ВСЕВОЛОД ШАРАПОВ. Из книги "Миг между прошлым и будущим" (3)
Солдаты расположились вокруг Чернова, с миномета стянули чехлы, отделили заднюю часть - и тут лица минометчиков вытянулись, носы задергались, а потом грянул оглушительный смех.
Из миномета вывалилась солидная масса мерзлого солдатского кала.
Эту проделку артиллеристы осуществили ночью при усиленной охране минометной батареи. Наши соперники оценили такую шутку по достоинству и за обедом сами принесли бачок с компотом к столу артиллеристов.
Занятия шли успешно, стрельбы, как правило, выполнялись отлично, и ребятам не терпелось свои знания и умение показать на деле.
Однако нашу преобразованную из трех воздушно-десантных бригад 100-ую гвардейскую дивизию пока держали в резерве главного командования.
- Пока наши наступают, нам будут вручать медали «За оборону Раменска», - шутили солдаты.
Еще один человек, с кем у меня сложились самые теплые отношения, был Игорь Благовещенский, военфельдшер.
Он был совершенно не приспособлен к жизни, хоть и прожил все годы до призыва в Ленинграде, а там люди отличаются практичностью.
В подчинении у лейтенанта Благовещенского было шесть или семь санитаров, здоровых и ленивых парней, старавшихся сачкануть при всяком удобном случае.
Профессию свою Игорь недолюбливал, что выразилось в сочиненном им четверостишии:
Я ненавижу медицину,
Весь этот жалкий фельдшеризм.
Какая низость лезть в вагину!
(Простите пошлый прозаизм).
Мы тогда курили больше табак или махорку, чем папиросы.
Каждый из нас крутил, как правило из газетной бумаги, цигарку по своему вкусу.
Игорю не давалось даже такое примитивное рукомесло.
Выходил он из положения следующим образом. Брал термометр, обертывал его бумагой и склеивал края. Затем «изделие» снималось с термометра и набивалось табаком.
Получалось какое-то подобие сигары. Игорь брал ее в рот, зажигал и дымил, закатывая от удовольствия и важности глаза.
Подчиненные смотрели на него в это время со снисходительной иронией.
Не смог Игорь, несмотря на все его старания, овладеть также искусством наматывания на ноги портянок. Я дал ему за это прозвище Пиня-Мойша-лейб-король-портянок (наподобие как у главного героя фильма «Искатели счастья»).
Игорь жаловался мне на своих «лбов»:
- У тебя вон какая дисциплина! Ты входишь - все встают, честь по чести. А моим только пожрать бы да подрых-нуть.
- А дело только в том, что ты не используешь свои права, - стал объяснять ему я. - Заставляй их заниматься строевой подготовкой, потребуй, чтобы чистили оружие, всю материальную часть содержали в порядке. Особо провинившихся заставляй ползать по-пластунски. Это ведь все равно в полевых условиях будет им необходимо. Ну, и потом ты вправе иному закатить до четырех нарядов вне очереди. Прав у тебя, словом, хватает.
Буквально на другой день, проходя мимо дома, который занимал Игорь со своими санитарами, я увидел такую картину Игорь стоял перед своими подчиненными с а-ля-сигарой во рту и подавал команды: «Смирно! Строевым шагом ма-а-арш!» Затем он заставил всех по очереди показать технику продвижения по-пластунски. Завершил он занятия тем, что вкатил каждому по два наряда на кухню вне очереди.
- Ты что, сдурел? - набросился я на Игоря, когда подчиненные разошлись.
- А что? Как ты меня учил, так я и делаю.
- Все-таки наказывают же не всех сразу, а за определенные проступки, в назидание другим...
- Ну, значит, я неправильно тебя понял, - с печалью в голосе процедил Игорь.
Но, как ни странно, с тех пор санитары своего лейтенанта весьма «зауважали»...
Как-то в свободный зимний вечер мы с Игорем отправились на лыжную прогулку от 42-го км в сторону Кратова.
Приустав, мы подъехали к домику, постучали, прося напиться.
Хозяйка с молодой дочерью оказались на редкость гостеприимными, провели нас в дом, угостили чаем.
Одеты мы были в солдатские ватники, и Игорь решил обыграть это: начал жаловаться на солдатскую жизнь, тяжелую службу, притеснения со стороны начальства, наряды вне очереди и все такое прочее.
Жалобы его так растрогали хозяйку, что она решила снабдить нас на дорогу, наверно, последними своими съестными запасами.
- Ну, что ты за скулеж устроил, прямо стыд! - набросился я на него дорогой.
- Нет, чтобы поблагодарить меня за вареньице, за колбаску... - капризным голосом парировал он.
А через несколько дней мы столкнулись на платформе с дочкой той женщины, что нас угощала. Девушка была с подругой. Заметив нас, она ринулась навстречу, но увидев на нас офицерские погоны, буквально остолбенела.
Игорь, чтобы развеять ее недоумение, спокойно объяснил, что так как армия нуждается в офицерах, вчера наиболее способных солдат произвели в лейтенанты и выдали, правда, пока еще старую, форму. Девушки приняли его вранье за чистую монету, горячо поздравляли нас и звали, та и другая, к себе на чай.
Я приглашениями не воспользовался - просто потому, что неловко было пассивно соучаствовать в надувательстве.
Но Игорь знакомство продолжил и неоднократно сматывался в направлении Кратово.
Под впечатлением ли от этих похождений или еще почему-нибудь появилось в тетради Игоря еще такое четверостишие:
Любили б женщин без тревог,
Когда бы нам за это
Не мстил коварный гонокок
И злая спирохета.
Наконец, в мае сорок четвертого поползли упорные слухи, что нас отправляют на фронт. И тут у меня произошло ЧП. Дело в том, что много занимаясь подготовкой бойцов-артиллеристов, я почти не обращал внимания на шоферов, прикрепленных к нашей батарее, которые находились в двойном подчинении - и у меня, и у помощника командира полка по технической части.
И вот за неделю до отправки на фронт два шофера из пятерых приписанных к батарее дезертировали.
Рассчитывать, что их отыщут за такой срок, было смешно, так что пришлось взять новых шоферов (о похождениях одного из них - старшины Маслова - я поведаю чуть ниже).
И вот в первых числах июня 1944 года с утра началась погрузка нашей техники на эшелон в Раменске. Около двух часов дня наш эшелон медленно тронулся в сторону Москвы. И тут раздалась команда: «По вражеской комендатуре -огонь!» Дело в том, что десантники постоянно враждовали с раменским гарнизоном, несшим службу по охране города, и частенько наши солдаты попадали на гауптвахту Рамен-скойкой комендатуры.
Команду немедленно восприняли, и по комендатуре началась стрельба, сначала из пистолетов, затем из автоматов, а какой-то пехотинец даже ухитрился выпустить мину из миномета (таковые находились на вооружении в пехотных ротах).
Генерал Лещинин, командовавший тогда 100-й Гвардейской дивизией, бежал за составом в бессильной ярости. Солдаты вышли из повиновения.
При стрельбе были перебиты электропровода и остановилось движение электричек, о чем стало известно в ставке Главнокомандующего.
Спасла нас от расправы близкая связь Лещинина с Г.М.Маленковым, о чем я узнал через несколько десятков лет.
Поезд по окружной дороге проследовал через Москву и потянулся на северо-запад.
Через два дня мы уже выгружались на станции Паша, ближайшей в то время от городка Лодейное Поле.
Разгрузка прошла организованно, батальоны вытянулись и пошли в направлении Лодейного Поля. Приняла походный порядок и наша батарея, но вдруг я увидел, что машина Маслова ведет себя как сильно подвыпивший индивид: ее кидало из стороны в сторону, и пушка вертелась за ней, угрожая размозжить голову первому подвернувшемуся. Внезапно машина остановилась, и я подскочил к Маслову.
- В чем дело?
- Товарищ гвардии лейтенант, - забормотал Маслов, -честно признаюсь: я впервые в жизни за рулем.
- Как? Ты же предъявил права!
- Я их купил, - последовал ответ. - Пожалуйста, не выдавайте меня! Я научусь, честное слово! Ради Бога! Я всю жизнь мечтал быть шофером.
Тут мне пришлось подсесть к нему в кабину, и мы осторожно продолжили путь.
Вскоре дорога сделала резкий поворот через мост, а наша машина продолжала движение прямо и весь ее экипаж очутился в холодной речной воде.
Нельзя не отметить многие достоинства Маслова, в первую очередь его коммуникабельность - особенно с солдатами из техобслуживания.
На сей раз эти ребята из техобслуживания в несколько минут вытащили нас из реки, и мы продолжали ехать в их
сопровождении
Затем Маслов наехал на 45-мм пехотную пушку. Из-за этого началась драка между пехотинцами и артиллеристами, которую я едва сумел прекратить.
К вечеру мы прибыли в район Лодейного Поля. Улицы городка превращены были в траншеи и окопы. Я сказал «к вечеру» - но «вечер» - это условно: солнце в июне не заходило, а лишь спускалось ниже к горизонту, а затем поднималось вновь (в пасмурную погоду отличить ночь от дня было почти невозможно).
