На соседские заборы полегла седая гладь,
Деревенские узоры придают глубинке стать.
Ветровые завихренья вышивают гладью сны,
Как на бабушкином пяльце, снятом внучкой со стены.
Родовые кольца сосен гнутся в роще у реки,
Словно обручи на пяльце на запястии руки.
В этих девичьих ручонках бабушкино полотно,
Изгибается на пальцах, как камвольное руно.
Золотые нити пряжи отливают сединой,
Запах бабушкиных булок, пахнет русской стороной.
Как вечёркою старушек с самогоном не унять,
Так морщинки на ладонях просят свежий хлеб обмять.
На бревенчатом накате, над подножием скамьи,
У гвоздя с висевшим пяльцем, фотография семьи.
Довоенная гравюра, со стены в слезах глядят,
На взрослеющую внучку, спать кладущую котят.
Белокурое созданье, за спиной косичек ряд,
Укрывает дивной бязью, принесённых в ночь котят.
Расписное покрывало для совсем слепых котят,
Словно чудо плащаница, в коей был Христос распят.
Снята с пяльца плащаница, словно с сита решето,
Как сквозь дырку в мешковине рассыпается зерно.
Внучку балует старушка, потакает всем и вся,
Дует бабушка на воду, как на крынку молока.
По июньскому забору полегла седая гладь,
Ранним, сорок первым, утром, опустела та кровать.
Дует бабушка на воду, гладит детское чело,
Пусть о горе наша внучка не узнает ничего.
Поутру петух разбудит разновозрастных девчат,
Зашкворчит в печи картошка, дом наполнит аромат.
В гладью вышитой котомке, снятой с пяльца наугад,
Разместят не хитрый завтрак на дорожку и назад.
Гребешком расчешет внучка золотую седину,
Соберёт в пучок старушка всю былую красоту.
И пойдут за ручки взявшись по дороге стар и млад,
На дедулину могилку, не вернувшихся солдат.