В конце концов все превращается в провинность, достойную единственной награды.
И крови вкус солоноватый уже горчит от преизбытка натрий-хлор.
Затвердевание сосудов, хрупкость трубок, пульсирующий узкий коридор,
Натеки извести, последние шаги в удушливых пролетах анфилады.
Там в нише прячутся, дыханье затаив, и держат тяжесть вороненой стали.
Там все подписано, подшито, и в архив уже несут, уже, должно быть, сдали.
И, зашнурованный от шеи до лобка, теперь лежи молчком, готовься к жизни новой.
И только лампочка свисает с потолка, да крыса крутится у лужицы вишневой.
Нет, что я? Чур меня!.. Скорей стряхну кошмар. Иная будущность –
плоди в амбулаторной
Дебелой карточке доносы на катар, на память жалуйся, на приступ тошнотворной
Мигрени, кайся, что на праздники поел чего-то жирного, пускай они узнают,
Что ты устал, что занемог и постарел, что голова болит и кружится, и сна нет.
В мозгах твердеющих остался уголок, куда еще не наслоился кальций.
Так грудь упругую, покорность гибких ног навек запомнили трясущиеся пальцы.
Все превращается в провинность. Все потом одной единственной оплатим мы…
Но Боже!
Я был уж на небе, когда горячим ртом касался родинок на шелковистой коже!
Архивы мутные скует густой склероз. Что в них останется от нас, какая опись
Последних жалоб и надежд? Как купорос, бледнеет время, высыхая и коробясь.
Распилен череп, но извилин червячки хранят беззвучный звон стихотворенья.
Спорхнула ласточка, и тусклые зрачки остановили наконец мгновенье.
1990 г.