…точно я государство какое.
И. С. Тургенев. «Отцы и дети».
Типа пролог
Карта моей страны – только физическая.
Моя армия – мечты и злость, с какой я её защищаю.
Мой дядя по вечерам читал биографию Сталина и понемногу спивался.
Часть 1.
На стене у письменного стола висит небольшая физическая карта из школьного учебника географии.
Сколько не купленных мною автомобилей и не осуществленных мною карьер разбились вдребезги об эту карту, научившую меня мечтать!
Теперь я понимаю это, как никогда.
Замёрзнуть в ледяном мешке Баренцева моря казалось более лучшим финалом жизни, нежели скучное прозябание в безликой финансовой конторе.
***
Дом пробуждался рано, часов в шесть, вместе с гимном.
Рукоятка радиоприёмника загодя, с вечера поворачивалась до отказа. В том не было ничего из того, что принято считать верноподданичеством. Гимн по радио заменял будильник, так как «железный Слава» частенько врал. А может быть, у него просто не хватало духа соперничать с громкоговорителем. Первые такты гимна сверяли точно по московскому времени и вплетались звуковым сопровождением боя часов Спасской башни Кремля.
Кухонный радио гимн бодрил ленивое утреннее сознание тревожным предчувствием наступления нового рабочего дня.
Мама вставала по обыкновению раньше остальных. Шла в темноте коридора на кухню, ориентируясь спросонья по звукам радио, зажигала свет и газовую плиту, ставила на неё чайник и отправлялась в ванную комнату.
Сегодня в школе физкультура, где снова из меня будут делать чемпиона, а я, недоумевая, снова буду сопротивляться тому. Потом побалдею на истории, слушая чудные байки о Яне Гусе. На географии прошвырнусь по Африке. Потом, уже дома – марки и книги.
Вода в ванной перестаёт шуметь. Это мама закрыла кран. Он ответил её довольным урчанием.
Я всё ещё сплю, но уже слышу сквозь сон пчелиное жужжание отцовской бритвы.
Снова открылся водопроводный кран. Зашумела вода. Это отец умывается после бритья.
Из сливного отверстия раковины слышна отрыжка убегающей в чугунные недра дома воды. Это её последняя струйка машет напоследок прозрачным хвостом.
Мама спрашивает отца, какую рубашку он сегодня наденет. Отец отвечает из другой комнаты, что сегодня партийный актив и там надо быть при полном параде.
Потом мама ещё говорит о чём-то, вздыхает. Я догадываюсь, почему она вздыхает. Слова «партийный актив» означают одно: сегодня отец вернётся домой нескоро, а когда вернётся, то они с мамой уйдут в свою комнату, откуда до полуночи будут раздаваться приглушённые голоса без согласных. Они совьются в монотонный клубок звуков, под который я и засну.
За окнами светает. Уже семь часов. Сейчас откроется дверь и нас с братом станут будить в два приёма: сначала сонными усадят в кроватях, а потом, минут через пять, позовут умываться.
Утром всегда прохладно. Будь то зима или лето. Кожа на руках и ногах покрывается мурашками. Тянет нырнуть в тёплую постель или ванну.
Толкаю в бок собаку. Она спит рядом на ковре, разбросав лапы и хвост по сторонам, обнажив розовое голое брюхо.
Собака потягивается. Зевает. Я пытаюсь ей подражать, чтобы хоть как-нибудь разогнать сон. Выходит неважно.
Вспоминаю, что вечером забыл вытащить из шкафа кеды для физкультуры, что плохо подготовился к контрольной по алгебре, что не хватает двадцати копеек – купить набор марок «Флора и фауна».
Вот уже и отец зовёт завтракать, а я ещё даже не умывался.
Надо искать кеды, погулять с собакой, что-то придумать с алгеброй. А времени осталось мало. По радио уже передают «Пионерскую зорьку». Значит сейчас без пятнадцати восемь и надо спешить.
Мама останавливает меня в прихожей, вынимает из сумки кошелёк и достает оттуда жёлтую мятую бумажку:
- Вот тебе рубль. Купишь батон белого за 15 копеек, буханку чёрного за 16 и литр молока. Битон на кухне. Только молоко возьмёшь за 28 копеек, а не за 24. Ясно!?
Я киваю в ответ головой. С рубля останется сдача, которой хватит на то, чтобы сходить в филателистический магазин за долгожданным кляссером с набором марок.
Я иду за хлебом в маленькую булочную с огромной продавщицей за прилавком. В них обеих есть квадратное отверстие вроде воронки, куда ссыпают отпущенную покупателю крупу и развесной сахар прямо в сумки и мешки.
По пути прохожу мимо большого сарая с вывеской «Приём стеклотары», где эту самую стеклотару почему-то никогда не принимали. Помню, только однажды сарай использовали по назначению. С тех самых пор он так и стоял запертым и до верху набитым бутылками. Теперь я знаю, что это таинственное сооружение сгорит в последнюю ночь перед моим уходом в армию. А то, что сарай охранял в себе какую-то тайну, я знал всегда.
В сарае обитали необыкновенно большие крысы и злобные коты. Наверняка этот «союз» был скреплён странным противоестественным нерушимым договором, подписанный крысами и котами в ночь, когда над городом стояла полная луна. Договор был погребён от посторонних глаз под спудом пыльных ящиков с пустыми бутылками.
По ночам коты кричали жуткими детскими голосами, а крысы звенели бутылочным стеклом и царапали когтями по ржавой жестяной крыше.
Я помнил это, и даже при свете дня всегда старался поскорее прошмыгнуть мимо этого зловещего места.
(продолжение следует)