Наша батарея заняла позиции, оборудованные находившимися там прежде атриллеристами - по-моему, это были поляки. Все здесь исполнено было добротно: и окопы для орудий, и ходы сообщения между ними, и укрытия для машин.
Мы считали, что нам ужасно повезло. Быстро приведя в порядок технику и окопы, мы завалились спать.
Но нет ни худа без добра, ни добра без худа.
Оказывается, место расположения нашей батареи было давно пристреляно финнами.
Только мы, как говорится, смежили очи, как послышалось фырканье тяжелых снарядов, рвавшихся то впереди , то позади. Один такой «поросенок» упал прямо возле нашего орудия, но, к нашему счастью, не разорвался. Второй упал правее первого орудия, закопавшись в болото, но от взрывной волны меня слегка контузило, изо рта потекла кровь. Уже через несколько минут я пришел в себя, такие мелкие травмы были обыденностью, никто не придавал им значения.
Потерь мы после финского огня не понесли и лишь с хохотом откапывали самого старого и упитанного (лет 35) нашего солдата Хиталенко, втиснувшегося в узкую щель и не сумевшего выползти из нее.
Обо всем случившемся я доложил батарейному командиру Сердюку, который вместе с гвардии лейтенантом Богатыревым (командиром взвода управления) находился на наблюдательном пункте - развалинах какого-то строения неподалеку от правого берега Свири.
Дивизионная служба сопряженного наблюдения засекла финскую батарею, ведшую огонь по нашей позиции, и передала ее координаты нашей авиации, которая, по-видимому, отомстила за нас сполна, и мы с тех пор оставались в покое.
Примерно через неделю после прибытия в Лодейное Поле весь старший офицерский состав приглашен был на встречу с командующим фронтом генералом армии Мерецковым.
Я присутствовал на встрече неофициально, выполняя охранные функции при командующем нашей артиллерией полковнике Вержховским.
Мерецков очаровал всех простотой и достоинством, четкостью и лаконичностью своих выкладок.
Вскоре начались учения - подготовка к форсированию Свири силами нашей 100-й дивизии.
Учения проходили на реке Ояти, похожей на Свирь, и они помогли провести форсирование Свири с минимальными потерями.
Финны, конечно, понимали, что наше наступление неизбежно, и наивно старались разоружить нас идеологически, вещая через громкоговорители о приоритетах своей жизни, а иногда подбрасывая к нам в окопы листовки. Одна из них содержала изображение серпа и молота со следующей надписью:
Молот, серп –
Государственный герб.
Хочешь жни, а хочешь куй,
Все равно получишь ...
Солдаты беззлобно хохотали, прочитывая такие частушки прежде чем уптребить бумагу по назначению.
Прорыв финской обороны начался рано утром 22 июня 1944 года мощным ревом тяжелых реактивных установок, получивших у солдат прозвище «Лука Мудищев», и продолжился прицельным огнем артиллерии всех калибров и авиабомбежкой финских позиций.
«Обработка» продолжалась больше двух часов, так что стволы наших пушек разогрелись до красного каления.
Внезапно канонада смолкла, и с правого берега Свири, имеющей в районе Лодейного Поля ширину более 500 м при семиметровой глубине, отчалили первые надувные плоты с пехотой. Туман еще не рассеялся, но плоты все же были видны, и финны начали по ним стрелять. Однако это был ложный десант: на каждом плоту находилось всего по
одному бойцу, остальные пассажиры были искусно выполненные куклы.
Обман удался. Уцелевшие финские огневые точки были тотчас засечены и моментально уничтожены либо подавлены нашим артиллерийским и снайперским огнем.
Я получил команду подтянуть батарею к реке и начать переправу на левый берег.
Со своим первым орудием и автомашиной я погрузился на понтон и переправился, а в это время орудия второго взвода, подстраховывая, охраняли нас.
Как только первый взвод развернулся на левом берегу, тут же последовала переправа второго взвода.
Наша артподготовка была настолько мощной, что хладнокровные финны не выдержали натиска. Некоторые из них потеряли рассудок в самом неметафорическом смысле.
Как только батарея закончила переправу, я получил приказ следовать по заранее определенному для нас маршруту.
Дороги были густо нашпигованы как противопехотными, так и противотанковыми минами.
Я ехал, стоя на правом крыле передней машины: так я мог лучше рассмотреть все подозрительные неровности на дороге.
Как только мы тронулись, на крыло машины бросилась огромная, совершенно обезумевшая овчарка. Вероятно, она потеряла хозяина. Я приласкал ее и подкормил колбасным фаршем из НЗ. Так я обрел расположение этого прекрасного животного, сопровождавшего меня с тех пор везде и всюду вплоть до своей гибели, о чем я расскажу в свой черед.
Прорвав довольно легко первую и главную оборонную линию финнов, примерно через 20 км мы уперлись во второй эшелон финской обороны.
Я получил команду занять огневую позицию вправо от Дороги.
Среди сплошных озер, болот и лесов Карелии весьма трудно было отыскать огневую позицию для пушек с их настильной траекторией. Каждый раз это сопровождалось лошадиным трудом - вырубкой леса. У минометчиков и тут были преимущества.
Но на сей раз нам как будто бы наконец повезло. Мы обнаружили довольно большое пространство, от которого, как только батарея расположилась, потянулись на КП телефонные провода.
Уже все было закончено, как вдруг явился откуда-то пехотный майор и весьма грубо стал требовать, чтобы мы убирались с позиции.
Я, разумеется, послал майора куда подальше. Тогда он выхватил пистолет, однако увидев направленные на него стволы автоматов моих солдат и ощеренную пасть Рекса (так я назвал овчарку), сразу охладел и ретировался.
Мы начали пристрелку первого орудия, и тут ко мне подошел полковник и, отозвав от батареи, вежливо мне объяснил, что мы «сели на нос» наблюдательного пункта Мерецкова.
Я понял, что был неправ, и дал команду отбоя. Пришлось занимать не слишком выгодную огневую позицию гораздо правее и дальше от командного пункта Мерецкова.
Полоса наступления, назначенная для 100-й дивизии, шла от Лодейного Поля до города Олонца на северовосточном побережье Ладожского озера.
За почти четырехлетний срок оккупации Карельской АССР командующий финнами Маннергейм, несомненно талантливый генерал бывшей царской армии, задумал построить новую линию долговременной обороны между Ладожским и Онежским озерами.
Умело используя рельеф, сочетания озер с болотами, финны построили на всех ключевых позициях обороны долговременные огневые сооружения, соединенные между собой ходами сообщения. Такая полоса оказывалась практически неприступной.
Особенно большие потери наши батальоны стали нести возле укрепленного пункта Самбатукса, окруженного почти непроходимыми болотами.
И здесь отличился капитан Хабеков, черкес по национальности, знакомый нашего Богатырева.
Набрав добровольцев и проводников из местного населения, он под прикрытием тумана пробрался в тыл Самба-туксы и спокойно, пешим строем подвел своих людей к укреплению. Финны и предвидеть не могли такого нахальства; они, конечно, решили, что подошло их подкрепление.
И грозная Самбатукса, с которой ничего не могли сделать даже налеты пикирующих бомбардировщиков, была захвачена хабековцами почти без потерь.
Хабеков был представлен к званию Героя Советского Союза, однако получил лишь орден Александра Невского -впрочем, это была в то время весьма почетная награда.
После взятия Самбатуксы дела наши пошли веселее. Мой 1-ый взвод был придан батальону капитана Лисицы. Батальон вошел в населенный пункт, названия которого я не помню, и должен был там остаться на кратковременный отдых.
Пушки расположились, не доходя полутора километров до села. Расставив орудия с возможностью кругового обстрела, я направился к батальону. Едва я вошел в село, как началась контратака финнов, сопровождаемая плотнейшим минометным огнем.
Я кинулся назад к своим орудиям, понимая, что в такой момент мне нельзя отходить от огневой позиции.
Бегал я тогда быстро, но на сей раз безусловно поставил свой личный рекорд в беге. Помогал мне в этом финский пулеметчик, старавшийся в меня попасть.
За время моего кросса я успел приметить дома, откуда финны вели огонь, и на месте отдал приказ направить < огонь пушек на них.
Наша отступающая пехота группировалась сначала около пушек, но затем, опомнившись, пошла в атаку и сумела вернуться на прежние рубежи.
Хочу сказать несколько слов об особенностях финской армии
У финнов все мужчины проходят боевые сборы ежегодно. Личное оружие хранится у командиров отделений, либо взводов, и по сигналу этих командиров буквально через несколько часов подразделения бывают готовы к действию. Таким образом, финская армия может быть приведена в состояние боевой готовности в течение суток.
Финские стрелки могли действовать самостоятельно, в одиночку, т.к. их воинский устав начинается с подготовки одиночного бойца ( у нас - с отделения).
Прекрасно зная местные условия, одиночный финн может нанести значительный урон противнику, и мы это почувствовали с первых же дней.
Знаменитые финские «кукушки» устраивались на деревьях, оснащенных лестничными перекладинами и помостами (гнездами).
