Река течёт грустно,
Пробегая над ней, не спотыкается ветер.
Щербины между гранитных плит утоляют жажду последних.
– «Как ты мог не заметить,
что не помнишь откуда идём мы?
– Видишь, указательный палец ведёт нас, а средним
ты только лишь просишься в небо».
Плохо сломанный русский,
Что звучит даже хуже, чем перелом безымянного пальца,
Во время венчанья, подставляет под ухо поребрик,
Вынуждая споткнуться, выжидать, потом красться
По сломленному посередине мосту.
В этом городе мы приучены видеть
Разложение чистого цвета. В подтёках и ранах
Серые блоки гранита вымождено историчны.
И ни капли не странно, ни капли не дивно,
До скуки сухо, бесчеловечно привычно.
Национальная тяга к роскошеству терпит череду крахов.
Она, собираясь с периферий в былую столицу,
Угождает в капкан.
Мужики проживают свои инфантильные страхи,
Вечные матери обретают презренье на лицах.
Как один большой симптом водянки духа,
отсырелости хранимого праха,
тремора в вязальных спицах.
«Я не считаю, что это болезнь, тем более к смерти:
первобытная воля, вольная воля, проболотившись сблизившей вязью,
оказалась пористой на поверку:
как и все дети,
кашляет в койке
бронхиальной грязью,
проглоченной разинутым ртом, из под колёс проезжавших машин».
Приручая к себе, этот город учит быть проще, чем сам он умеет.
– «Тебе не стоит так много болтать, проходя
по сломленному посередине мосту.
– Никто и ничто ничего не скрывает,
это стало известно, как только
впервые пальто,
было выпачкано извёсткой»
Замерзшая в воздухе морось
Обвивает Александрийский столп,
Вдыхается тысячами ждущих её ноздрей,
Выдыхается в стемневшее небо.
Собирается вновь,
Вся крадётся одним ртом,
Проступает п'отом на лоб
И подаёт голос
Через саксофон старика,
Вдев на себя
Огней мерцающих рябь.