Валерий ПРОКОШИН
Обнинск
КИНОМАНИЯ
1
Боже мой, вот опять за моею спиной
В кинобудке стрекочет кузнечик стальной.
Удивление, радость, волненье, испуг -
Это титры ползут муравьями на юг.
Пляшет бабочка тайных мальчишеских лет,
То во тьму залетев, то явившись на свет.
Стрекоза обгоняет сестру-стрекозу,
Выжимая из глаз слюдяную слезу.
И почти неземное гуденье шмеля
У виска… Из-под ног ускользает земля.
Никого больше нет, ничего больше нет:
Я лечу - я расту… Мне четырнадцать лет.
2
Нас обжигает шальная зима
Сваркою двух культур:
Крутится пьяное синема,
Кружится Радж Капур.
Свет осыпается снегом, точь-в-точь,
Вытянувшись в длину.
Девочка - пленного немца дочь
Плачет, словно в плену.
Я умираю - святой пионер,
Робко касаясь губ.
Ангел вернулся в СССР,
В наш поселковый клуб.
Стрелки спешат к роковому нулю -
Бог подгоняет их.
- Как по-немецки: "Я Вас люблю"?
- Глупый, Ich liebe dich.
3
Дождь стучится в окно.
Засыпающий Питер
Вновь калужским продут сквозняком.
Ты проснулась давно
И надела мой свитер.
Я с тобою почти незнаком.
Дождь стучится в окно
И сочится сквозь шифер,
Машет серым тугим плавником.
- Может, сходим в кино?
- Что там? - Кажется, Питер
Гринуэй со своим "Дневником".
Дождь стучится в окно.
- Хочешь выпить за триппер?
- С кем, с тобой? - Со своим двойником.
- Все равно… все равно…
Ты снимаешь мой свитер
И уходишь из дома тайком.
4
Калуга, как Татария, -
За гранью бытия.
По краешку сценария
Уходит жизнь моя.
Разрушена империя
И канула на дно.
Сороковая серия
Российского кино.
В глуши цивилизации -
Смертельная игра
Под шорох перфорации,
Под звоны серебра.
Нахальными и хитрыми
Мы стали. Извини.
Бегут сплошными титрами
Отыгранные дни.
Под знаком ученичества
То триппер, то запой.
Статист Ее Величества
Провинции слепой.
Убогая и серая
Судьба - ни Юнг, ни Кант.
Сороковая серия,
Калужский вариант.
Спешит кривая улица,
Окоченев от зим.
Все крутится и крутится
Документальный фильм.
5
На исходе сумрачного века,
В синих брызгах зимнего огня
Узкою дорожкой саундтрека
Я перехожу границу дня.
Новогодний ангел улетает,
Суть вещей и слов не отгадав.
И меня до дома провожает
Постаревший тощий волкодав.
Нам с тобою счастья не хватило,
Кто-то третий выпил век до дна:
Челентано, Чонкин, Чикатило -
Знаковые сердцу имена.
Вечность вновь меняет заголовок,
Только все написано давно.
Жизнь летит почти без остановок -
Вот такое грустное кино
6
Говорят: скоро ад или рай, жизнь подходит к концу.
И пора объявлять хеппи энд режиссёру-творцу.
Говорят, что пора в трубы дуть и стучать в барабаны,
Приглашая всех смертных гостей в поднебесные Канны.
Чтобы здесь под последнюю - без исправлений - диктовку
Кому Оскар вручить, а кому - в Зазеркалье путёвку.
Знаю: ты не боишься - молитва сильнее, чем меч,
Ты вчера к этой встрече уже приготовила речь.
И когда наконец приоткроется райская дверь,
Ты пройдёшь мимо нас, тех, кто в ангельских списках потерь.
Оглянусь и увижу сквозь огненный праздник палитры
Как по небу плывут золотые библейские титры…
ПИСЬМО ИОСИФУ
Из России с печалью… Быльём
Зарастают полночные страхи.
В Третьем Риме, Иосиф, подъём
Начинается с гимна, а в нём,
Как считают буддисты-монахи,
Зашифрована песня о браке
Тайной Шамбалы с русским Кремлём.
В Третьем Риме, Иосиф, душа -
Нараспашку татарскому игу.