С помоста посредством оптического прицела прорезались сквозь ветви и хвою смотровые коридоры, позволявшие обстреливать несколько точек близлежащей дороги.
Дороги в Карелии, как правило, извилистые, обходящие то озера, то болота, поэтому с одной точки можно обстрелять гораздо большую протяженность, чем на прямолинейном отрезке пути.
Финн-снайпер сначала снимал несколько человек в голове наших колонн, затем в хвосте, наконец в центре.
Стрельба велась запрещенными на основании международных соглашений разрывными пулями, и поэтому расслышать, в каком направлении снайпер ведет огонь, было почти невозможно.
Пока мы возились с убитыми и ранеными, «кукушка» спокойно покидала одно гнездо и «перелетала» в другое.
Создавалось впечатление, что целое отделение, если не взвод воюет против нас.
Через 10 или 15 дней мы выработали ответную тактику. Идущая колонна вела массированный огонь по верхушкам деревьев. Тогда большая площадь охватывалась огнем, и потерь у нас стало гораздо меньше.
Финны владели ножами специальной конструкции. У финки легкая рукоять из бересты, и центр тяжести приходится на конец лезвия. Финку можно метать на большое расстояние, она летит всегда острием вперед и, попадая в цель, наносит жертве тяжелое, зачастую смертельное ранение.
Наши десантники оценили преимущество финских ножей и переделали собственные ножи по их образцу, сточив часть металла у лезвия и заменив плексиглазовую рукоять на берестяную.
Пехотное оружие и пушки у финнов были в основном те же, что у нас, поскольку достались в наследство от царской армии.
Исключение составлял автомат «суоми», имевший значительную прицельную дальность (около 700 м) и позволявший вести огонь как очередями так и одиночными прицельными выстрелами.
Новое финское оружие изготавливалось из нержавеющей стали и не покрывалось ржавчиной как наше.
Приобретая опыт, наши пехотные подразделения стали нести меньшие потери, и все-таки к концу августа наш численный состав уменьшился наполовину.
К этому времени мы находились недалеко от государственной границы, а в некоторых местах и пере секли ее.
Бессонные белые ночи, обилие комаров, постоянно переносимое физическое напряжение, неважное питание (наши тыловые службы не поспевали за передвижением войска) выводили из строя и тех, кто не был ранен. Так и у меня на левой ноге образовалась сплошная мокрая экзема, из-за которой я не мог даже надеть сапог.
После одного тяжелого боя вся батарея, кроме дежурных, погрузилась в непробудный сон. Разбуженный дежурным, я узнал, что в расположение явился проверяющий. Это оказался подполковник, проходящий практику во время учебы в военной академии. Заплетающимся языком я Доложил ему, что батарея отдыхает после боя.
Вид небритого и в одном сапоге офицера привел одетого с иголочки подполковника в ярость, и он в резкой форме стал выговаривать мне.
Боевые офицеры всегда не жалуют штабных, а тут еще и проверяющий, еще и практикант. Короче говоря, ответная грубость не заставила себя ждать.
Совершенно уже взбешенный подполковник потребовал соединить его с командиром 298-го полка, т.е. нашим высшим командиром, полковником Долговым.
Выслушав проверяющего, полковник потребовал к телефону меня и строгим голосом (а слышимость была такова, что голос достигал ушей рядом стоящих в комнате) объявил мне выговор с приказом об отправке на передовую (а передовая была в пятистах метрах от места разговора).
Подполковник победоносно удалился, а мы долго и от души хохотали по поводу мудрого решения нашего командира.
Постепенно, по мере продвижения на запад, расстояние между тыловыми службами и передовой все увеличивалось, и мои шоферы, в том числе Маслов, ставший уже настоящим, хорошим водителем, выбивались из сил, постоянно недосыпая. Поэтому я решил создать им в помощь дополнительную группу водителей, в которую вошел и сам.
Примерно раз в неделю мы, помощники, заменяли одного шофера, давая ему возможность отоспаться.
Во время одной из таких поездок я задремал за рулем, а когда опомнился, увидел метрах в пяти идущий в лоб ЗИС-5.
ЗИС был сильно искарёжен при столкновении, а меня выручил мощный бампер «шевроле» (в войну они поступали к нам из Америки).
На мое счастье, дорожный патруль признал виновным водителя ЗИСа, который был пьян.
Офицерам Карельского фронта покровительствовала жена У.Черчилля (она, хитрая бестия, тайно помогала и финнам), каждому из нас она подарила прекрасную летнюю форму и отрез для пошивки зимней.
Мы были глупые мальчишки. Я первый сгорал от нетерпения пощеголять в обновке.
Слева от нас располагалась минометная батарея, старшим над которой был младший лейтенант Ручкин.
Отрабатывая командирский голос, он решил поразвлечься и открыл внеплановый огонь по финнам.
Левее, ноль-ноль один!.. Правее, ноль-ноль пять! - доносились его по сути бессмысленные для минометной точности команды.
Финны быстро засекли Ручкина, и значительная часть ответного шквала обрушилась на артиллерию.
Появились раненые, и, пока мы возились с ними, отправляя в медсанбат, надвинулись сумерки (белые ночи закончились), и я уснул в кабине автомобиля.
Утром я пошел проверять состояние орудий и настроение личного состава. Увидел веселые, смеющиеся лица.
- Чему радуетесь?
Да уж больно форма у вас хороша! - отвечали мои артиллеристы.
Я снял гимнастерку - сзади зияла огромная дыра.
Оказывается, когда во время артобстрела я спрятался под машину, осколок снаряда попал в аккумулятор и вся жидкость из него вылилась мне на гимнастерку.
Плакала моя летняя английская форма!
Впрочем, судьба ко мне благоволила и подарила взамен утраченной гимнастерки добротную английскую шинель.
Вот как я приобрел этот подарок.
Наша батарея и пехота получили приказ двигаться дальше. Пехота погрузилась в машины, а мы подцепили к автомобилям свои орудия.
А наше расположение заняли бойцы УРа (укрепрайона). Это были солидного возраста солдаты (от 40 до 50 лет), их сопровождало немало служащих женского пола - санитарки, связистки, поварихи.
Уровцы были народ обстоятельный. Первым долгом они натянули колючую проволоку и стали вешать на нее консервные банки, издававшие шум от прикосновений к проволоке, устанавливать минные ловушки, словом, устраивать разные хитрости.
Но когда мы отъехали от позиции километров на сорок или пятьдесят, поступил приказ, чтобы мы возвращались назад: финны быстро сообразили, что наше место занял небоевой контингент, и пошли в наступление.
Вернувшись на прежнее место, мы застали весьма комичную сцену - драпающих в одном нижнем белье уров-цев.
Драпали они для своих лет довольно лихо. Впрочем, впереди бежали девицы, легко опередившие задыхающихся стариков.
Когда мы выбили финнов с нашей позиции и стали заново обустраиваться, я обнаружил в кустах прекрасную, почти новую шинель, сшитую примерно по моей фигуре, но только женского покроя.
Бог весть, что сталось с хозяйкой. И, как говаривали, Бог не микитка.
Оказавшись в обороне, мы получили возможность заняться рыбной ловлей и утиной охотой, за счет чего посыт-нел наш небогатый стол.
Я уже говорил, что у финнов было по существу наше оружие, и поэтому мы не испытывали нужды в снарядах, используя трофейные.
Незадолго до обороны мы захватили четыре 76-миллиметровых орудия образца 1912 года. И вот, устав от затишья, мы решили испытать их в деле.
Двумя километрами правее нашей позиции мы оборудовали вторую и установили там финские орудия.
Командовал этой трофейной техникой младший лейтенант Барабуля. Из трофейных орудий открывали огонь по финским позициям и населенным пунктам. Затем личный состав уходил с этой ложной батареи, а финны остервенело вели ответный огонь.
На следующий день приводили трофейные орудия в порядок и дуэль возобновлялась.
Я, со своей стороны, вспомнил теорию полной артподготовки и с помощью имеющихся у нас карт определял цель на финской стороне на расстоянии 5-6 км и, отведя одно или два наших орудия на расчетную точку, палил по какому-нибудь населенному пункту, не жалея трофейных снарядов. Затем мы возвращали пушку на постоянные огневые позиции, а финны давали ответный огонь по участку, откуда их обстреляли.
Минометчики жили тоже неплохо. Однажды они пригласили нас на обед с изобильными мясными блюдами, по которым мы изрядно стосковались.
Добыты эти мясные продукты были вот как.
Оттащив один 120-миллиметровый миномет километров на пять в тыл, минометчики (а весь их расчет набирался из бывших зэков) дожидались, когда пойдут машины с продовольствием.
Миномет вытащили на дорогу, и солдаты просили водителя подвезти «отремонтированные» минометы к линии фронта. Отказать в такой просьбе было по существу невозможно.
Машины с продовольствием сопровождал Кусевицкий -один из трех евреев в нашем полку. Он разрешил подцепить миномет к машине, а солдат посадил в кузов машины с продуктами.
