщину не видели?» — «Найдут!»
Скверно обернулось бы, но как-то
вспомнилось: торговая палатка
и ещё платёжный автомат.
Это же не здесь! И я назад
захромал, и вдруг узнал затылок
твой, и побежал внезапно… Было,
как при нашей встрече в первый раз:
счастье, слёзы и сияние из глаз.
2.
Ты помнишь, в городке на Псковщине
пошли в собор поставить свечи?
Хотелось счастья, счастья — проще не
бывает. Но ложились резче
немые тени возле сумрачной
иконы — крест и тело Божье.
И вот вопрос к Нему нешуточный:
«Где справедливость есть?» А всё же
теснятся домики подгнившие,
мычат коровы на пригорке,
в молитвослове постраничные
святые Фёклы и Егорки
упоминаются… Но ахали,
за нами двери затворяя,
старушки: — Вишь, какая! Знахари
нужны бы, травка бы какая!
Но мы-то знали, дорогая:
нас болью Бог благословляющий,
свечную плоть на красный бархат
так непрерывно проливающих,
от пьяницы до Патриарха,
всех любит — омуты морские
глаза Христа,
глаза Марии!
3.
Ах, Шушара, моя хромоножка,
вспомни, счастливы были тогда
в забегаловке «Чайная ложка».
Что смущало?.. Да так… ерунда!
Медяков наскребли еле-еле
заплатить за единственный блин.
Вышли — вроде совсем не поели —
на углу мне какой-то грузин
сунул стошку и что-то с акцентом
проворчал о России. Но мы
не расслышали — дело не в этом,
а в иной, запредельной, страны
неподкупном правителе. Вспомни,
и теперь ни о чём не жалей!
Травы буйно цветущие клонит
отрок-ветер по шири полей.
Нам коляска скрипучая шлягер —
скрип да скрип — как шарманка поёт
о бездомной любви, об отваге.
Отхлебни, дорогая, из фляги
за безумное счастье моё!
4.
Посмотрела пасмурно: — Не бросай,
никогда, ты слышишь! — Не брошу, нет!..
В небе слышен крик журавлиных стай,
а стемнеет — видится ход планет.
Кто, не знаю, там сочинил судьбу
нам обоим, брошенным в жернова.
«В Петербурге жить — словно спать в гробу».
Встанешь утром — белая голова.
Да такие мысли в ней бродят — жив
или нет — без доктора не понять.
Вот поедем, милая, на Залив,
разопьём на камушке лимонад.
А в кострище, ох, горяча зола
потому что я, как последний бомж,
не найду ни хлебушка, ни угла.
— Ну давай вернёмся домой, Серёж!..
5.
Ах, Шушара, конечно, с тобою
мне не нужно богатства большого.
— Подкати меня ближе к прибою! —
ты сказала тогда, в Комарово.
Там, на взморье, тревожила сладко
гребешков набегающих пляска!
И всего-то и было — палатка,
неуклюжая наша коляска.
А ещё был, подвешенный косо,
котелок и потрёпанный спальник.
Увязали стальные колёса,
на ветру разговаривал тальник.
— Ох, Серёжа, страшна и растеньям,
и любовь на земле, и могила!
А волна отползала с шипеньем
и песок за собой уносила.
6.
Потягивая чай неторопливо,
валяемся в коленчатой траве.
Гуляет ветер Финского залива
в моей пробитой жизнью голове.
А чайки плачут, как большие дети.
Ты говоришь: — Как долго я на свете
живу! А для чего?.. — Ну-ну, жена,
так надо, значит… Ручеёк песчинок
течёт меж пальцев — тихий поединок
ведёт с преградой муравей. Она
его вот-вот навеки похоронит.
Я перед ним, как некий царь на троне,
и рядом ты… как велика Земля!
Есть место для отчаянья, и счастья,
для муравья, и для Экклезиаста,
и для Колумба, и для корабля.
Хорошая моя, пока прибоя
балтийского таинственный орган
ещё звучит и ластится к ногам,
ты снова спрашиваешь:
— Нет, зачем всё это? Кто я?
7.
Бедная моя, моё спасенье,
мы такие, может быть, как все.
Помню, выходили на шоссе —
то ещё случилось приключенье!
Даже вспоминать о том неловко:
вся в грязи коляска и рюкзак.
Ты ворчала: — Экий ты казак!..
Справа непролазная грунтовка,
слева буреломное болотце.
Влажный ветер с юга задувал,
сосны поднимались на увал,
и вставало раненое солнце.
Словом, всё обычно, всё, как надо.
