под снежок предъянварский и ко'лкий
в час тревожных ночей Рождества
вспоминаются детские ёлки,
телевизор, куранты, Москва.
наряжается в новое матерь,
белоснежную стелет постель
и вокруг нашей низенькой хаты
с подвываньем гуляет метель,
громыхнув в жестяные литавры
ветхой кровли. Так век не мело.
и печальна Печерская Лавра,
всё былое до боли бело.
сыпься, сыпься, небесная вата,
только зря мою душу не тронь.
мне мерещится Киев горбатый,
Бессарабка и Оболонь.
всё пытаюсь, как подслеповатый,
разглядеть в сновиденьях опять
беспощадно красивый Крещатик
и торжественный Оперный театр.
ты сама здесь в Москве эмигрантка.
и поэтому кажется мне,
дорогая моя киевлянка,-
видишь те же картинки во сне.
дорогая, когда это было,
чтобы так я горел и грустил?
вот уехала вновь и забыла.
только я ничего не забыл.
на московских ветрах промерзая,
сколько б тыщ сигарет я ни сжёг,
дорогая моя, дорогая…
что сказать ещё? в горле комок.
помню, с лёгкой усмешкою, вроде
ни к чему разговор не клоня,
ты сказала, что страсти проходят.
может быть. ты мудрее меня.
ты сказала: «Хоть плачь, хоть посмейся,
в наши годы – какая любовь?
Ни к чему надрывать себе сердце
и наивно зазря портить кровь.
Я люблю, чтобы всё было но'во…»
что ж, гуляй и ходи по рукам.
как Отчизну, как веру, как слово,
я тебя никогда не предам.
зря надеясь и веруя слепо
просто в чувство, без гнили и склок,
я такой старомодный как небо,
как укра'инский мой говорок.
что ж, в террор тротуарного снега
ускользай на своих каблучках
вся из фальши и лживого смеха,
словно кукла на ватных ногах.
только я
то затухну, как эхо,
то на рваных московских ветрах
весь в жару полыхну, как поленце,
злюсь, ревную и мучаюсь вновь.
и болит моё глупое сердце
и горит моя красная кровь