Данаец ласковый раскладывал дары:
колечки, бусы, сказочный фонарик…
А мышка, что грустила у норы,
– ждала сухарик.
А я мечтала о веретене, потертом сотней рук,
– оно мне снилось.
такое, как мне сказывал сундук,
у бабушки, забытое, пылилось.
Чтоб нитью путеводною кудель
влекла меня неспешно в чинность сказки,
туда где, сквозь сюжета канитель,
герой-любовник топчется без маски.
Колчан со стрелами и лук к моим ногам
сложил и смотрит в рот, и просит щишек…
Он знает все! Он видел Зурбаган!
Он станет лучшим из моих трофейных мишек!
Звучит гобой, а может быть фагот,
Ну, вопщем, музыка, нездешняя такая…
Данаец мерзостный, рыгая и икая,
Свой взгляд остановил на мне…
И вот
…еще один, нырнувший в декольте,
и сгинувший, конечно, не навеки.
Напрасно я утюжила годе,
как дважды два простые человеки
гребут и попадают за буйки
и тонут гады, тонут гады, тонут…
Как будто вырез платья – это омут!
Сто лет назад – просили бы руки,
и танцевали бы, допустим, менуэт,
фигурки, заведенные по схеме.
Сто лет назад нордический поэт,
в какой-нибудь мещанской сытой Вене,
стишок фривольный намарал в альбом
и ускакал тусить в публичный дом.
Ну, а сейчас, на скорости иной,
товарно-рыночно, лексически-ущербно
вы предлагаете ваш орган половой,
и мой ответ звучит всегда не верно.
Данаец ласковый, щедры твои дары,
но жаль мечты…
Мечта *издой накрылась.
И мышку жаль. Грустила у норы.
Писюль увидела,
– самоубилась.