Правда, можно затеять интригу,
Например, эмигрировать в Ригу.
Но страшней воровского ножа
Вкривь и вкось режут крылья стрижа
Прошлой жизни небесную книгу.
Память - это магический клей:
Скрип ведра или шорох полозьев,
Сытный запах пшеничных колосьев
И подсолнечных - с солью - полей…
Что ты помнишь об этом, Иосиф,
С плеч долой злую Родину сбросив?
Впрочем, ты ни о чём не жалей.
В Третьем Риме сегодня зима:
Снег ложится посмертною маской
Президента. И вновь мы с ума
Сходим здесь, под калужской Аляской,
Между ссученной явью и сказкой,
Как сказал старый дворник Кузьма,
Оглянувшись на север с опаской.
Покрывается солнечной ржой
Всё, что было когда-то любимо.
День, сгорая, проносится мимо,
И чадит трёхгрошовая "Прима"…
Ничего больше нет за душой,
Кроме родины этой чужой
Под обложкою Третьего Рима.
* * *
В декабре в России пакуют мешками пух,
Рубят ёлки, кормят из рук белоснежных мух,
Лепят баб, и прошлое перетирают в труху.
В декабре Россия считает своих старух,
Роковым числом ранит память и режет слух,
Отзываясь болью в груди и бессильем - в паху.
В декабре есть отличный повод уйти в запой:
Как-никак - сорок лет, и двадцать из них - с тобой,
Только с Музою дольше (попробуйте спать втроём).
Меж столом и вечностью двигаюсь, как слепой:
Можно жить на ощупь, но выжить - только с толпой,
Потому что нельзя быть сразу рабом и царём.
Я всё реже плачу, всё чаще собой плачу
Палачу из прошлого… Хватит! Всё, не хочу!
Тормозни, ангелочек, у церкви, я здесь сойду.
Пусть последний нищий, припавший лицом к плечу,
За меня поставит копеечную свечу,
Ведь страшнее расплаты разлука в Твоём саду.
Говорят, что время течёт, как река, на юг,
Отражая слова и мысли, и всё вокруг,
Даже мёртвых людей, а вернее, их имена.
Почему на пороге смерти, вступая в круг,
Нас пугает младенца крик или яблок стук?
Неужели так хочется жить, невзирая на…
* * *
За окном непролазная тьма, и февраль, и сугробы по пояс.
Я проснусь, закурю натощак… электрическим светом умоюсь.
Я люблю этот призрачный час, называемый коротко - полночь,
Когда можно из лунного блюдца отхлёбывать жгучую горечь,
Наблюдая за тем, как минутная стрелка, шагая по кругу,
Переводит сквозь зыбкую вечность свою часовую подругу.
Так и я свою жизнь перевёл через ад в знак земного протеста
Против зла и вранья, чтоб навеки забыть это грешное место,
Где родился и рос, как привязанный к берегу крепкою леской.
Набивая оскомину к жизни убогой, последней, советской,
Я в ответ ускользал через узкие дырочки русского сита,
Не боясь, что распнут на рекламном щите у кремлёвского скита.
Зябко кутаясь в боровский плед, понимаю, что снова и снова
Ночь испита до самого дна, словно вечная Чаша Христова.
Скоро здесь рассветёт, и зима обнажит свою сущность медвежью,
Оставляя меня, как всегда, между сном и реальностью между.
Я брожу от окна до дверей с полной чашкой остывшего яда
В ожиданье Годо… или ангела - разницы нет. И не надо.
* * *
Лампа светит тускло, будто
Прячет нас от страшных лет.
Ничего теперь не будет
Да и не было, и нет.
Кто-то плачет в самоваре,
А в углу поёт сверчок.
Мы индийский чай заварим
Под болгарский табачок.
Нам с тобой уже не ведать
Одиночества в дому.
И не спрашивать: "Что делать?",
"Кто виновен?", "Почему?".
Полночь смотрит глазом карим
К нам в окно. А мы - молчок.
Мы бразильский кофе сварим
Под французский коньячок.
Посреди России снежной
Слабо светится окно
Отраженьем жизни прежней
И чужой давным-давно.
Время век о вечность точит,
Приставляя смерть к виску.
Мы допьём остаток ночи
Под российскую тоску.
2000 -2001 гг.