В соавторстве с Юлианной Ланской
http://www.stihi.ru/2014/05/08/10449
В скрипично-клавесиновом настроении я вспомнила тебя, милый. Ах! Эти солнечные зайчики, стеклышки пенсне. Любовное настроение так переменчиво. Почти сезонная болезнь. Вчера так страстно любимый – сегодня вдруг оказывается абсолютно…
Ты продолжаешь по старинке изображать любовь. Вы варите вместе борщи, каждый день ты слушаешь, как он рассказывает о танковых мостоукладчиках и даже…рожаешь от него ребенка. Но делаешь это, потому что не можешь признаться себе в том, что этот человек стал тебе чужим. Ведь в твоей системе координат выходят замуж лишь раз…
За окном льют дожди. Ты ложишься спать, начитавшись Флобера, а встав утром, отчаянно стараешься не замечать все прибавляющиеся седые волосы, несказанно рано для твоего возраста. Все годы в памяти перебираешь как бусинки, жизнь разделилась на звенья цепочки событий, которые умели и радовать, и угнетать.
Врывается ветер, твоя грудь колышется в предчувствии, но... каков исход, боже? Окровавленная лисица возле дома лежит на правом боку, на солнце рыжая шерсть блестит, и думал ли о чем-то ее, лисицин, дух, когда его перехватило, лишив надежды на бренное ли, осмысленное ли продолжение вдохов и выдохов?..
Мадам Бовари отбеливала ногти лимонным соком, Маяковский писал: «И жизнь хороша, и жить хорошо». Но один седой волос стоит банки мышьяка.
Я долго думаю, надеть ли перчатки перед тем, как положить лисицу в полиэтиленовый мешок. Завести машину, подъехать к ближайшей высотке, бросить мешок в мусорный контейнер. Дворник не обрадуется.
АХТУНГ!
ВЫБРАСЫВАТЬ ЖИВОТНЫХ В МУСОРОПРОВОД ЗАПРЕЩАЕТСЯ!
ЖИВОТНЫХ СКЛАДЫВАТЬ В ХОЛОДИЛЬНИК!
Или голыми руками в мешковину. Ее тело деревянное и задубевшее. Лопата, кровавая дорожка на песке до леса, твердая земля среди высокой травы под палящим солнцем. Запекшаяся кровь и земля под ногтями. Лимонный сок Мадам Бовари. Нужно было хорошо натереть ногти сухим хозяйственным мылом, как учила Дарья Григорьевна…
Лисица продолжает лежать у крыльца. Слетаются мухи. Нужно закрыть окно. За окном идёт снег.
Уже. Снег. Стремительно, как безжалостный рок. Что он такое в самом своем естестве, манна небесная? Святой отец говорил, да благословлены будут все праведники. И да пожрет геенна огненная грешников. Смешно, что он об этом знает...
Когда умирал мой маленький сын, я мечтала назвать звезду в его честь. Я сидела денно и нощно в цервки, вышивала что-то, читала все, что хоть одной буквой называлось «саркома Юинга», продала дом, работала на трех работах, я делала все, но... Я сейчас здесь, а его нет больше. В моих венах течет кровь – сама по себе, кости мои здоровы сами по себе, а его – нет... Как такое возможно, что был маленький мальчик со мной, да даже не со мной, плевать, просто был, жил, рос, а потом вдруг... перестал быть?
Нет, я не ищу виноватых. Я пытаюсь жить дальше, правда, я... уже не терзаю себя до опустошения всеми этими мыслями-червями, уже могу плакать, представляешь, могу плакать?!. Первое время мое горе было слишком велико и я просто... просто выключила мимику, эмоции, просто заблокировала это, а позже пришло... избавление, что ли?
За все нужно платить. Ничего не дается просто так. Кроме милости божьей.
