Как-то к вечеру, осенним тёплым днём,
Шёл по лесу я с ружьишком за плечом.
Не охотился: к чему пугать зверей?
Им и так беды немало от людей.
Под ногами – ягод алые огни,
А грибов вокруг – лишь руку протяни!
Я стараюсь их ногой не придавить:
Не лежит душа живому навредить.
Словно сказка, жизнь осенняя в лесу.
За кустом заметил рыжую лису,
Две пичужки раскричались, – видно спор.
Их подслушивал, краснея, мухомор.
Заблудился. Ни тропинок, ни дорог.
На какую-то полянку выйти смог:
Чисто прибрано, и ель стоит шатром,
А под елью – небольшой, но всё же дом.
Два зайчонка мерят уши – чьи длинней?
Оленёнок щиплет травку у дверей.
Что за диво! Да куда же я попал?
Я глаза протёр, но явно же не спал.
Я к избушке незаметно подхожу
И в окошко, зачарованный, гляжу.
А в избушке раздымилась сильно печь,
В ней хозяйка что-то пробует испечь.
Постучался. Разбежались зайцы прочь.
«Как дела, хозяйка? Может быть, помочь?»
Оглянулась, а глаза, как угольки:
«Что ж, помогут здесь мужские две руки».
Сбросил куртку я, прочистил дымоход,
А хозяйка угощенье подаёт.
Пригубил я чашу, выпил всю, до дна.
Захмелел, но, верьте мне, не от вина.
Белы руки, словно крылья лебедей.
Я б назвал её голубкою своей,
Да вот только жгут глаза, как угольки,
И тону я в них, как в омуте реки.
Что же делать мне? Уйти в тот лес опять,
И потом себя за это проклинать?
И я бросился, как в омут головой
И шепчу я ей: «Не нужно мне другой!»
Я шепчу о том, что руки – два крыла
И о том, что, знать, судьба меня вела.
А душа моя кричала невпопад,
Что из чаши выпил я любовный яд.
И назвал её колдуньей я своей.
«Что с душою ты наделала моей?!
Я ходить сюда не думал, не гадал,
Но сквозь лес к тебе тропинку протоптал».
Я зову её из лесса, как могу:
«Превратишься здесь, в глуши в Бабу-Ягу!
Ох, судьбинушка! Попал же я в беду!
Не тверди ты, что другую я найду!
Да не нужно мне, пойми, любви другой.
Что, колдунья, ты наделала со мной!
Если хочешь жить в лесу Бабой-Ягой,
Я согласен – лешим, только бы с тобой…»