На полном ходу «пассажиры» ухитрились наполнить ствол миномета банками с тушенкой и другим содержимым и зачехлить их.
Вот этими трофеями угощали нас минометчики, рассуждая попутно о еще одном преимуществе миномета перед пушкой.
Я упоминал выше о наших соседках по дому на 42-м километре.
Если у Сердюка любовь с Верой была почти открытой, то у Барабули все ограничивалось вздохами по Элеоноре. Увы, эта красивая дама не собиралась отвечать ему взаимностью.
На фронте страсть Барабули вспыхнула с новой силой. Он посылал Элеоноре уйму писем, начинавшихся все с одной фразы: «Добрый день, веселый час - что ты делаешь сейчас?». Далее шли признания в чувствах на фоне перечисления фронтовых событий. Заканчивались письма тривиальнее некуда: «Жду ответа, как соловей лета»!
По всей вероятности, качество этой эпистолярной продукции Элеонору не устраивало, и ответы не обнадеживали.
И вот Барабуля пришел за советом и помощью ко мне. Понимая, что у него «безнадега», я стал его уговаривать выбрать другой предмет для обожания.
- Она ведь, Норка-то, старше тебя, - говорил я.
- Ну и что?
- Живот у нее великоват.
- Да это от картошки. У нас на Украине стройнее всех будет, когда питание салом обеспечим.
Исчерпав все аргументы, я сел писать письма от Барабулиного имени, но в ином ключе.
Незадолго перед этим вышел указ Президиума Верховного Совета за подписью М.И.Калинина об отмене алиментов для лиц, не состоящих в браке, а также о введении наград для многодетных женщин.
Мы развернули перед Элеонорой радужную перспективу семейной жизни со ссылками на новый правительственный указ.
Из текста явствовало, что лишь Барабуля и никто другой обеспечит Элеоноре радостное материнство, так что после десяти лет их совместной жизни портреты Элеоноры будут красоваться на первой полосе «Правды» и других печатных органов.
Элеонора догадалась о моем участии в этом эпистолярном выпаде и ответ на него, тоже в юмористическом ключе, адресовала лично мне. Это письмо я от Барабули скрыл, дабы не расстраивать его надежд.
Как-то в расположении батареи появился дивизионный старшина Ширяев. Был он в сильном подпитии, а что, как говорится, у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Ругая отборным матом всех и вся, он подскочил вдруг ко мне и моим солдатам:
- Ага, пришел и для вас час расплаты! С этими словами он поднял автомат.
Но тут раздался выстрел. Старшина замертво ткнулся головой в землю.
Стрелял гвардии лейтенант Богатырев, ставший свидетелем этой сцены и принявший единственно правильное в такой ситуации решение.
Как выяснили потом работники СМЕРШа, Ширяев был сыном кулака и таил злобу на советскую власть.
Вспоминается ещё такой случай. Наводчик Кундышев подбежал ко мне и шепотом сообщил, что солдат Дубинин переметнулся к финнам. Я не поверил в предательство Дубинина, поэтому просил Кундышева пока молчать и сам тянул с докладом.
Поздно вечером Дубинин появился в расположении. Будучи хорошим художником и очарованный суровой красотой карельских пейзажей, он так залюбовался природой, что обо всем забыл ради воспроизведения ее красот. Как не заметили его финны, для меня по сей день остается загадкой. Конечно, для порядка я отчитал Дубинина и дал ему наряд вне очереди на кухонные работы.
Во время предыдущих боев нам приходилось дважды или трижды попадать под огонь своих «катюш», расчеты которых допускали ошибки, так что стаи реактивных снарядов рвались в нашем расположении. Ощущение то еще! Были и потери.
А однажды, во время наступления нашей пехоты, которую мы поддерживали огнем, нас принялся бомбить «ИЛ». Ему давали сигнальными ракетами предупреждения, но «ас» вошел в раж и все возобновлял свои заходы.
Раздалась команда о залповом огне. Самолет задымился, и под ним раскрылся парашют. Разгневанные солдаты подбежали к спустившемуся летчику, но его простая, добродушная улыбка обезоружила их. Дело в том, что летчик получил задание бомбить эту высоту, а наши ребята взяли ее досрочно.
- Я ведь, - говорил летчик, - только тогда и понял, что своих бомблю, когда вы огонь открыли: финны такого плотного огня сделать не в состоянии.
В конце августа с финской стороны прозвучал призыв: «Не стреляйте: наши поехали в Москву подписывать мир».
Это была правда.
Измученные, грязные, полуголодные, мы вновь оказались в теперь уже тыловом Лодейном Поле.
На железнодорожных путях обосновался поезд-баня. Был роздан график - время помывки для каждого батальона. Очередь нашей батареи подходила только через пять или шесть дней.
Погода стала прохладной, и тела наши были грязными, чесались от вшей (удивительные это паразиты: всегда появляются в критические дни).
Солдаты уговаривали меня пролезть в баню без очереди, и мы подтянулись к банным вагонам. Однако охрана при каждом из них была неподкупна.
Наконец я облюбовал один вагон, охраняемый молодой санитаркой. Но и тут дипломатия не принесла плодов. Вдруг меня осенило. Я отдал приказ:
- Маслов, раздевайся!
- Догола?
- Догола!
Дело в том, что размер масловского полового члена был до анекдотичности громадным. И вот поигрывая своим божьим даром, Маслов пошел в наступление на санитарку.
Девчонка при виде такого оружия смутилась, закрыла лицо руками, отвернулась.
Так мы овладели вагоном.
Побежденную санитарку мы потом отблагодарили, все окончилось мирно. А переодетые в чистое белье и обмундированные солдаты уже благодарили Бога, что среди них воевал такой Маслов.
Ну, а Маслов ходил в героях.
По случаю окончания финской кампании Москва дважды салютовала нашим войскам, а Сотой присвоено было звание Свирской, и на ее знамени появился орден Кутузова.
Я был награжден медалью «За отвагу», а Сердюк получил Орден Красной Звезды.
Богатырева и Барабулю наградили медалями «За боевые заслуги».
Вскоре эшелоны довезли нас до Калинина, откуда пришлось топать четырнадцать километров до Комсомольской рощи: там надлежало расположиться потрепанным полкам Сотой дивизии.
Потери убитыми и ранеными составляли у нас более 60 процентов личного состава. К нам начало поступать пополнение, пошли реорганизации.
До этого было несколько дней, посвященных окончанию карельской кампании - с неизбежными выпивками и посещениями развлекательных заведений Калинина.
Примерно через две недели после этого меня подозвал к себе комбат и доверительно сообщил невеселую новость: он подхватил сифилис. Само по себе это не так уж страшно -сифилис у мужчин вылечиваем. Ужас был в том, что Сердюк успел побывать на 42 км и заразить уже беременную Веру.
Со слезами на глазах Сердюк просил меня исполнить тяжелую миссию - довести новость до Веры.
И вот я вечером появился на 42 км в знакомом мне доме. Верочка встретила меня как родного, бросилась накрывать на стол, что-то беззаботно щебетала об уже недалеком мирном времени, и только когда был потушен свет и мы стали укладываться, я передал ей страшную весть.
К чести Веры, она не проронила в ответ ни слова, а утром сказала, что обязательно встанет на учет в вендиспансер. Как мы потом узнали, ребенок родился мертвым.
Это было мое последнее свидание с поселком научных работников на 42-м километре Рязанской дороги.
После всех реорганизаций я остался вместе с немногими ребятами в составе 100-й дивизии. Богатырева и Барабулю направили в другие части. Сердюк попал в госпиталь.
Я со своим взводом вошел в состав батареи старшего лейтенанта Конника - болтливого украинца, умеющего делать себе рекламу (после войны даже улицу в его родном городе назвали улицей Конника).
Вторым взводом командовал Вова Животов - мой однокашник по артучилищу и 191-му ИПТАП.
Экзема на моей ноге не проходила, но наши эскулапы, подбирая различные мази, сумели немного смягчить боль, так что я мог, хотя с трудом, надевать сапог.
С Рексом возникли проблемы. В Карелии он сам находил себе пропитание, да еще с кухни я получал на него
пайку.
В тыловой же дивизионной столовой мы сами ели не досыта, и если уж случались остатки, то их доедали работники питания. Пес начал голодать.
Как-то мы проводили занятия невдалеке от села, и Рекс, увидев домашних кур, вопросительно на меня уставился. Я потихоньку шепнул: «фас!», и Рекс, быстро придушив одну курицу, принес ее нам. Мы быстро ощипали добычу, приготовили ее с сухарями и картошкой, попробовали чуть-чуть сами, а большую часть отдали Рексу.
С тех пор Рекс частенько притаскивал кур на батарею, за что получал вознаграждение.
Однажды раздался звонок: меня вызывали к Мокшину, новому командиру нашего 298-го полка.
В кабинете у командира сидел какой-то колхозник.
- У вас собака? - спросил Мокшин. Пришлось ответить утвердительно.
- Так это она кур ворует?
