В оливковом масле народной любви,
в божественном лоске фотоэтюдов
нет ничего — он был
одутловатым, больным, любым.
Очки с мясистого носа как ветром сдуло.
Третьеразрядный фанатик с болезненным гонором
наряжается богом,
кровь как с гуся вода.
И готово, пожалуйте - чистое зло, от которого
так удушливо жить на свете,
дамы и господа.
Он живёт в моей голове, смотрит тысячью глаз,
его серая жизнь стала жизнью моей страны,
а большинство, как жулик,
взирает из-за угла,
глазеет, как в зеркало, воздвигает мёртвый гранит -
всё о нём, больше памяти в мире нет,
больше нет ничего, поскольку он — большинство.
Смерть у него в подручных,
она на его стороне.
… Та, с которою спал,
была б живою, вспомнила бы его.
Но тайный траур в каждой второй семье,
но отупение, но громковещательный голос...
Миллионы сограждан, ничего не знаюших обо мне!
я знал его и когда-то
мог перегрызть ему горло.
но что я могу теперь... я не герой совсем...
убийство в сущности пошло и отвратительно,
я далёк от равенства прав и прочего списка тем
свобод человека. О, я в стороне от политики.
От него не избавишься.... но можно убить себя,
убив заодно всю тупость, всю глупость мира...
… Чудо как хороша толпа молодых ребят
в старинных костюмах, что-то поющие мирно!
Здоровые девки и парни! и праздник! Он создал всё это.
На солдатской кровати спит, и даже во сне
он добр и прекрасен.
В жалком еврейском гетто
осанну ему поют, вернувшейся в город весне.
И хлынули слёзы — о, как ты прекрасен, как добр,
Хозяин и Бог, Отец, Утолитель жажды!..
я прозреваю и каюсь...
низок мой тайный позор,
и пусть отныне,
Учитель,
меня покарает каждый.
из цикла "Набоковское"