Навеяно жизнью и творчеством Маяковского, в частности поэмой "Про это".
Это никакая не версия, не разгадка. Это - моё понимание Маяковского.
________________
"Пришла Полонская. Милая, молодая, как всегда - моя. Оказалось, что не очень. Настолько плохо, что впервые жалел себя. Уговаривал её остаться. Здесь. Навсегда. Понял, что выскальзывает, убежать хочет, ей видится за дверью этой комнаты жизнь, театр, муж. Не выдержал, плакал, как дурак. Потом нагромоздил угрозы, горько мне было, что не понимает моего состояния и не хочет остаться. Думал до этого много. И ведь если осталась бы - пронесло бы, перегрыз бы горло безутешному горю своему, понял бы, что кому-то нужен. Когда наотрез отказалась и даже испугалась меня, не стал провожать и принял решение. "Я знал, что будет так" - звенело в голове. Да, я знал.
Пользовались мной без стеснения и даже с жестокостью. Я, со всей своей твёрдой сутью, превращался в человека-сердце, весь был готов отдаваться и терпеть что угодно ради возможности быть рядом. Семь лет вёл себя ужасно, унизительно, был ковром, который кладут за дверь для грязной подошвы. Видел этот факт и, закусывая правду, сжимая, комкая боль, штамповал стихи, в которых ещё умудрялся выражать настоящее. Написал в "Про это" всё своё недовольство. Но мне нельзя было выглядеть мягким, смешным. Я не мог и не хотел выкрикивать в народ "Любовь!", как Есенин, я рычал, сжимал кулаки, пронзал каменным взглядом, в итоге был понят в соответствии со своим твёрдым, звучным именем: Владимир Маяковский. Я не хотел жалости от народа, я хотел понимания и родной души, однако уходил от лучших к безжалостным, и на выборах по достоинству заслужил последнее место. Не выдержал. Однажды просто так выкрутил себя, что душа посыпалась, полилась. Кулаки сжал до поломки пальцев, зубы скрошил в порошок, и только тропки от солёной жидкости на скулах диктовали мою истину, но высохли они к приходу экспертов.
Писал, что не позволю никому осчастливиться от добровольной смерти моей, но наплевал на всех этих. Один только случай решил дальнейшее - Полонская не осталась. Не захотел винить её, она не знала. Кто виноват в том, что я никому не оказался важен и близок? Наверное, господин Владимир Владимирович. И только. Делал всё резко, даже не надеялся, что вернётся. Не нашёл ручку, схватил ненавистный карандаш - накалякал. Пусть знают, что дороги, что жил и любил, что не позволил кому-то принять самое важное решение. Убил себя сам. Руку изогнул нервозно как-то, думал, а вдруг осечка - и дальше исправлять помарки себя. Как выстрелил - понял, не шутка, хотел вскрикнуть, но не посмел. Жил твёрдо и криво, так и умер."