- Вполне возможно. Кормить-то ее нечем. Извинившись перед жалобщиком, Мокшин просил рассказать про собаку подробнее. Я знал, что Мокшин любит
98
животных. Он везде таскал за собой верблюда, подаренного ему еще в 1939 году благодарными монголами за бои на Халхин-голе.
Подумав, Мокшин вызвал начальника продснабжения капитана Кусевицкого. Рекса определили охранять склад и поставили на довольствие.
Теперь я каждый вечер отводил моего друга к месту его новой службы, а утром снимал с поста, так что в дневное время Рекс обретался в расположении нашей батареи.
Часовые того склада, куда определили Рекса, быстро осознали свою ненужность и вместо дежурств уходили на отдых.
Склад этот представлял собой большое, полузаглубленное в землю хранилище.
Однажды ночью дежурный по гарнизону обнаружил отсутствие часового у этого склада.
Войдя под навес, проверяющий стал ковыряться в замке, дабы получить на часового компромат.
Сорвав пломбу, он пошел было назад, но увидел перед собой Рекса в отнюдь не дружелюбной позе.
Проверяющий выхватил пистолет и совершил тем самым серьезную ошибку: Рекс тут же ухватил его за кисть руки.
На его крик прибежал часовой, и тут же послали за мной, так как ни от кого другого Рекс не принял бы команды.
Инцидент стал достоянием гласности. Мокшин снова вызвал меня к себе и попросил отдать ему Рекса. При всем уважении к командиру я не подчинился.
- Вы полковник - вам верблюд, а мне по чину как раз подобает пес.
- Так ведь мой дармоед, а у тебя работяга! - отшутился полковник, однако похвалил меня, что не предаю друзей. Вдогонку мне он еще крикнул:
- Разгильдяй!
Дело в том, что у полковника Мокшина была, в отличие от пятибалльной школьной, четырехбалльная система оценки «успеваемости» его подчиненных.
Высшая оценка - разгильдяй. Хорошая - размандяй. Удовлетворительная - рас****яй. Неуду соответствовал просто х...
Мокшин, имевший контузию со времен боев при Хал-хин-голе, при возбуждении начинал заикаться, нервно двигал скулами и не мог сразу выразить степень своего отношения к подчиненному.
Последний же, скорее с интересом нежели со страхом, ждал оценки, каковой он в данный момент удостоился.
Вообще человек Мокшин был удивительно добрый и ни на кого не держал зла.
В Калинине функционировал в то время ресторан «Селигер» с коммерческими ценами. Соответствующими деньгами мы, разумеется, не располагали, а побывать там уж очень хотелось.
Выход нашел начфин полка. Он подобрал группу офицеров, которые добывали деньги прыжками с парашютом.
Тогда офицеру после 25 прыжков за каждый последующий выплачивалось 100 рублей.
В эту группу вошел и я. Мы отправлялись на аэродром, где каждый совершал прыжок (кое-кто и два). В конце нам выдали ведомости на получение денег, и мы шли в «Селигер».
Там за 100 рублей можно было выпить 150 грамм водки, закусив их винегретом и хорошей котлетой. Завершалась трапеза стаканом компота.
Этого заряда нам вполне хватало для хорошего настроения, так что на этой радостной волне мы еще совершали поход в кино или в цирк. Я в то время неразлучно дружил с Колей Черновым и мы отправлялись вместе в эти походы.
После одного из очередных посещений ресторана «Селигер» мы решили сходить в цирк. Там в тот день гастролировал Юрий Дуров со своими дрессированными братьями меньшими.
Мы расположились в одном из секторов трибуны, где большинство зрителей были наши десантники.
Представление началось. Звери и зверюшки исправно выполняли незамысловатые трюки, сопровождаемые теплыми аплодисментами с трибун. Как водится, паузы между номерами заполняли коверные клоуны.
И вот в одну из таких пауз на арене появился светловолосый с черными усиками старший лейтенант Цыбулько в изрядно подпитом состоянии. Заметив в нашем секторе своих, он направился туда напрямую через арену.
Клоун решил сымпровизировать. Подойдя к Цыбулько, он громогласно скомандовал:
- На конюшню!
Цыбулько не сразу «врубился» и недоуменно уставился на клоуна.
- На конюшню! - повторил клоун.
Как только до Цыбулько дошел смысл команды, он спокойно вытащил пистолет и направил его на клоуна со словами:
- Это кого ты, тыловой лицедей, посылаешь на конюшню? Меня? Боевого офицера? А ну, бегом марш по арене на ту самую конюшню!
Опешивший клоун ринулся в партер, ища сочувствия у зрителей. Но сочувствие было явно не на его стороне. И клоуну пришлось несколько кругов пробежать по арене под команды Цыбулько.
Успокоившись, Цыбулько спокойно проследовал в сектор. А клоун и Юрий Дуров получили урок. Нечего шутить с фронтовиками.
Теперь несколько слов о старшине Маслове. В Комсомольской роще он буквально расцвел: в форме капитана (он надевал ее незаконно) наш Лука Мудищев был неотразим для тверитянок.
Но это длилось, к сожалению, недолго.
Маслов, попавший ко мне перед выездом на фронт, не имел прыжков с парашютом. Пребывание же в 100-й дивизии было дозволено только десантникам.
На первых же учениях Маслов подошел ко мне после моего прыжка и попросил, уложить для него мой парашют, чтобы он смог прыгнуть дважды.
- Ты однажды прыгни. А там я для тебя второй парашют уложу, - ответил я.
И вот кабина аэростата с четырьмя пассажирами начала подниматься над аэродромом. Из четырех один был инструктором ПДС, «вышибалой», как называли его десантники, а троим предстояло прыгать, в том числе Маслову.
Подъем аэростата должен был достичь высоты 300 м и осуществлялся с небольшой скоростью. Скорость ограничивалась при помощи лебедки.
Люди, машины - всё уменьшалось, кабину раскачивало ветром, резинки шлепали по поверхности аэрос тата.
Все это изрядно давило на психику, а тут еще и прыгать надо.
Мы с нетерпением ждали, когда прыгнет наш Маслов. Вот от кабины отделился один парашютист, потом другой, затем мы заметили в кабине какую-то возню. В бинокль мы разглядели, как «вышибала» пытается вытолкнуть Масло-ва, а тот оказывает отчаянное сопротивление. Борьба длилась минут пять, и дело дошло до мордобоя. Верх взял «вышибала», имевший в этих делах опыта побольше масловского.
Маслов вывалился из кабины, однако успел уцепиться руками за порожец кабины.
Тогда «вышибала» каблуками наступил на пальцы Мас-лова, и тот наконец «отделился».
Вытяжная фала раскрыла парашют, и Маслов, как мешок, свалился на землю, хватившись о нее своим большим носом, из которого пошла кровь.
С трудом поднявшись, Маслов изрек, что он видел в гробу наши десантные войска, и вскоре навсегда распрощался с нами.
Перед ноябрьскими праздниками намечалось провести показательные учения со сбрасыванием пушек, мягких контейнеров с боеприпасами, легких автомашин и другой техники.
По правилам в каждом самолете находилось два орудийных расчета, то есть артиллерийский взвод, и командиру надлежало прыгать первым.
Я всегда прыгал поэтому первым, но приземлялся чуть ли не последним по причине моего малого веса (парашют рассчитан на 100 кг, а я не весил и пятидесяти).
И на этот раз я как положено покинул самолет, вытяжная фала раскрыла парашют, я пошел вниз, но в какой-то момент понял, что вместо снижения меня начинает поднимать восходящим потоком воздуха. Я впервые оказался в таком положении и не мог сообразить, что же мне делать. Когда я понял, что нужно выбирать стропы для уменьшения площади парашюта, то подо мной проплывали уже калининские окраины с перепутанными проводами ЛЭП и связи.
Потом меня быстро понесло вдоль шоссе в направлении Ленинграда.
Вскоре я заметил на шоссе машину скорой помощи, всегда дежурившую на аэродроме во время прыжков.
При виде машины я успокоился и начал выбирать стропы. Однако падение пошло не отвесно, а под значительным углом. И вдруг я увидел ЛЭП высокого напряжения. В голове промелькнуло, что если меня туда нанесет, то я попаду на два провода и сгорю как воробей.
Я стал еще лихорадочнее выбирать стропы и совершенно не заметил линию связи, шедшую параллельно ЛЭП.
Меня нанесло на линию связи, я ударился о провод левой ногой (там была экзема) и свалился примерно с четырехметровой высоты на землю.
Сгоряча я встал было на ноги, но тут же упал от сильной боли в ноге, переломанной при ударе о провод.
Санитары вскоре обнаружили меня, погрузили в машину и доставили в гарнизонный госпиталь.
Тамошние эскулапы, увидев экзему на левой сломанной ноге, отказались дальше возиться со мной и отправили в Подмосковье, в центральный госпиталь ВДВ, находившийся в современном городке летчиков Жуковском. Там повторилось то же самое. Оттуда повезли меня в Москву на Госпитальную площадь... В конце концов я попал на Большую Пироговскую в спецгоспиталь для старшего комсостава.
Нога моя распухла, боль ни на минуту не утихала. И тут мне была сделана пенициллиновая блокада (английским пенициллином), действие которой было по сути волшебным.