Только я сказал тебе: — Смотри,
я тебя люблю, как целых три
хищника! А ты шутила: — Правда?
Мне хотя бы спинку почесал бы!..
Выбрались на просеку и хлеб
вынули. Кипрей, опора ЛЭП,
облака, слоисты и кудлаты.
Жёнушка, а мы с тобой крылаты,
на подъём легки, полувоздушны,
сделаны из пуха и пера,
этот мир за всё благодаря,
улетаем… Правда? Милый Шушик…
8.
Как варваров хищное войско, гремя озверело щитами,
в атаку бесстрашно пошло да и вдруг повернуло обратно,
так тучи, сойдясь, разошлись, и блеснули над нами
последние звёзды. — Ну как? — Не болит. — Да и ладно.
О чём-то беседует — ах, но едва уловимо —
копейщиков-сосен бессонная, хвойная стража:
— Ты видела карту? Дороги-то нету. Однако! Вот лажа!
— Судьба, Медвежонок. — О да! Но и ты, моя радость, любима.
В тумане растаяла струйка смолистого дыма.
Уложена плотно нехитрая наша поклажа.
И всё, что однажды случится, прекрасно, прекрасно и непоправимо.
Земля пробуждалась во всей неразгаданной силе.
Мы вышли на север. Лампада сырого рассвета
едва занималась, и серые чайки кружили
над сонью залива, и крепко свежело. А где-то
темнело пространство от межгалактической пыли.
9.
Облака над бескрайней Онегой,
словно чаячьи взбитые перья.
К берегам ополченцы-деревья
выбредают нестройной шеренгой.
Как-то так мы живём — бестолково?
У костра надеваю на прутик
окуней: подкоптились — готово!
«Что, тебе хорошо ли, мой спутник?
Под седым и неласковым небом
каторжанского Севера нынче,
ну, давай ты накроешься пледом!»
Скоро дождик простудный захнычет,
станет жалиться, вымутит даль, но
от рывка штормового норд-оста
до удара грозы моментальной
жизнь пойдёт удивительно просто.
Полетит над бескрайней Онегой
наша песенка. Охнут деревья.
След Михалыча, тёмного зверя,
Альфой жизни и смерти — Омегой.
10.
Ночью в сосновой роще,
возле просеки ЛЭП,
ты мне казалась проще,
чем зачерствевший хлеб.
Дальний гул электрички.
Давняя боль в спине.
Ты и была, как спички,
необходима мне.
Небо казалось шире
пойманного леща.
Звёзды цвели большие,
хворост в костре трещал.
11.
Стылой воды ключевой, сладковатой,
как заблудившийся скиф,
я из прозрачной бутылки початой
выпью, себя позабыв.
Здесь, на земле Вологодской, у стога
дикому небу шепну:
— Т-с-с, до сомнительной жизни итога
мне бы прочесть тишину…
Воздух похож на стеклянную колбу,
а вдалеке по шоссе,
как белобокая рыбка, автобус
в жёлтом ныряет овсе.
12.
Ночь раненая стонет. Сухари
мы делим пополам. Бушует ветер.
— Фонарь включи. Давай поговорим!
— Ох, да, давай. Уютно ли на свете?
— Уютно? Мне?.. Висит под потолком
сырой носок. А дождик по брезенту
гуляет с простодушным говорком,
и понимая, что грибному лету
уже конец, ворчливо в темноте
скрипит сосна, вдова седая. Листья
берёз шуршат… «Ах, милая, мы те,
кто, как семья застигнутая лисья,
бежит в болото, — счастья на вершок!..»
И в этот миг, по самый нос задраен
в подмокший с холлофайбером мешок,
я сплю и вижу: звёздопад с окраин
вселенной налетел. И хорошо!
13.
Как в зимний день седые горцы,
до нитки вымокли настолько,
что плова взяли пару порций
в пустом кафе «Звезда Востока».
Снаружи — мрачный алкоголик —
буянил ветер не на шутку.
Я подкатил тебя за столик,
помог стянуть сырую куртку.
Потом пластинку аевита
достал, принёс кусочек хлеба.
— Мой ангел, будешь? Или быта
у нас не менее, чем неба?
— Медведь, — ответила, — Серёжа,
теперь я точно доказала:
я вся на беженку похожа
с баулом, ту, с автовокзала.
В платке, ну помнишь? От пожара
так прут в Московию старухи.
Я — хромоножка, я — Шушара,
я — воплощение непрухи.
— А брось! Да, мы с Татар-базара,
но, может, мы уже не шара
земного жители, а духи?
Прим. Аевит — дешёвые витамины