Льву Либолеву, в Западную провинцию
Привет, мой Лев. Я думаю о Риме
и римлянах: гражданская война,
которую мы греем по-соседски
руками инородцев и разведки,
погубит нас и Цезаря. А имя,
лицо — уже потеряны... Страна
забилась в верноподданном экстазе
и беспардонно врёт себе самой —
вся, от рабов до римского сената...
Оттуда — возвращаются солдаты
(ты только не лови меня на фразе:
они — мертвы, но... всех везут домой).
Идея провалилась... Да, мыслишка
с победоносной маленькой войной
в Европе — невозможна... Острова —
ну, ладно, это — как-то... Голова
болит... Европа — это слишком...
Старею... Как-то пусто за спиной...
Быть может, я — невежа, без таланта —
и не пойму... Но Цезарь — не дурак,
чтоб лезть в большую драку ради драки
и воевать затак? Недавно — даки,
сегодня — эти... Лев, ты знаешь, анты
наверно, не сдадутся просто так!..
Они, пожалуй, со времён потопа
ещё не покорялись никому —
терпели, но считали, что свобода
важнее хлеба. Этого народа
ему не взять... Опять же, Лев, — Европа,
она — боится... Судя по всему,
варяги, альбионцы и германцы
из страха перед Римом будут им
всецело помогать (кто — чем, конечно),
и мы надолго, если не навечно,
для всех теперь не просто иностранцы,
а лютый враг... Я чаю, мы сплотим
вокруг себя союз неандертальцев —
всех этих гуннов, галлов и славян
с германцами и пруссами и будем
иметь себе врагов... А тоже — люди!..
Я мало сплю... Дрожат душа и пальцы,
но пить — боюсь... Да, я теперь не пьян,
я редко пью: вино подорожало,
а виноград у дома не созрел,
и денег — лишь на хлеб да на налоги.
пожалуй, мы скорей протянем ноги,
чем Цезарю наполним ядом жало...
Уехал бы, но много... разных дел...
Да, да, дела, мой Лев... Да давит сердце
семья: им надо жить и что-то есть,
они, к тому же, против переезда,
поскольку здесь их дом и кормит место,
а место — это, Лев, живой сестерций...
Сестерций, Лев, и даже где-то — честь!
Что ж, вот и я — твой друг строптивый, тоже
чту свой паёк с покорностью раба
и называю разные причины,
чтоб быть покорным, чтоб не быть мужчиной,
чтоб тешиться, что нет клейма на роже
и тоже врать себе, что, мол, — судьба!..
Недавно шёл на службу... Жарко, гадко...
А у дороги — храм... Зашёл... Пустяк, —
я завернул, чтоб насладиться тенью...
Там — никого... Старуха на коленях
одна молилась в Храме и украдкой
просила смерти Цезарю!.. Вот так!..
Был тяжкий зной, потрескивала крыша,
она шептала: "Душу упокой..." —
так искренне, так тихо, так надёжно,
что стало жутко. Знаешь, всё возможно...
Мне кажется, что если б он услышал,
то удавил бы собственной рукой —
нет, не её — Юпитера скорее,
ведь бог — один, кто слышит сразу всех!
Старуха повернулась и с улыбкой:
"Бог должен признавать свои ошибки,
поскольку Гай своих — не разумеет,
он — глуп и горд, а гордость, всё же, — грех..."
Что ж, слава богу, в храме было пусто,
и старица уйдёт к себе домой,
и будет ждать вестей, ходить на рынок,
доить корову, пробовать из крынок
густые сливки и растить капусту,
ждать дождь, терпеть июльских мух и зной,
и запасать сухой кизяк на зиму,
и в Риме жить не то, чтоб назло Риму,
но как-то независимо и мимо
его амбиций... Будто бы каима* —
не в каменных стенах, не в царском ухе,
но в этой доживающей старухе...
___________
* опора, поддержка