Утром я проснулся почти без ощущения боли. Это было какое-то блаженство.
Отделение, куда я попал, возглавлял полковник мед-службы по фамилии тоже Маслов, удивительно добрый человек, переживавший за каждого пациента.
Со мной в палате лежало четверо, еще пятеро больных было в соседней смежной палате. Из этой десятки я был самый молодой по возрасту и младший по званию. У остальных звания были от майора до полковника.
Через некоторое время я стал ходить, и полковник Маслов определил меня старшим по палате.
Я должен был назначать дневальных и докладывать при обходе врачей о самочувствии больных и о происшествиях, если таковые были.
Дневальный следил за чистотой в комнатах и светомаскировкой, т.е. должен был опускать и поднимать тяжелые темные шторы.
Как правило, дневальный был объектом беззлобных шуток со стороны контингента, вроде:
- Дневальный! Подать станок ****ьный!
Такого же рода шутками сопровождался и акт светомаскировки.
104
Те, кому не нравились подобные шутки, умоляли меня не назначать их дневальными, но я таким просьбам не потакал: закон есть закон.
Кормили в госпитале превосходно. Я был прямо-таки ошарашен, когда утром мне принесли полстакана кагора и хорошую порцию зернистой икры.
Курящим выдавалась пачка отличных папирос на два дня.
Чтобы срослись сломанные кости, мне вводили хлористый калий. Но ни я ни медики не заметили, что, помимо переломов, было еще смещение позвонков.
Перелом заживал быстро, позвонки зафиксировались, а вот с экземой дело обстояло гораздо хуже. Полковник обод рял меня и уговаривал не торопиться с возвратом на батарею. Однажды он вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что возложит на меня весьма щепетильные обязанности.
Дело в том, что выше этажом проходили курс лечения жены старшего и высшего комсостава, получившие от своих мужей подарки в виде той или иной венерической болезни.
Я должен был передавать бедняжкам от мужей письма и пакеты со снедью, а иногда вести от имени мужей дипломатические переговоры.
Поначалу жены встречали меня как фурии, но потом сменили гнев на милость и даже делились со мной гостинцами.
В большинстве случаев примирение состоялось, и Маслов был доволен моей дипломатической деятельностью.
Потом Маслов стал отпускать меня на побывку к московским тетушкам и даже на театральные представления. Так, удалось мне побывать на концерте Вертинского, недавно вернувшегося на родину из эмиграции.
Во время этих отлучек я разыскал одного из моих арка-дакских друзей Гришу Шнеерова, который учился на 1-ом курсе Института Цветных металлов и золота. После ранения в голову он был уволен из армии.
Однажды мы вместе с ним пошли в общежитие Института связи. Там училась наша аркадакская однокашница Роза Розина, тепло относившаяся к Гришке и, возможно, питавшая какие-то надежды.
В комнате Розы я увидел стройную миловидную девушку, которая демонстрировала подругам обнову - белые фетровые ботики.
Я в шутку попросил девушку забраться на стол, чтобы обнову видели все.
Она тотчас выполнила просьбу: вспрыгнула на стол и завращалась на нем, как на демонстрационном подиуме.
Taк началось мое знакомство с Тамарой Тороповой, будущей моей женой.
Перед новым годом меня навестила мама, ехавшая ко мне с самыми тяжелыми предчувствиями и страшно обрадованная моим видом и состоянием. Вскоре прибыли и однополчане, известившие меня, что через несколько дней дивизия будет снова отправлена на фронт.
С большим трудом уговорил я Маслова отпустить меня. После долгих пререканий он дал согласие, однако предупредил, что экзема еще не прошла и поэтому я должен воздерживаться от спиртного.
Я дал слово не пить, горячо поблагодарил полковника и к вечеру уже был в Калинине, в своей батарее.
На вечерней пирушке я не принял ни грамма - только закусывал.
Через несколько дней мы уже тряслись в теплушке воинского состава, следовавшего на юго-запад в сторону Одессы и далее в Молдавию.
В Молдавии на первой же станции ребята, ошарашенные дешевизной виноградных вин, наполнили вином всю тару, какая у нас нашлась.
Культуры пития виноградных вин ни у кого не было, и через час весь эшелон был уже пьян. Меня начальство отметило как приятное исключение.
Миновав Молдавию, мы оказались в Румынии. Большинство населения там страшно бедствовало. Матери выводили на панель дочерей и расхваливали во всеуслышание их сексуальные достоинства.
В Бухаресте мы застали повсеместную толкучку. Торговали все и всем - как теперь на московских рынках.
Там опять отличился старший лейтенант Цыбулько: он забрел по пьянке во дворец короля Михая, и тот пригласил нашего друга дополнить меру.
Королевский пир продолжался до прихода наших патрульных, вышвырнувших вон самозванного парламентера.
В северной части Югославии жили тоже бедно, но с большей независимостью, чем румыны, и как-то чище. К нам югославы относились с особой симпатией и дружелюбием.
Правда, вышло одно забавное недоразумение: нашего солдата выбранили за то, что он у кого-то попросил спичку.
- Мы вас так ждали, а вы все равно что немцы.
Солдат выразил недоумение, начали разбираться. Наконец все расхохотались. Дело в том, что «пичка» по-сербски означает женский половой орган.
Солдата провели в дом, угостили вином и брынзой.
Наконец мы добрались до Кечкемета - города в Венгрии, где нам приказано было временно раздислоци-роваться.
Это был чистенький, уютный городок 86 км восточнее Будапешта.
Наш полк разместили в производственном помещении какого-то завода.
Вино в Кечкемете было по цене газированной воды. Понятно, что солдаты отдавали вину предпочтение перед газированной водой, и офицеры не отличались в этом от солдат.
Пьянка приняла затяжной характер. Командир Сотой генерал-майор Макаренко ввел осадное положение, и наш полк был заперт внутри заводского двора. Попытки проникновения в город не дали результата. Полковник Мок-шин повел себя еще круче, нежели Макаренко. Солдаты вяло занимались строевой подготовкой и изучением материальной части.
Мой взвод обосновался в одном помещении со взводом полковой разведки, и солдаты взводов подружились.
Разведчики обнаружили за заводской стеной склад винной продукции какого-то предпринимателя. Кто и как повел с ним переговоры, я не знаю, но вскоре в наше распоряжение стало поступать вино.
В стене сделали небольшой пролом и сквозь него протащили резиновый шланг, подсоединенный к трехсотлитровой бочке с вином. А другой конец был скрыт висевшей на стене плащ-палаткой. Всякий желающий выпить поднимал плащ-палатку и вынимал один кирпич, за которым прятался шланг с зажимом. Зажим снимался, шланг вставлялся в рот, и после подсоса можно было сливать вино в солдатскую фляжку.
Разведчиков и моих артиллеристов тем и отличали от пехотинцев, что наши всегда были немножко навеселе. Скрыть этого не удавалось, и меня вызвал на ковер майор Мартихин - начальник артиллерии нашего полка. Поскольку я ввиду своей экземы упорно соблюдал московские предписания, придраться лично ко мне Мартихин не мог. И он решил сделать повальный обыск в помещении.
Злые трезвые солдаты, подчиненные Мартихину, вели шмон с пристрастием. Вещмешки, барахло - все было просмотрено до нитки. Безрезультатно. Под плащ-палатку, несшую функции настенного ковра, никто заглянуть не догадался.
- Откуда запах вина? - вопрошал Мартихин.
- Это у нас с прошлого перепоя никак не выветрится! - с невинным видом объясняли солдаты.
Некоторое время спустя начались полевые учения с целью приспособления к специфике местных условий. Больше всего им радовался Рекс, получивший полную свободу передвижения и возможность ухаживать за местными «дамами». Хозяева сук относились к его заискиваниям положительно и даже оплачивали нам его услуги вином, курами и прочей снедью.
В начале марта 1945 года генерал Макаренко собрал весь личный состав и поздравил всех с началом боевых действий. Закончил он свое обращение такими словами:
- Гвардейцы, я поведу вас на Вену, на Мюнхен!
На следующий день наш полк двигался уже в направлении Будапешта.
Все были навеселе, настроение боевое и даже радостное.
И тут мне пришла в голову одна простая мысль. Ведь судьба есть судьба. Не застрахован и я от пули, от осколка, а кому я нужен на том свете с моей трезвостью?
После этого я включился в процесс потребления превосходного венгерского вина различных марок - и чудо!
Экзема, мучившая меня девять месяцев, стала постепенно исчезать, и вскоре нога была в полном порядке. Видимо, болезнь была просто следствием авитаминоза, ведь в Карелии мы питались главным образом финскими галетами, основной ингредиент которых - бумага. Венгерские же вина, изготовленные из лучших сортов винограда, содержали полный набор витаминов, и отсюда ошеломляющий эффект.
На окраине Будапешта произошел трагический случай: погиб наводчик 2-го орудия Кундышев. Кто-то из солдат повесил автомат на электровыключатель. Дверь открылась, автомат упал, и от удара произошел роковой выстрел, оборвавший жизнь гвардии сержанта Кундышева.