Слова героини Коенов в начале фильма и пустой левый фонарик ее платья - в конце. Ты убиваешь своего врага, но тот час же тебя отбрасывает ударной волной в яму со змеями… Не оскудеет рука дающего. Но что происходит с рукой того, кто отнимает? Отнимает жизнь. Еще никогда коричневый карлик Немезиды не был столь прямолинеен. Реакция – ответ – реакция – ответ – реакция – ответ – реакция…отв…И все же на Земле бунт. Бунт людей против Бога. Как некогда восстание титанов, война ангелов с архангелом Михаилом. Где Вы теперь, кто Вам цалует пальцы? Охватываешь губами бессмертную голову лернейской гидры, те что погибли, стоят в колбах с формалином. Ниточки с привязанными бумажными табличками свисают из-под крышек. Апрель 15-го, август 200-го, март 905, сентябрь 1020…здесь чернила размыты…пора давно все это…
Вдохнуть иприт и... больше никогда не выдохнуть. И не видеть больше своего отражения в зеркале, не ощущать пульсации своего кровотока в ушах. Доколе же так выходить на улицу, настежь отрывая дверь, пальто, душу, и смиренно позволять всем без разбору прохожим плевать в открытые швы?!.
Эмиль Золя писал, что тот, кто сидит в грязи, не любит, чтобы на него падал свет. А также, когда это случается – люди умирают. Только это опасно для тех, кто остается.
Этот град за окном в состоянии без сожаления побить цветы вишни, невзирая на всю их прелесть и непосредственность. А если, волею случая, оставит их в живых, то это ненадолго – через несколько месяцев отсрочки это дело завершат птицы. Такова эволюция.
"DON’T TRY"
Старик Буковски перевернулся бы в гробу, если бы увидел надпись на своей могиле. А уж кто-кто, но он знал толк в страданиях. Впрочем, как и в вине и женщинах. Вино, вина... Забавно. Но не слишком. Так смешно, что пора плакать.
одиночество камнем ложится
опрокинутым вверх лицом
смотрит в кошачий зрачок солнца
кто-то приоткроет щель
и спустит колеровую лестницу на землю
у самого входа сквозняк захлопнет дверь
ты падаешь
сквозь осенние листья
на выдохе ветра
на выдохе слова
на выдохе тьмы альвеол
и меряешь паузы тактами
Иногда темнотой своей мы ближе к истине, чем светом.
Мы скрываем за одеждами плоть, затемняем глаза очками.
В пустом сосуде данаид – падающий снег свет,
падающий свет снег.
Немного белого.
Понемногу белое заполняет чернозем извилин.
Я бреду по борозде, оставленной мелом на аспидной доске.
Влажная губка стирает меня с линиями письма.
Я превращаюсь в звук у-о-а
Того, чье имя Суть.
Есть лишь рождающее Ничто,
запутанное, окутанное
свитками безстраничной любви
странника.
Я надеваю военную форму. Надо же, когда-то она сидела на мне хорошо. Я была борцом. Я воспевала силу. Мужество. Самоотверженность.
С тех пор, оказывается, я окончательно свихнулась. На своих идеях фикс, на своих страхах, сомнениях, подозрениях. Что хуже: не хотеть больше жить или захотеть умереть?
Человек, которому я отдала большую часть своей жизни, сидит в коридоре на корточках, вырывает страницы из «Улисса» и запихивает их в обувь перед сменой сезона.
Нитевидный пульс ведет меня вниз по лестнице.
Я зацепилась шарфом за ручку двери, шарф впился в горло и я вспомнила Айседору Дункан. Она не говорила с Есениным на одном языке. Конец их жизней разделяло два года. Но оба умерли по одной причине...
Я спускаюсь быстро, так быстро, как только могу. Кто-то меня узнает, здоровается, но я не сбавляю темп. Я бегу через дорогу, лес, парк, школу и больницу. Я помню мертвую лисицу. Я – это она.
Я вижу мост. На нем туман. Он – избавление.
Вглядываюсь в воду, решительно обвязываю большой камень веревкой, туго, как наркоман перетягивает руку, накидываю на шею, прыгаю и – вот оно, чувство полета, освобождения, восторга.
Все будет хорошо. Теперь все – правильно. Так, как должно быть. Я – прекрасна. Я люблю себя. Что может быть восхитительней?