На севере Африки
В пансионате «Четыре Весны»
Отдыхают жёны и дети погибших солдат
Отдыхают тяжелораненые
Во время броторикалицкой войны.
Здесь не показывают новостей,
Нет ни интернета, ни газет,
а за разговоры о третьей лунной бойне
выгоняют сразу без права возврата.
Те кто были за – стали против,
Те кто были против – стали за,
Тем кому было всё равно – понравилось море,
Кораллы, косяки мелких рыб и
Белые скаты под берегом, как кульки
Только с ними и разговаривали.
Молодой однорукий капитан
Разглядывает ската размером с ладонь
И, подставляя ногу, ему говорит:
- давай, бей, я тебе помогу…
И скат его жалит два раза,
Ощущение такое будто наступил
На оголенный провод.
- Наверное, это у них конфирмация,
Я – тело господне,
Господу не может быть больно.
Скат уплывает к своим, его поздравляют,
Дарят деньги, соседи приносят сладких моллюсков,
Отец стоит у сарайной двери – загадочно улыбается,
во тьме прохладной,
во тьме пропахшей бензином и маслом
он спрятал новенький велосипед,
- Поздравляю, сын, теперь ты мужчина.
Молодой однорукий капитан
Рассказывает женщине погибшего майора
О конфирмации у скатов, вдова говорит,
Что проснулась сегодня в пять утра
От минаретного воя и подумала, что всё-таки
Ислам лучше заводских сирен оповещающих
О воздушной атаке…
Как жарко! – сказала вдова,
прямо как тем летом,
Когда я не могла нигде устроиться на работу,
А потом устроилась и с первой зарплаты
Купила картошку и кроссовки детям,
Вечером дети бегали по траве, играли
В футбол, испачкали кроссовки,
Порвали их, но я не ругалась, нет.
Когда темнеет – пляж закрывают,
Араб с заячьей губой собирает лежаки
И полотенца, работает не спеша,
Ходит, как краб, иногда останавливается,
чтоб рассмотреть чьи-то следы, ветер усиливается,
на Луне меж тем идут ожесточенные бои.
В фойе официанты зажигают свечи
(из-за ливня электричества нет),
Собираются люди – безногие, безрукие,
Одноглазые мужчины в выглаженных
Синих мундирах, женщины надели вечерние платья,
Глубокие вырезы, блестящие крупные бусы,
Прически различные, в солёный воздух
Вплетается дорогой парфюм.
Дети – кроткие, скромные, молчаливые,
Сидят за столами, поглядывают на взрослых,
Ждут десерта и танцев.
Молодой однорукий капитан
Приглашает женщину подорвавшегося
На мине майора,
Сегодня вдова в темно-зеленом платье,
Зубы у неё белые-белые,
Ничего белее в жизни не видел,
Он говорит:
- вы не переживайте, без руки
Я тоже отлично танцую,
Представьте, что за талию вас обнимаю,
К себе прижимаю…
И что это за музыка, а?
Ноги меня не слушаются, извините…
Вдова отвечает, не беспокойтесь, это
Не музыка, никакой музыки быть не может,
Это шелестит море и посвистывает ветер,
Слова у песни просты – мы прямо сейчас поём,
Вы отлично танцуете,
Только поднимите руку чуть, выше,
Капитан.
Капитан, виновато улыбаясь,
Поднимает мнимую руку, так что теперь
Его фантомные пальцы не касаются
упругого зада вдовы.
***
престарелая гостиничная ****ь
в коротком красном платье
На высоких каблуках, цок, стреляет глазами
В фойе, пьёт серо-буро-малиновую жуть,
Просит дать прикурить, пахнет утонувшей
В море матросней, варикозные руки её дрожат,
Скольким дала ты приют?
Над гаванью тихой
Надругались черномордые корабли,
Их форштевни делали что
Хотели с твоим горячим песком,
Сарацины вгрызались в упругое вымя,
Не молока а крови крови
Подслеповатая гостиничная ****ь
Называет номер комнаты и требует деньги
Вперед, она уходит, подминая пространство
И время, забирая кашель чахоточных капитанов,
Поднимая якоря обанкротившихся судов,
Воскрешая сифилисных любовников,
Уходит и фойе становится неинтересным,
Без чертей тихим омутом, фотографией
Чёрно-белой,
Что напоминает новой тоске
о тоске былой.
Ты в номер к ней не ходи – мне говорят –
там в кровати под одеялом
прячется пьяный огромный скат,
и вместо электричества
он предложит ржавый клинок,
сделает на шее тебе узелок
и в самую страшную эфиопию увезет.
***
Последний день был прекрасным:
Море, море и еще раз море,
До обеда члены экспедиции играли в волейбол,
Всех победили, видели похоронную процессию,
Но шествие казалось не скорбным,
А даже веселым – что-то вроде карнавала,
Смуглые люди в пестрых одеждах,
У некоторых перья на головах,
За ними чинно шёл длинноногий верблюд.
Покойника несли на деревянном поддоне,
Потом аккуратно положили его на воду,
Облили бензином и подпалили,
Когда поднялся костёр – пританцовывали
И радовались, абориген сказал переводчику
На местном диалекте: альмауту хия хуббун
И тот перевел остальным – смерть есть любовь…
Как это? – удивилась медсестра Лена,
Она не могла понять,
переводчик же понимал – но не мог ей объяснить.
Последний день прошёл быстро,
Как одна секунда,
вечером экспедиция собирала вещи –
переводчик зашёл к Лене и сказал:
Хорошая была экспедиция, толковая,
Такого больше не повторится,
Мы уже никогда не встретимся.
Помнишь сумасшедшего старика
С длинной седой бородою в Сафаже?
- Йога? спросила Лена.
- Да, йога. Он сказал мне,
Что всё это уже было,
И я тут уже стоял, пока ты собирала
Вещи…
- Дай, лучше я на твою ногу взгляну.
Переводчик снимает кроссовок
И демонстрирует ей синюю опухшую ступню.
- Когда это случилось?
- Не знаю… не помню… только что,
Я всадил по стене ногой со всей дури,
И руку себе сломать хотел,
И шею и ключицу… жаль не получилось,
Только бы ты осматривала меня весь вечер
И ночь,
А ночь не заканчивалась.