Мы более или менее свыклись с потерями в боевой обстановке. Но эта нелепая смерть всех нас глубоко потрясла.
Кундышев был похоронен на окраине Будапешта, и мы сопроводили его последний путь орудийным залпом.
Части 3-го Украинского фронта, штурмом взявшие Будапешт, ушли от него далеко на запад, за город Секеш-фехервар.
Местность, где происходили бои, с населенными пунктами, переходившими несколько раз от немцев к нам и наоборот, была практически безжизненной: все там было либо разрушено, либо сожжено. Не находилось и подножных продуктов. Снабженцы наши едва успевали обеспечить батальоны боеприпасами, продовольствие же почти не поступало. Начался голод.
Генерал Макаренко сам выходил на дорогу, останавливал изредка появлявшиеся повозки местных жителей, реквизировал половину волов и давал при этом расписку. Только это и спасало нас от голодного существования.
С командиром батареи Конником отношения у меня не сложились. Его неумолкаемый треп и вечное желание выслужиться были мне противны. Зная об этом, Мокшин давал мне такие задания, выполняя которые я оставался практически самостоятелен.
После боя за Секешфехервар (переименованный солдатами так: Секель - ваш, Хер - наш) советские батальоны заняли оборону и начали приводить в порядок матчасть. Поступало пополнение, потек скудный продовольственный ручеек. Солдаты недоедали, но все же могли существовать.
Мой взвод остановился в селе Барачки, западную сторону которого занимал глубокий овраг - за ним были немцы.
Я поставил орудия на расстоянии ста метров одно от другого. Одно орудие находилось на окраине села в средней части оврага, а второе - под углом 90 градусов к первому в конце оврага. Таким образом, в случае подхода немецких танков какому-то из орудий предоставлялась возможность вести огонь по бортовой части танка. У немцев были почти на сто процентов - «тигры» и «пантеры», лобовая броня которых недоступна для наших 76-мм пушек.
Я забыл сказать, что, в отличие от карельской кампании, где нас вооружали пушками ЗИС-42 с довольно большой дальностью стрельбы и большой скоростью снарядов, в этой, европейской кампании нам дали десантные пушки, у которых сочетались лафет 45-мм пушки с укороченным 76-мм стволом. Начальная скорость снаряда была значительно меньше, чем у ЗИС-42.
Поэтому для борьбы с танками у нас были комплекты кумулятивных и подкалиберных снарядов.
Кумулятивный снаряд под наружным колпаком имел вогнутую поверхность, так что сфокусированный поток тепла прожигал броню. Подкалиберный же снаряд имел сердечник из твердого сплава, благодаря которому броня прошибалась всей массой снаряда.
Эти пушки были легкоманевренными и хорошо поддавались маскировке.
Средством их доставки была конская тяга. Вот тут-то и пригодились мне навыки верховой езды.
Конская тяга, казавшаяся нам поначалу несуразной, в данном деле возымела ряд преимуществ, так как бои шли не на шоссе, а на пересеченной местности. Особенно оправдали себя лошади в Альпах.
Как-то ранним туманным утром до нас донесся грохот немецких танков и мы приготовились к бою.
Головной «тигр» подошел к оврагу и начал разворачиваться влево. Этого было достаточно, чтобы наводчик первого орудия Меньшиков одним выстрелом поразил танк. Этот Меньшиков был до войны охотником и поражал белку в глаз, чтобы не портить шкурку. И теперь попадание было в самое уязвимое для танка место - чуть ниже башни.
Танк загорелся, а остальные машины отступили назад.
Мы, конечно, радовались этой маленькой удаче, но к радости примешалась боль из-за потери всем полюбившегося Рекса.
Во время немецкой танковой атаки он выскочил на бруствер и и был убит пулеметной очередью из танка.
Мы хоронили Рекса у села Барачки, прощались с ним как с большим, истинным другом.
Удаче нашей больше даже, нежели мы сами, радовались пехотинцы и наши друзья - разведчики. Всегда умевшие находить выход из критических положений, они в этот голодный промежуток времени раздобыли где-то муку и растительное масло.
Вечером они напекли оладьев, и мы устроили нехитрый пир. В это время в нашем расположении появился Конник, изображая из себя проверщика более важного, чем сам командир нашей батареи.
Ребята мои, как и я, недолюбливали Конника и «не догадались» угостить оладьями.
Покрутив голодным носом, комбат поблагодарил нас за подбитый танк и сказал, что отзовет нас с передовой на отдых. Это сообщение повергло нас в уныние, поскольку в тылу с питанием дела обстояли куда хуже, чем на передовой. Пригорюнились и дружественные нам пехота и разведчики.
Утром следующего дня меня разбудил Харитонов, наблюдавший в стереотрубу за противником.
- Едет наша смена, - угрюмо сообщил он и пригласил меня посмотреть в трубу на продвижение сменяющих.
Это подходил взвод Ручкина, сменившего к тому времени минометное искусство на артиллерийское. По натуре своей Ручкин был службист, и с Конником они, что называется, спелись.
Я приник к стереотрубе и не поверил своим глазам, увидев летящими в воздухе орудие и зарядный ящик.
Этот дурак Ручкин решил сократить путь и вместо дороги двинулся напрямик через поле.
Поле было заминировано, и результат действия мины я увидел в окуляр стереотрубы.
Мы поспешили на помощь. Ручкин и еще несколько солдат были ранены, двое погибли. Мы вывезли уцелевшие второе орудие и людей на дорогу, вызвали «скорую». Убитых похоронили, раненых отправили в госпиталь.
Сменить нас и отправить на отдых не удалось.
Через несколько дней утром заговорили наши тяжелые орудия, а затем пошла в атаку пехота, обратившая немцев в бегство.
Мы в артподготовке не участвовали: я берег снаряды, скрывая от начальства истинное количество нашего снарядного запаса.
В первую ночь после прорыва мы испытали на себе немецкую «новинку» - стрельбу по ночному прицелу. У нас ночные прицелы появились позже, в японской кампании.
Вскоре наша пехота овладела городом Папп и пошла дальше. Вдруг невдалеке от нас раздался ликующий возглас, больше всего похожий на клич ирокезов:
- Братцы! Овцы!
А потом еще более радостный:
- Братцы! Это же свиньи!
Свиньи венгерских пород имели кудрявую темной окраски щетину и издали впрямь походили на овец.
После голодного поста наступила солдатская пасха. С этого дня нам больше не приходилось испытывать чувство голода.
Нашу Сотую после прорыва перевели во второй эшелон, и мы быстро продвигались к австрийской границе, километрах в тридцати от которой встретились нам пленные мадьяры, отправляемый в тыл.
Мы обратились к часовым с вопросом, как идут дела. И вдруг один из мадьяр сказал радостно:
- Наши бьют врага!
Венгров мы считали, в отличие от румын, союзниками немцев и решили, что враг вновь одерживает победы.
Но оказалось, что к тому времени венгры перешли на сторону Советской Армии, а мы пропустили это известие.
В последних числах марта наша Сотая пересекла австро-венгерскую границу. В Венгрии многие солдаты овладели наскоро мадьярским языком, но местные жители не понимали их. Почему? Другой, что ли, диалект?
Вскоре подошла моя очередь быть начальником квартирьерского разъезда. Мне предстояло подыскивать и распределять места для ночлега и отдыха полка, следующего в походной колонне.
Разъезд должен был опередить основные силы полка часа на три-четыре и указать каждому батальону район его ночлега. Первым делом подыскивалось здание для командира полка и его штаба, затем для каждого батальона и других подразделений.
Представители батальонов оставались в каменных домах и постройках и, в свою очередь, определяли местоположение рот и взводов.
Я по долгу начальника разъезда встречал первую колонну полка, и каждый представитель батальона разводил своих по домам, я же обязан был встречать командира полка и быть при нем, пока он меня не отпускал, т.е. до окончании ночлега.
Разумеется, для командира полка и его штаба выбирались самые лучшие дома.
Я облюбовал очень удобный и просторный дом, где жили австрийский бауэр со своей фрау.
Бауэру было лет пятьдесят, но нам он казался глубоким стариком.
Фрау была моложе его лет на семь и выглядела чистоплотной, доброжелательной хозяйкой.
Наш Мокшин галантно представился хозяевам и сразу покорил фрау.
Начали накрывать стол, появились спиртное, закуски. Хозяева тоже были приглашены к трапезе. Как всегда, выпили за скорую победу, за здоровье присутствующих - хозяев, а как и все австрийцы, оболваненные геббельсовскими враками, были потрясены встречей с простыми, доброжелательно настроенными русскими.
Бауэр принял изрядную долю русской водки, захмелел и вышел из дому - по малой нужде, как мы потом узнали.
Вернулся он через несколько минут с криком и непонятными нам причитаниями, бледный как стенка, с трясущимися руками и выпученными глазами. Фрау, увидев его, запричитала.
Мы ничего не могли понять.
Я выскочил во двор, думая, что хозяина обидел кто-нибудь из охраны. Но, кроме мокшинского верблюда, я никого не увидел. Однако оказалось, что он-то, верблюд, и был причиной страшного испуга хозяина.
Выйдя помочиться в благодушном настроении и расслабленном состоянии, наш герой в темноте столкнулся нос в нос с лежащим верблюдом. Австриец никогда в жизни не видел этих экзотических животных и решил, что перед ним какой-то дракон-людоед - секретное оружие русских.
Утром поглазеть на «секретное оружие» вышло все село, а наш хозяин ходил в героях, пересказывая всем историю появления этого добродушного чудища в русских полках.
Вскоре нашу Сотую перевели в первый эшелон, и мы подошли к Венским Воротам - так называется довольно узкая равнина между отрогами Карпатов и Альп.
Немец застроил это ровное пространство большим набором оборонных сооружений: дотов, столбов с несколькими рядами колючей проволоки, танками, по башни врытыми в землю, большим числом орудийных позиций - в основном зениток для стрельбы по наземным целям. Наши войска начали нести значительные потери при взятии каждого населенного пункта.
Во время этих боев мой взвод бросали от одного батальона к другому в зависимости от обстановки.
Пехота встречала наше прибытие с большим одобрением, указывая на те или иные цели, засеченные ими в обороне противника.
Переезжая из одного батальона в другой, мы, конечно, двигались не вдоль линии фронта, а удалялись в тыл, а оттуда возвращались в другое подразделение. При этом мы не забывали пополнить наши пищевые и винные запасы, которыми делились с пехотой.
Как-то я получил приказ поддержать батальон капитана Лисицы (у него было прозвище Хитрая фамилия). Это был любимый мною комбат.
Встреча наша была, как всегда, теплая и дружеская.
По плану батальон Лисицы должен был овладеть близлежащим населенным пунктом, от которого местоположение батальона отделяли река и примерно трехкилометровое
расстояние.
Лисица то ли от усталости, то ли ради нашей встречи решил перенести взятие населенного пункта на следующее . утро. Поэтому он дал солдатам команду отдохнуть, а сам, воспользовавшись моей рацией, доложил в штаб полка, что батальон находится на краю села и просит отдыха, на что и получил согласие.
Мы крепко заснули, однако были - как мне показалось -тут же, разбужены часовыми.
Протерев глаза, мы увидели такую картину: по дороге походным строем двигалось какое-то подразделение, не входившее в состав нашей дивизии.
Солдаты этого подразделения были экипированы в новенькие шинели и ушанки, и оружие было хорошо смазанным, прямо-таки блистало в лучах восходящего солнца.
Лисица тут же оценил всю трагичность внезапного появления пехоты, направлявшейся к тому самому населенному пункту, о взятии которого он доложил вчера
Мокшину.
В те времена за ложные донесения наказывали со всей
строгостью.
Теперь нам надо было во что бы то ни стало обогнать новичков и первыми войти в «наш» пункт. Десантники Лисицы начали обтекать движущуюся колонну и мелкими группами пробежали по мосту через небольшую речку. Я поднял по тревоге взвод и с первым орудием также успел проскочить по мосту перед спокойно марширующей пехотой. Второе орудие не сумело этого сделать и пристроилось в хвосте у колонны.
Проскочив мост, я увидел цепь десантников Лисицы справа и повернул орудийную упряжку за ними.
В это время авангард колонны пересек мост и спокойно, походным строем продолжал движение по дороге.
Но буквально через несколько минут раздался мощный взрыв. Невольно оглянувшись, я увидел в воздухе повозку из обоза пехоты, подброшенную взрывом вместе с возницей. Тут же с трех сторон заговорили немецкие пулеметы и зенитные орудия.
Это была хорошо продуманная немцами засада. Пехотное подразделение было уничтожено почти полностью.
Понес потери и наш десант: убило взрывом лошадей, тащивших первое орудие.
Пехота Лисицы отошла к реке. Лисица по нашей рации доложил командиру полка, что немцы большими силами контратаковали его батальон и у нас большие потери.
Мокшин дал добро на отступление. Пехота вплавь перебралась на другой берег. Но мы, артиллеристы, не могли последовать их примеру, так как не вправе были потерять орудие.
На наше счастье, под рекой оказалось какое-то сооружение в виде мощного кирпичного свода, под которым текла небольшая речушка перпендикулярно к большей реке -своеобразная речная развязка в двух уровнях.
Мы затащили орудие под каменный свод, образовав тем самым подобие долговременной огневой точки. Орудие удалось привести к бою, хотя колеса находились сантиметров на двадцать в воде.
Итак, примерно к десяти утра мы остались одни против немцев без поддержки пехоты.
Немцы не лезли пока на рожон, понимая, что могут получить сдачу, и дожидались, по-видимому, вечерних сумерек.
Часы тянулись томительно долго. Но жизнь есть жизнь. Нам страшно захотелось есть. А съестные припасы, так же как и второе орудие, остались на том берегу.
По совету Харитонова один наш боец пополз в сторону моста - пошарить в вещмешках убитых пехотинцев и заодно проверить, что представляет собой мост. Это был рядовой Орешин - юркий вологодский парень. «Наверно, консервы» - обрадовано докладывал он, подползая к нам с тяжеленным вещмешком. Мы развязали мешок, и оттуда посыпались разные драгоценности: кольца, броши, кулоны, ожерелья.
Убитый был мародером. Таких презирали даже мои бывшие зэки. Голод еще увеличил нашу злость, и мы с отвращением побросали краденое золото в речку.
Следующая вылазка оказалась удачнее, так что мы заморили червячка хлебом и салом.
Было начало апреля. Погода стояла, по нашим меркам, довольно жаркая, а я и мои солдаты были одеты в авизен-товые куртки на меху. Мех мы, правда, отпороли еще раньше, но все равно в этих робах было жарко, многие жаловались на потницу и потертости.
Чувствуя приближение победы, каждый из нас запасся гражданским костюмом, бережно хранимым в вещмешке. Как-то у меня выдался спокойный день, и я заказал у австрийцев-портных новую военную форму из отреза, подаренного Клементиной Черчилль. Вещь вышла великолепная. Я расплатился с главой семьи, и, кажется, он остался доволен.
И вот теперь Харитонов от имени всего расчета обратился ко мне с просьбой:
- Вряд ли мы выберемся отсюда, а так хочется одеться в гражданское!
И я эту просьбу исполнил, приказав из всей формы сохранить только солдатские шапки со звездой.
С восторгом солдаты стали скидывать с себя опостылевшую форму, и речка понесла наше «шмутье» к немецким позициям. Переодевался вместе с другими и Сафонов, татарин по национальности и заряжающий по роду службы.
А по натуре Сафонов был разведчик. Всегда оказывался он у нас первооткрывателем. Это он обнаружил, где у венгерских хуторян хранятся яблоки и виноград (а хранились они на чердаках под полуметровым слоем опилок, сохраняя такую свежесть, как будто их только сорвали с ветки).
Сафонов питал слабость к зажигалкам. У него собралась за годы войны изумительная коллекция. И вот, пока мы переодевались и любовались друг другом, он обнаружил пропажу любимой своей зажигалки: она была в форме снаряда и с солидным запасом бензина.
Поняв, что никто не украл зажигалку и она скорее всего потонула в реке, Сафонов вдруг бросился бежать вдоль речушки в сторону немцев.
Немцы молчали, полагая, должно быть, что «русс» бежит сдаваться. Но когда он, отыскав в воде свою робу, побежал назад, по нему открыли огонь, и мы тогда пальнули по ним в ответ двумя снарядами.
Сафонов, добежав до нас, стал шарить по мокрым карманам своей формы, но зажигалку не нашел и снова бросил одежду в речку.
Солдаты хохотали. Кто-то вдруг спросил Сафонова:
- А в кармашке для медальона смерти ты посмотрел? Сафонов опять бросился догонять свои брюки, снова
вернулся благополучно и вновь не обнаружил зажигалки.
Я обругал его как следует, тогда он успокоился и, тщательно перебрав оставшиеся у него вещи, к великой своей радости обнаружил пропажу.
Время перевалило за полдень. И вот в небе появились «черные смерти» - такое прозвище дали немцы нашим «и лам».
Это было спасение.
- На колеса! - скомандовал я.
В критические моменты человек начинает действовать с утроенной энергией. Это великая загадка нашей природы. За считанные секунды солдаты выволокли opyдиe из-под свода, подкатили к остаткам разрушенного моста и на руках по сохранившимся прогонам перетащили на наш берег.
Мы остались живы. Великое спасибо нашим летчикам и конструктору Илюшину!
Наше появление на батарее вызвало, конечно, радость, но вместе и некоторое смущение - дело в том, что расчет второго орудия доложил начальству, что первое вместе с лейтенантом погибли.
Как я упоминал выше, этот случай произошел в первых числах апреля, когда в штабе полка заканчивался квартальный отчет о потерях. О потерях докладывали с запозданием, чтобы получить дополнительное вооружение и продовольствие: мертвые как бы подкармливали и вооружали оставшихся живыми. Для меня это не являлось секретом, и я со страхом думал о том, что будет с мамой, когда она получит похоронку.